Руки у Васьки были ледяные, ноги тоже. Васька знал - если он побежит за ней, его жизнь пойдем путем хорошим и светлым, но он знал также, что не побежит.
Через месяц, примерно, пришел Сережа Галкин.
- Лида уехала, - сказал он.
- Приедет…
- Нету ее. Нигде нету. Я к ней и в школу ездил, в деревню. Там уже другая учительница сидит.
Васька видел огонь, взвившийся в черноту ночи, трескающиеся и рассыпающиеся в огне кресты. Мужика с лисой вокруг шеи видел и глаза юной учительницы, в которых гнездились страх и восторг.
Еще через месяц Михаил Бриллиантов ушел в семинарию.
Васька пытался передарить ему книги, оставленные стариком, мол, ты все о Петрове-Водкине собираешь. Бриллиантов не взял.
- А на хрена? - сказал. - Я о Кузьме Сергеевиче все знаю. Он сам все о себе сформулировал в своих работах. Предельно ясно. Я о нем и тебе скажу. Девушек на Волге повесь над собой, как ступеньку к богу. На них молись как художник. В Смерть комиссара вглядись. Увидишь, как тянет этого комиссара с горы его черная кожа. И у солдата на сердце крови бант. Солдат уже мертвый. Красное в этой картине - смерть. Вглядись, какое лицо у комиссара: ему только рогов не хватает… И Селедку повесь над собой. Под ней и Леонардо подписался бы. Это не просто селедка - это ангел спустился к художнику, чтобы поддержать его в темный час. Олеографию убери. - Михаил Бриллиантов снял со стены Мадонну в белой рамке. - Ну и черт… - прошептал он. - Ты посмотри-ка. - На обратной стороне олеографии, уголками для фотокарточек был прикреплен рисунок, подписанный инициалами К. П.-В., портрет девушки, склонившей голову к плечу. Девушка опустила глаза, и не было сил у нее их поднять.
Именно этот портрет Василий привез бывшему попу-живописцу Бриллиантову на семидесятилетие на Уткину дачу вблизи деревни Устье.
Когда они вставили в белую рамку рисунок Петрова-Водкина, разоренная мастерская каким-то чудесным образом ожила.
Ночью, лежа на стариковом диване, Васька увешивал стены своими будущими картинами, обставлял ореховыми книжными шкафами, вновь загружал кухонный буфет серебром и фарфором.
Чтобы прогнать эти шорохи из своей души, он вставал босыми ногами на холодный паркет. Он даже на колени становился, касался лбом пола. И молчал - не выл…
Он знал, что биография его с крутыми жизненными поворотами и скандалами не состоялась. Теперь его жизнь потечет в этих стенах. И все, что будет у него впереди, не увенчается розами и даже принося удовлетворение, не принесет счастья, поскольку, заканчивая одну работу, он уже будет ввержен в огонь и лед следующей. И хладные рыбы ходили в кипящем огне, и жаркие птицы вырывались из огня с протяжными криками и уносились в медное небо.
Не слушай тех трепачей, которые говорят, что пишут они исключительно для народа, - говорил старик. - Не слушай и тех трепачей, которые говорят, будто пишут они исключительно для себя. Слушай молчание тех, которые пишут для Бога и с ним имеют беседу, минуя церковь и все типическое - только с ним. И звезда с звездою говорит. Образ этот еще Рублев утвердил в Троице.
Ваську все же поразила мысль о том, что кончилась его биография, состоящая, как у всех людей, из маленьких и больших поступков, что превращается она в один протяженный момент времени, в пространстве которого творится цвет и форма, независимо от перемены мест и смены правительств - всё цвет и форма. И лишь один собеседник, лишь один диалог. Все остальное - озвученное молчание.
Василий писал быков. Тяжелых, трагических и несокрушимо честных.
- Почему вы так часто пишете быков? - спрашивали у него.
- Потому что их убивают.
- Но и овец убивают.
- Быков убивают не просто на мясо - их истребляют. Стирают из памяти. Бык Минотавр. Он связан с космосом. Он жил там когда-то. Мино - тавр. Лунный бык.
- И наш колхозный? - Этот вопрос задала Таня Пальма.
