- Ну, а теперь ты, наверное, хочешь, чтобы я рассказал тебе про гору? - Он сделал глубокую затяжку, - Гора капризная, злая гора. Породы скальные - ийолиты. Однако без креплений больше десяти метров оставлять нельзя - обвалится: в породе много трещин. Со всем этим я столкнулся, когда уже начал проходку…
- Позвольте, Николай Николаевич, - прервал я его, - но разве геологический прогноз не был вам дан заранее?
- Нас с тобой учили, что должен быть дан, - сказал Крамов, чуть усмехнувшись, и мне показалось, что он только из вежливости произнес это "нас" вместо "тебя", - но видишь ли, гора высокая, туннель глубокий, и проверить геологический прогноз бурением скважин или рытьем шурфов не удалось. Это отняло бы слишком много времени, а туннель нужно сдать возможно скорее. Поэтому было принято решение пройти разведочную штольню, одновременно используя ее как передовую. Вот я и начал проходку.
- Как же так? - не унимался я. - Ведь это работа почти вслепую…
- Ну, зачем… - Крамов снова затянулся трубкой. - Во-первых, кое-какая предварительная разведка была проведена. А во-вторых, все здешние горы сложены примерно из одинаковых пород, и в одной из них рудник… Следовательно, кое-какие данные есть, вслепую не работаем.
Я забросал Николая Николаевича вопросами технического характера. Какое сечение его штольни? Сухие ли в основном породы? Можно ли открыть дополнительный фронт работ при помощи шахт? Какова достигнутая им скорость проходки? Можно ли применять отбойные молотки или только отладку?
Крамов отвечал точно, ясно и коротко. Сечение штольни - семь с половиной квадратных метров. Породы в основном сухие, но есть основания предполагать, что встретятся и водоносные зоны. Большая глубина заложения туннеля не позволяет открыть дополнительный фронт работ. Твердость пород почти исключает применение отбойных молотков, основной метод проходки - взрывные работы. Скорость достигнута пока небольшая - двадцать метров в неделю. А задание - тридцать четыре метра…
В точных ответах Крамова я чувствовал искреннее желание помочь, ввести меня в курс дела. Я чувствовал, что некоторые мои вопросы и недоумения кажутся Николаю Николаевичу наивными, типичными для недавнего студента, который только на учебной практике сталкивался с производством.
Но Крамов ничем не дал мне почувствовать ни своего превосходства, ни моей неопытности. Он разговаривал со мной как с равным, и я был благодарен ему за это.
Появление шофера Василия прервало наш разговор. Василий втащил в комнату деревянный топчан и матрац.
- Ну, Андрей, - сказал Николай Николаевич, вставая, - давай приляжем ненадолго. Уже около трех.
Я подошел к окну. Спать совершенно не хотелось. Солнце по-прежнему сияло в небе. Желание действовать - и действовать немедленно - снова овладело мною.
Я все больше убеждался в том, что работа предстоит сложная, но это только подстегивало меня. И если бы я не знал, что на моем участке работы только начинаются, что сейчас там никого нет, я, конечно, не теряя ни минуты, отправился бы туда пешком.
- Николай Николаевич, - сказал я Крамову, который покрывал простыней мой топчан, - мне просто неудобно вас просить, время такое позднее, но, может быть, все-таки посмотрим штольню… а.
Крамов усмехнулся.
- А я все ждал, когда же ты заговоришь об этом.
Какой уж тут сон для туннельщика, если штольню не посмотреть! Ладно, пойдем. Только предупреждаю: проходка сейчас прекращена - выходной день.
- Да мне только взглянуть. Как говорится, породу пощупать, - поспешно сказал я.
- Ладно, пойдем.
- Мы подошли к бараку, и Крамов вынес мне спецовку и резиновые сапоги.
- Каску наденешь? - спросил Николай Николаевич и протянул мне фибролитовую каску. Сам он остался в брюках и кожанке и только сапоги сменил на резиновые.
- Каску не надо, - ответил я.