- И ваш колхозный. Минотавр не чудовище, грязное и кровавое. Он древний бог - космический разум. Победа Тесея над Минотавром - это победа новой религии - светлой, то есть понятной, над религией темной, где уже утрачены смыслы. Откуда и каким образом появились знаки зодиака? Они оттуда, от лунного быка, от полей, где вместо травы сверкающие самоцветы. Но, заметь, обе религии: и темная религия Минотавра и светлая религия олимпийцев - были все-таки внешними по отношению к человеку. Христос указал человеку на космос внутри него самого, на согласие Бога и человека внутри человека. А быков по-прежнему убивают. Но они все еще надеются на понимание.
- Вам их жаль?
- А тебе?
- Мне как вам - вы умнее.
Таня была тогда маленькая, ходила за Егоровым по пятам, как упрямая дочка, и задавала вопросы. Он быстро распознал их суть: она спрашивала, чтобы стать с ним вровень, - если тебе отвечают, значит, тебя уважают, значит, ты интересен, а не просто хвост. И когда в его ответах она чувствовала это самое равенство и уважение, она прибавляла к ним какой-то маленький плюсик, и получалась любовь. Тогда она его жалела. Мол, наверное, никто никогда ему вкусных оладий не напек. Если он не против, она напечет. И Михаил Андреевич покушает.
Иногда Таня вдруг налетала на какого-нибудь мальчишку или парня и избивала его кулаками и коленями и даже кусалась.
- Что ты? - попервости спрашивал ее Василий.
Она отвечала:
- Он, зараза, меня за попку щипал.
Мальчишки бормотали, что они, мол, в шутку, но краснели и уходили. Чаще всего Таня дралась с парнем по имени Гоша, длинным и носатым.
- Не стерпеть, - говорил он. - Она такая вот уродилась - так и хочется ущипнуть. У нас тетка Валя маленькую Нюську за попку укусила.
Парню было тогда лет шестнадцать. Сейчас он уже армию отслужил.
- Вот дурак, - сказала тогда Таня Пальма, а Василий Егоров взял да и ущипнул ее за попку. Таня помигала ресницами, вздохнула и сказала, как на собрании:
- Я понимаю причину вашего хулиганского поступка. Но даже этот вопиющий факт не может изменить моего хорошего отношения к вам.
Егоров погладил ее по голове, хотел спросить, а как она понимает причину его хулиганского поступка, и не спросил.
С возрастом, с каждой разрешенной им живописной задачей, желание говорить о чем-либо сложном или малопонятном у Василия Егорова пропадало, он все чаще обращался к самым простым образам, например, клал клубки деревенских шерстяных ниток на полированный стол. Иногда он писал втемную, как бы отключив сознание. И все чаще обращался к образу юной девушки в сарафане, с головой, склоненной к плечу. Девушка была задумчивая, несущая в себе зерно некой другой природы, но это всегда была Таня Пальма.
И в тот день, когда возник разговор о пожаре, Василий Егоров писал на втором этаже у окна Таню.
- Почему вы меня так часто пишете? - спросила она.
- Ты ближе всех к абсолюту.
- Тогда напишите меня с ребенком на руках.
Василий долго молчал, смотрел в окно. И Таня смотрела в окно. За их спинами раздался ненатуральный смех, кто-то сказал:
- Да нарисуй ты ей ребеночка, командир. Если она так хочет.
Им в затылок дышали братья Свинчатниковы. В полосатых заграничных рубахах. В белых кроссовках. И ухмылялись.
- Ух, я бы нарисовал ей, - сказал один.
- Ей уже можно. Уже неподсудно, - сказал второй.
Кривляясь, они объяснили свое присутствие в доме:
- Внизу дверь открыта, барин. Мы покричали - никого. Поднялись, а тут вы. Красиво тут. Как в церкви. Храм.
Василия поразило, что брат этот, наверное, Яков, сразу и точно распознал суть бриллиантовского дома: не галерея, не музей, но храм - от свежих стен исходил как бы свет лампад.
- Рекомендую вам уйти, - сказал он братьям.
- А мы что? Думаешь, мы вломились? Мы покричали. Вот так… - Братья заорали, приложив ладони ко рту: - Есть тут кто?
- Ну, есть, - раздалось негромко с лестницы.
Михаил Андреевич сошел в зал. Сказал:
- Спасибо за пиво. Прошу. - Он распахнул дверь, ведущую вниз, в кухню. - В гости ходят не по крику, а по приглашению.
- А вы нас не приглашаете? - без ерничества спросил Яков. - И никогда?
- И никогда.
- Ну, может быть, позовете. Есть такие случаи, когда всех зовут.
- Какие же?
- К примеру - пожар.
Михаил Андреевич побледнел. И Василий Егоров, наверное, побледнел - сердце его подскочило к горлу. Но и братья Свинчатниковы не засмеялись. Они все же не на всякое слово ржали.
- И на пожар я, господа, вас не позову. Прошу, - Михаил Андреевич шевельнул дверь.
Братья, пожав плечами, пошли вниз. Михаил Андреевич и Василий Егоров спустились за ними. И Таня Пальма следом. На улице возле дома братья Свинчатниковы были как бы скованы, но, поднявшись на дорогу, ведущую из Устья в Сельцо, чистую, сиренево-розовую, не изрытую тракторами и тяжелогружеными самосвалами, они подтянули штаны, словно от этого и зависела их скованность, и завели крикливую беседу:
- В Вышнем Волочке такие ребята гуляют - соколы-подлеты, они за пять пол-литров что хочешь запалят, хоть храм, хоть милицию.
- Что за пять - за два. Чирк - и дым столбом.
- Нет, за два не пойдут, им за два лень. За пять в самый раз. Три пол-литра перед делом и два пол-литра после. Ну и пиво, конечно, чтобы уж совсем хорошо.
- На сколько человек?
- Тут и один управится. Но Одному скучно. Двое…
Василий Егоров глянул на своего друга-товарища. Если слова братьев Свинчатниковых можно было расценивать как злую, но все-таки трепотню, то в их интонации была такая безнадежная реальность, что у Василия засосало под ложечкой. Таня Пальма кусала пальцы.
- Подонки, - говорила она. - Подлые подонки…
Михаил Андреевич повернулся, вздохнув, и тяжело, как глубокий старик, пошел в дом.
- Утюг волосатый, - сказали братья Свинчатниковы. - А ты, командир, оказывается, интеллигент - гондон в клеточку.
Василий подтолкнул Таню Пальму в дом и, поскользнувшись на пороге, влетел за ней в кухню. Порогом служила природная каменная плита, сине-зеленая, с багровым оттенком. По заказу первого строителя дачи художника Уткина мужики постарались и отыскали эту плиту в Реке.
- Шуты, - сказала Таня Пальма, - Шуты-подонки. Палачи.
Позже, когда Василий Егоров думал об этом жутком единстве - шут-палач, оно представлялось ему горстью монет, назойливо блестящих: менялся профиль, оскал, но все - как плата за убийство.
- Черт бы побрал их, - сказал Василий, потирая ушибленное о табурет колено. - Вот ведь дерьмо - не отмыть и не проветрить.
- Они все могут, - сказала Таня. - Когда уголовники у нас в совхозе стояли, была на них управа, их даже с моста сбросили. А сейчас кто заступится?
Михаил Андреевич прохаживался в зале, разглядывал свои картины. Не матерился, не чертыхался, не брюзжал, не плевался, не потрясал кулачищами, отмякшими к старости. Смотрел спокойно. Даже вдохновенно.
- Я под ними, - он кивнул на стену, - не могу злиться. На дворе сколько хочешь злюсь-матерюсь, а как к ним приду - злость пропадает. Вот смотрю и, я тебе говорил, наверное, не верю, что это я написал. У такого художника и душа должна быть такая. А у меня? Иногда думаю: взял бы автомат в руки и всех - веером. Все сволочи. А вот при них, - он обвел взглядом зал, - усмиряюсь. Я антихриста собирался писать во вкусе Луки Синьорелли с лицом Ильича. Вместо диавола Маркс и Троцкий. Подмалевок сделал лихой. Я тебе скажу Потом замазал, да взял и вот ее написал. - Он положил руку на плечо Тане. - Алина ее уговорила позировать.