Мы вошли в туннель. Николай Николаевич шел впереди, освещая путь лучом шахтерской аккумуляторной лампочки, которую держал в руках.
Высотой штольня была в полтора человеческих роста. Толстое деревянное крепление поддерживало породу. Кровля и стены были зашиты досками. Кое-где тускло светили лампочки. Внизу, вдоль стен, по земле, тянулись электрические кабели и шланги, по которым сжатый воздух поступал в пневматические буровые молотки. С сырого потолка свешивались древесные лохмотья и кора, с которых стекали капли воды.
Метра через три деревянных креплений уже не было. Казалось, выступы породы покрыты мхом. Я потрогал один из них и ощутил на пальцах каменную пыль, осевшую во время бурения. Подняв несколько каменных осколков, я положил их в карман спецовки, чтобы рассмотреть породу при солнечном свете.
Мы сделали еще несколько шагов. Свет лампочки выхватывал из темноты рельсы, выступы породы, лужи и небольшие, бьющие из стен роднички. Вода в этих родничках, прошедшая на своем пути много естественных фильтров, была очень прозрачная.
Мы подошли к забою - стене, преграждавшей дальнейший путь. У его основания лежала большая груда взорванной породы.
- Ну вот тебе и штольня, - сказал Крамов, ставя лампочку на землю. - Проходку начали только недели полторы назад. Породу убираем пока вручную, рельсы еще не до конца проложили, да и электровоз обещают прислать только через два-три дня. В понедельник начнем монтировать зарядную станцию. Все ясно?
Нет, конечно, не все было ясно. Меня интересовало, какие применяются буровые молотки, и трудно ли было произвести врезку, и как поставлена маркшейдерская служба, и много ли бурильщиков занято в смену…
Крамов терпеливо отвечал на все мои вопросы.
Было уже около четырех утра, когда мы вышли из штольни. Я вытащил из кармана подобранные камни и стал их разглядывать. Да, это были ийолиты - одна из крепких пород, серые, чуть зеленоватые осколки с черными блестками.
Мы вернулись в комнату Николая Николаевича.
- Ну, теперь спать, категорически и безоговорочно! - сказал Крамов, сбрасывая с себя кожаную куртку.
Тревожные мысли, надежды, сомнения одолевали меня. Что я увижу на своем участке? Как сумею догнать Крамова, который уже вторую неделю ведет проходку? Как сложится дело с кадрами, с оборудованием?
- Совсем не хочется спать, Николай Николаевич, - сказал я. - Здесь, под этим ночным солнцем, по-настоящему сознаешь, что люди созданы для деятельности, а не для сна. Не знаю, может быть, это и вредно с точки зрения медицины.
- С точки зрения медиков все вредно, - шутливо отозвался Крамов. Он сел на кровать и начал стаскивать сапоги. - Не спать вредно. Волноваться вредно. Курить тоже вредно, трубку в особенности: рак губы можно нажить… А посему, Андрей, давай на этот раз послушаемся медиков и завалимся спать.
Я разделся и лег на топчан. Николай Николаевич в носках подошел к окну и развязал веревочки, которыми была обвязана скрученная в валик штора из черного дерматина. Штора с шумом упала. Комната погрузилась во тьму.
Я проснулся, встал и приподнял уголок шторы. Постель Крамова пуста.
За окном было светло по-прежнему. Ночь? День? Утро? Все сместилось в моем сознании, ощущение времени было утеряно.
На столе, у трубочной горки, лежала записка. Я прочел:
"Не хотел тебя будить. Должен съездить в поселок ненадолго. Приеду - организуем твои дела.
Крамов"
Когда я мылся под умывальником, прибитым к стене в сенях, в дверь постучали.
На крыльце стоял маленький, худощавый человек. В руках он держал глубокую жестяную тарелку, прикрытую другой, мелкой. Сверху лежали два куска черного хлеба и ложка.
- Доброе утро, - сказал человек. - Умылись? Вижу, штору подняли… Завтрак я вам принес.
Он прошел в комнату и поставил тарелки на стол.