- Не больно и уговаривала, - сказала Таня. - Подумаешь, без трусиков посидеть. А где я, кстати?
- Продано. - Михаил Андреевич улыбнулся виновато.
Начав строительство дома, нуждаясь в средствах, он отвез несколько работ в Москву, где при содействии Василия Егорова и других приятелей продал их иностранцам. С тех пор он широко продавал работы, но опять же в основном иностранцам. Правда, и Русский музей, и Третьяковская галерея у него работы купили. Но некоторые работы он берег. Говорил: Они не мои. Они мне подаренные господом и Кузьмой Сергеевичем. А вот эта вот - прихожанами. Он показывал на портрет Анны с Пашкой на руках.
Как-то пришла старуха Кукова из деревни Золы. Долго картины рассматривала, долго чай пила, потом достала из-за пазухи завернутые в большой носовой платок две тысячи рублей.
- Мы, батюшка, решили у тебя Анну купить. Где бублик - тую. Где она мальчика своего на руках держит. - И подала Бриллиантову деньги. - Пока нам ее некуда деть. Пускай у тебя висит. Мы хотели ее в сторожку, чтобы всем смотреть, но нынешний-то священник - ты, случаем, не знаешь его? - угрюм. - Старуха еще чаю себе налила и Михаилу Андреевичу налила, и спросила: - А ты, батюшка, чего же на девушке той не женишься? Хорошая девушка - не скучная.
Так и висит Анна на видном месте, а деньги обратно старуха Кукова не взяла.
- Кабы мои, - сказала, - а то - всех…
В последнее время - наверное, причиной тому была его удачная торговля с иностранцами - Бриллиантов стал очень критичным, даже брюзгливым. Ни с того ни с сего он вдруг разъярялся.
- Для меня сейчас проблема состоит уже не в качестве цвета, а в качестве краски. Этим говном, - он брал в руки тюбик, сминая его в комок, - я ни женщину, ни девочку, ни вообще никакую тварь божью, животную и растительную, писать не могу - только портреты депутатов.
- Да, с красками у нас нехорошо, - поддакивал ему Василий.
- Ты иронист, да? Ирония - способ террора. Плохо не с красками - с мозгами. Меня один идиот в автобусе дедулькой назвал… Это и есть новый язык, выработанный Сигизмундом Малевичем, твоим любимым. В искусстве хороши только тот стиль и те правила, которые дают художнику возможность написать образ Матери Божьей, а не фаллос в лаптях.
- Ну, ты строг, отец. - Василий хмыкнул.
- Строг к себе. А ты распоясался…
На следующий день Михаил Бриллиантов перекрестился на свои картины, повелел Василию дом сторожить и укатил, как он выразился, в Санкт-Ленин-сбурх.
Братьев Свинчатниковых тянуло на Реку, как в зной. Говорят, убийцу тянет на место преступления - магнит такой есть в душе. А если души нет? Тогда тоска тянет.
- Вот здесь ты его глызнул, - сказал Яков Валентину.
- Не мог, в натуре. В натуре, говорят, он в Реке лежит, интеллигентами-браконьерами утопленный. Даже интеллигенты в него не верят.
- Идиот - заорал Яков на брата. - Ты его камнем глызнул.
- Нету его - заорал Валентин. - От алкоголя все
Глянули братья, а Панька на бугорке сидит, ест сало с хлебом.
- Я говорил… - сказал Яков.
- Это я говорил, - сказал Валентин.
- Вы оба орали стыдно и безобразно. А теперь отдохните, - сказал Панька. - Хотите, я вам в Реке санаторий устрою. Хорошо там. Струи. Рыбки, Лежишь - в небо смотришь. Солнышку улыбаешься.
- А чего вылез?
- Скотину пасти нужно. У меня, видишь, забота. Столько скотины…
Вокруг бугра - и вдоль берега, и в Реке на мелководье - стояли быки и коровы с телятами. Тысячи. Сотни тысяч.
- Я же чего опасался, что при марксистах и волкаэсэм народ совсем одичает. С чего начинать придется? С приручения животных.
- С палки начинать надо, - сказали братья Свинчатниковы. - Русский народ без палки не может.
Панька кивнул и кивал долго.
- А палку вам в руки. Вы и от денег откажетесь, и от миловидных женщин, если вам палку в руки, или плетку, или зубы волчьи. Вы за ляжки хватайте, за ляжки, чтобы не разбредался народ-то, братья и сестры. А которые умные, тех за горло. Давайте, ребята, работайте, вон, быки разбредаются.
Братья Свинчатниковы почувствовали на ногах копыта, во рту клыки, на пальцах когти, по спине гриву: не волки, не кабаны - бесы.
Поскакали они сбивать скот в стадо. А быки не хотят, башкой мотают, рогами норовят ударить - выдох у них через ноздри горячий, как реактивные струи.
Действительно, - подумал Яков. - Денег у нас много, а счастья нету. Прицелился он, прыгнул и вцепился белому быку в горло.
И женщин полно миловидных, - подумал Валентин, - а счастья действительно нету. Прицелился, прыгнул и вцепился в горло быку черному.
И стало им хорошо.
Занимались братья Свинчатниковы шкурами. Организовали совместное по линии комсомола предприятие с Голландией. Скупали шкуры в Хакассии, в Туве. В Красноярске обрабатывали - двадцать здоровенных дураков ручным способом. Отправляли шкуры в Голландию, а оттуда шли дубленки. Голландцы подписались за шкуры новейшее оборудование поставить с канализацией. Денег много, перспектива широкая, а счастья у братьев нету. Видели они себя в слезно-счастливых грезах с красными дипломами Высшей комсомольской школы руководства, на коне вороном, с нагайкой, а вокруг братья и сестры, и все на коленях. А им задорно, широко в груди и весьма хорошо. Раздолье…
Быки шальные перестроили свои ряды, куда ни бросишься - рога. Задавят Но тут одного быка слепень укусил в глаз, бык головой мотнул. В страшном прыжке Свинчатниковы перепрыгнули через него - и к Реке.
Паньки на бугорке не было. И скотины вокруг не было. Взяли братья Свинчатниковы лодку. Поплыли Паньку смотреть.
Струи течения поблескивают, водоросли в струях колышутся, рыбы стоят к течению носом. А в затопленном челноке лежит Панька, улыбается, смотрит в высокое небо.
Егоров и Таня Пальма шли по дороге к Уткиной даче, несли из деревни хлеб, спички и картошку.
- Кроме книжной памяти есть память слуха, память запахов, память цвета, память боли, память ритма. Почему мы попадаем камнем в цель? Неужели мозг всякий раз моментально просчитывает траекторию и делает расчет на силу броска? Он пользуется памятью. Есть память композиции. Всего, за что ни хватись. Они и определяют наш личный опыт и своеобразие. Но есть особая память - резонансная, я так ее называю. Она запоминает не просто состояние блаженства от соприкосновения с искусством, но слияние с другими душами в блаженстве. Предположим, разглядывают люди картину. Одним нравится, другие равнодушны. Но вот двое или трое совершенно отчетливо ощутили, что воспринимают картину одинаково, и это их восприятие сродни счастью. Потом, встречаясь в толпе, они улыбаются друг другу радушнее, чем родственнику. Так общаются боги. Если красота, разлитая в природе, есть Бог, если красота, формирующая нашу душу, есть Бог, то для тебя станет иначе звучать и формула Достоевского - красота спасет мир.
Некоторое время они шли молча. На Танином челе будто в тени жасмина уютно уснули покой и юная мудрость.
Василий Егоров несколько смущался, может, даже стыдился этих своих речей, но ему хотелось именно Тане все это сказать, как дочке, что ли, хотя он и не уверен был, что она запомнит.
- Мы живем в мире, где властвует нравственный императив - нельзя. Нельзя убивать. Даже в своем воображении ты не станешь кого-то там убивать. Даже богатое воображение…
- Богатое воображение у онанистов, - сказала Таня Пальма.
Егоров закашлялся.
- Однако…
- По телевизору объясняли в передаче для женщин. А насчет убить - я бы с удовольствием вогнала в Свинчатниковых обойму из автомата. Иногда мне и вас хочется убить - ножом в сердце. Ножом, ножом…