- Спасибо, - сказал я. - У вас что же, столовая есть?
- Нет, столовой еще не имеем.
- А где же берете еду?
- Привозят на машине из комбинатской столовой. Раз в день. Приятно вам кушать!
Он ушел.
Я съел пшенную кашу с мясом, чуть теплую. Все-таки это не очень удобно - возить еду из поселка. И в чем они ее возят? В термосах, что ли? На моем участке, конечно, тоже столовой нет. Что-нибудь надо будет придумать…
Позавтракав, я вышел на площадку. Здесь по-прежнему было пустынно. Из барака доносились всхлипывания гармошки. На крыльце барака стоял босой человек и чистил сапоги, поплевывая на голенища.
Делать было решительно нечего. Предстояло снова томиться ожиданием. Вернувшись в комнату, я стал разглядывать фотографии над кроватью Крамова.
На одной из них был изображен Николай Николаевич в военной форме с майорскими погонами. Он сидел на пеньке на опушке леса, уперев одну руку в бок, другую положив на колено.
На следующей карточке я увидел офицеров, выстроившихся на той же опушке. На первом плане Николай Николаевич принимал что-то из рук генерала - должно быть, орден.
На третьей карточке был снят какой-то человек, полный и лысый. Весь левый угол фотографии был занят размашистой надписью, похожей на резолюцию. Я прочитал: "Николаю Николаевичу Крамову от…" Подпись была неразборчива, и последний ее росчерк упирался прямо в нос лысого человека.
Случайно я увидел себя в зеркале, висящем рядом с фотографиями, и вдруг подумал:
"Каким же мальчишкой выгляжу я рядом с Николаем Николаевичем!"
Зеркало висело под углом, и, отойдя, я видел себя всего: долговязый, чуть припухлые губы и розовое лицо. Я попробовал поджать губы и нахмурить брови, но лицо мое стало каким-то непропорциональным, что-то в нем оставалось моим, а что-то появилось чужое.
Я решил бриться не чаще раза в неделю, чтобы казаться хоть немного мужественнее…
Вскоре приехал Николай Николаевич.
- Встал? Завтракал? - спросил он, сразу наполняя комнату атмосферой веселой, дружеской приветливости.
- Спасибо, все в порядке, - ответил я. - Теперь только одна просьба - помогите добраться до моего участка.
- На твоем участке сегодня делать нечего! - категорически сказал Крамов. - Я только что видел Фалалеева и договорился с ним, что отправлю тебя завтра. И Фалалеев туда подъедет. К девяти. А сегодня побудешь у меня.
- Но, Николай Николаевич…
- Тебе что, у меня не нравится? - шутливо спросил Крамов, поднимая брови и широко раскрывая свои синие глаза.
- Что вы! - горячо воскликнул я: мысль, что он хоть в шутку мог обидеться, встревожила меня. - Вы так меня встретили… И мне все так нравится… Только я места себе не нахожу…
- Это почему же? - он достал из кармана трубку и зажал ее в зубах.
- Все думаю о том, сумею ли вас догнать.
- Нагонишь, - уже серьезно сказал Крамов. - В любом случае обращайся ко мне. В любую минуту. Ну, а сейчас мы с тобой пойдем на именины.
- Куда?
- На именины, - повторил Крамов. - Один мой рабочий справляет именины, бурильщик. Нельзя же отказаться… Да мы ненадолго, только поздравим.
Все, что говорил Крамов, звучало как-то очень убедительно и категорично. Я почувствовал это еще вчера. Категоричны были его ответы на мои вопросы. Категоричны доводы, что сегодня ехать на участок мне не к чему. И приглашение на именины тоже прозвучало естественно и убедительно. Мы пошли к бараку.
В небольшой комнатушке, отгороженной от общего помещения фанерой, собралось человек десять.
Многие сидели прямо на полу, поджав ноги, кое-кто расположился на дощатых нарах. Матрац на деревянных стойках, не застеленный простыней, был сдвинут вглубь, к стоне.
Знакомый мне по "шайбе" парень в брезентовой куртке растягивал мехи баяна. Усач, тот самый, что стоял вчера против меня у бочки, сейчас сидел в середине и разливал водку в стеклянные банки из-под консервов. По-видимому, это и был именинник.
Когда мы вошли, баян смолк. Усатый встал.
- Ну, поздравляю тебя, Константин Федорович, - начал Крамов, широким, размашистым жестом протягивая руку, и вдруг опустил ее, нахмурил брови и медленно обвел глазами присутствующих. - Почему по-турецки сидите, товарищи? - громко спросил Николай Николаевич. - Русскому человеку на турецкий манер сидеть неспособно. Почему нет стульев, табуреток?
На лицах появились улыбки. Кто-то громко рассмеялся. Усатый вздохнул и сказал:
- Не открыли еще, говорят, в наших местах магазин, где можно мебель купить. Вот какое дело, Николай Николаевич.
Крамов помрачнел. Брови его круто сошлись над переносицей, глаза как-то мгновенно изменили цвет, из синих превратились в серые, темные. Он рывком вынул изо рта трубку и закусил губу. Потом сказал, обращаясь к парню в куртке:
- Беги быстрей, разыщи завхоза!
Парень положил баян и вышел из комнаты.
Через минуту он вернулся вместе с тем маленьким человеком, который приносил мне завтрак.
Константин Федорович протянул ему банку с водкой.
Но Крамов решительно перехватил и отвел протянутую завхозу банку.
- Вот что, Федунов, - медленно, цедя слова, сказал он, - как видишь, люди здесь веселятся, пьют и тебя, угостить хотят. Но ты пить не будешь. Не имеешь на это права! Почему, - Крамов резко повысил голос, - почему, спрашиваю тебя, лучший бурильщик участка и его гости сидят черт знает на чем? Почему? Отвечай!
Лицо Федунова мгновенно покрылось мелкими капельками пота. Прерывающимся голосом он сказал, то ли пытаясь оправдаться, то ли стараясь обратить все в шутку:
- Не завезли еще мебель, Николай Николаевич, сами знаете. Да и нарядов у нас нету. Контора, как говорится, пишет, когда-то будет. Придется, как говорится, потерпеть…
- Не будем терпеть! - крикнул Крамов. - Никто на западном участке не должен пользоваться стульями или табуретками, пока лучшие рабочие туннеля сидят на ящиках или на полу!
Он сделал паузу.
Константин Федорович казался смущенным: ведь из-за него заварилась эта каша. Парень в куртке стоял, прислонясь к стенке, заложив руки в карманы и сощурив левый глаз, точно собирался сказать: "Что ж, поглядим, чем это кончится". Иные смотрели на Николая Николаевича сочувственно, согласно кивая головой после каждой его фразы. Другие отвели взгляд в сторону, точно жалели Федунова и стыдились смотреть на него. Честно скажу, мне тоже было жалко Федунова.
- Сейчас же отправляйся в контору, - приказал наконец Крамов, - забери стулья у инженера, у техника, у себя возьми, у меня и доставь сюда. А те пусть на полу сидят, если не желают думать о рабочих.
Федунов опрометью кинулся к двери. Вскоре он возвратился, волоча три стула, расставил их, для чего-то погладил сиденья и снова убежал.
- Ну вот, - громко и весело сказал Николай Николаевич, - теперь, друзья, веселитесь по-русски! Поздравляю тебя, Константин Федорович!
И левой рукой он взял за кисть руку усача, а правой ударил по его ладони.
Все почувствовали явное облегчение оттого, что обстановка разрядилась, задвигали стульями, усаживаясь на них по двое, зазвенели банками, заговорили все разом.
Парень в куртке поднял с пола баян.
- Э-э! - воскликнул, спохватившись, Николай Николаевич. - А почему сегодня эрзац-баянист? Где же Тимохин?
- Заболел Тимохин, - ответил человек с красным шрамом на лице. - Со вчерашнего дня лежит.
- Что с ним? Простудился? - спросил Крамов.
- Зачем простудился? - ответил парень в куртке. - Вчера в "шайбе" переложил лишнее. А может, колбаски съел. Неважная в "шайбе" колбаска.
Все рассмеялись.
- Что же, товарищи, веселитесь, - серьезным тоном проговорил Николай Николаевич, - а я проведаю больного. Пойдем, Андрей. Привет, друзья!
- Николай Николаевич, а выпить? Ну, хоть четверть баночки! - метнулся вслед за нами усатый.
- Не пью, ребята, сами знаете, - отозвался Крамов уже из-за двери.
На улице мы увидели Федунова. Он тащил на себе несколько табуреток, задыхаясь от быстрой ходьбы и неудобной ноши. Николай Николаевич даже не взглянул на него.
Мы вошли в общую комнату барака.
Это было большое полутемное помещение с двумя рядами сплошных нар.
Больной одетый лежал на нарах, откинув голову, и, обхватив руками живот, громко стонал.
- Как дела, Тимохин? - спросил Крамов, подходя к нарам.
Больной не отвечал, продолжая стонать.
- Рези у него в животе. Капель бы ему каких, да аптечки нету… - сказал чей-то голос с нар, из полумрака.
Хлопнула дверь, и в помещение торопливо вошел Федунов, на ходу вытирая грязным платком пот с лица.
- Врач был? - спросил, не оборачиваясь к нему, Крамов.
- Еще нет, Николай Николаевич. Утром с шофером, который питание привозил, заявку послали.
- Чем кормите больного?
- Сами знаете, - замявшись и вполголоса отвечал Федунов, - тем, что машина доставляет…
- Позор! - сквозь зубы процедил Крамов.
Потом он полез в карман, достал деньги и, протягивая Федунову сторублевку, сказал:
- Вот запомни, Андрей: самое гнусное чувство - это равнодушие к людям. А люди на Севере особые, и подход к ним нужен особый… Купишь в поселке курицу, - бросил он Федунову.
Николай Николаевич снова нахмурил брови и замолчал. Мне показалось, что он думает о том, как еще трудно здесь жить и работать людям, как много надо еще сделать для них и как виноваты те, кто забывает об этом.
- К здешним людям нужен особый подход, - продолжал Крамов, раскурив трубку, - За человеческое отношение к ним они не только гору, всю землю проткнут - от Северного до Южного полюса…
Я с большим вниманием слушал Николая Николаевича. Еще несколько минут назад мне хотелось спросить его: почему так много пьют здесь люди? Почему неодолимо влечет их к себе эта пропахшая сивухой, сырая, темная "шайба"? Почему так плохо живут люди в бараке?
Но сейчас мне показалось бестактным задавать эти вопросы человеку, так сильно болеющему за людские нужды, так остро чувствующему и понимающему людей.
Дальняя, заполярная стройка, первые, трудные недели работы, многое еще не организовано, не налажено как следует…
Я спросил Николая Николаевича, велика ли в комбинате партийная организация и много ли коммунистов у него на участке. Задавая этот вопрос, я сказал себе, что надо незамедлительно, в ближайшие же дни, стать на партийный учет.
- В отрыве мы от организации, надо прямо сказать, - заметил Крамов. - До комбината восемь километров, а зимой они на всю полсотню потянут. У меня на участке только один коммунист - я сам. А ты член партии?
- Кандидат, - ответил я.
- Ну, зайдешь в комбинат к Сизову, станешь на учет.
На крыльце домика я увидел невысокого, полного человека. Он был немолод, лет пятидесяти; на одутловатом, нездорово-бледном лице его лежала сетка тонких красных прожилок.
- Вы меня вызывали? - спросил этот человек Николая Николаевича.
- Да, товарищ Хомяков, еще вчера. Пройдите в комнату.
Я понял, что предстоит деловой разговор, и, чтобы не метать ему, сказал:
- Я погуляю немного, Николай Николаевич.
Крамов не возражал. Он прошел в дом следом за Хомяковым, а я двинулся по краю площадки к горе, размышляя о всем виденном и слышанном за этот день.