Слышит Кешка сквозь сон, верезжит где-то бегучий бабий голос. Открыл глаза, голову повернул в ту сторону, слушает. Катится по дороге голос отчаянный, визгливый:
- Я тебе покажу, жиган!.. Ах ты охальник… Ой, ма-а-а-мынька!
- Варька, ты?! - окликнул Кешка.
Но та не слышит, пьяно плачет и ругается с хрипом, плевками, самые непотребные слова сыплет, - не девичьи, не женские, не человечьи, смрадом от слов несет, даже Кешке невтерпеж, сплюнул, - бежит, все бежит, кривули выписывая по дороге, и на всю деревню воет:
- Донесу, окаянный, донесу… Все-о-о расскажу Прову, все!.. Я те покажу, как коров резать… Змей!!! Змей!! А-а-а… С Танькой связался?! По роже меня хлестать? Помощь устраивать?! Ну, погоди ж, Сенька… Я те выучу… Ой, ма-а-мынька…
Ей вторили псы, заливаясь со дворов осипшими за день голосами.
Кешка лениво поскреб бока, протяжно зевнул, потянулся.
Короткая летняя ночь уходила. Скрылись звезды, померкла луна, а восток мало-помалу стал наливаться розовым рассветом. Белые, припавшие к земле туманы кутали всю долину речки, тянулись к тайге и чуть не до маковок застилали ее белым тихим озером.
А вверху над туманами было ясно и радостно.
Огненная дорожка легла над туманами. Но солнце еще не скоро раздвинет застывшие небеса.
Кешка равнодушен к расцвету зари. Его сон мутит.
Он сам себе сказал:
"Ага, светает… Значит, Кешка, спим…"
Лег на рваный кусок войлока, скрючился, укрылся с головой тулупом и закрыл глаза.
В прибрежных кустах птицы пробудились, чирикнули раз-другой, с зарей поздоровались и рассыпались песнями. На речке закрякали утки, в тайге кукушка куковать принялась, где-то затянула иволга.
Кешка, засыпая, думал:
"Как бы не проспать… как бы Устина упредить… Нет, Пров, врешь, брат… Тпррру… Не туда воротишь… Да, баба хорошая, баба ядреная… Тыква-то… Кого?.. Нет, я так… Не это… Убивать? Ага… Я Устина упрежу… Мы с ним, мы с ним… Да-а-а…"
- Ах, язви те… клоп!
XXIV
Солнца край показался над тайгой. А пьяная деревня спит.
Пров хоть поздно лег, а уж на ногах. Бляху надел медную, к Федоту-лавочнику направляется, лицо угрюмое. Федот спит еще, поднял Федота, всех в дому поднял:
- Время… солнце встало…
Солнце кверху плывет, туман изъедает - пропал туман.
Мужики, один за другим, - скрип да скрип воротами, - все к Федоту идут, таков уговор.
Порядком народу набралось, все хозяева явились. Плохо как-то у них, уныло. Все в пол глядят, глазами не встречаются. Головы трещат, лица припухли, носы ссажены, под глазами волдыри. Молча курят трубки, за встрепанные головы хватаются, покашливают:
- Ну, дак как, ребята? - тряхнул бородою Пров.
Молчат. Цыган сказал:
- Мутит, кум… Чижало…
А уж Федот бочоночек на стол поставил, хозяйка студень подала.
- Ну-ка… Тресните… По махонькой…
Закрякали все, зашевелились, сплюнули. Водка у Федота добрая, не то что у Мошны, вон как обожгла, хо-х!..
- Я, значит, не в согласье… - сказал рябой мужик Лукьян, прожевывая студень…
- И я… - буркнул Обабок.
- Как так не в согласье?! - Пров с Федотом враз крикнули.
- А так что мы не жалаим… Мы, значит, спьяну тогды… А вот пускай их в волость тащут… - сказал рябой.
- В волость?! - прикрикнул на него лавочник. - Тебе, голозадому, хорошо говорить-то… Да ить волость-то их выпустит… Черт… А ежели они сюда придут опять, да с отместкой? Нет, ребята… Это не дело. Я тоже своему добру хозяин. Они, варначье, за худым-то не постоят, у них рука не дрогнет… Эн, каких скотинушек у нас с Провом вывалили… Али опять же этого, как его… Кузьму ножом чкнули… А?! На-ка, выкушайте…
По другому стакашку прошлись, - водка хорошая, холодная.
Пров резоны свои повел:
- Вот ты, Лукьян, ляпнул, а не подумал… А еще кум тоже называешься… А ты вот меня не пожалел… Дочерь мою, Анну, не пожалел… Ведь кто ее улестил-то? Ведь из их же шайки, разве он - политик? Какой он, к чертовой матери, политик?! Вор…
- Ну-ка, чебурахни, робятки…
По третьему выпили.
- Ну, дык чего, мужики… - прогнусил безносый мужичонок, откидывая левую ногу и подбочениваясь. - Эна как их измолотили, куды их, разве до волости мыслимо? Ха!.. Где тут…
Загалдели мужики, распоясались, румяные сидят, вино в головы бросилось, замутило разум.
Пров твердо говорит, рубит каждое слово топором:
- Этих варнаков-то, бузуев-то… чего их жалеть… Они кто? Тьфу - вот кто… Они, собаки, в Расее людей режут, а их сюда? Пошто так-то… Разве дело? А?.. Чтоб нашу сторону гадить?! А?! Нет, врешь! Это не закон… Это глупость! Нам не надо, чтобы пакостить… Вот поймали, ну куда их? Как по-вашему, а?.. Опять в Расею?.. Видали там их, сволочей таких… Ну, куда ж их, гадов?..
- Айда! - взревел Обабок. - Кашу слопал, чашку об пол! Айда!..
- Всем миром, робята, штобы ни гу-гу… Собча штобы…
- Вперед острастка… - поддавал Федот жару.
- За сто верст штоб бузуи к нам не подходили, штоб помнили.
- Мы им покажем!.. Язви их!..
- Ого-го-о-о!..
- Нате-ка, выкушайте для храбрости…
- Ну, ребята, а ежели Устин…
- Устин?!
И все примолкли.
- Пускай он в наше дело не вяжется! - первый закричал Цыган и сквозь зубы сплюнул.
- А-а… Святоша?.. В отцы-праотцы лезть? Врешь! - как из бочки ухнул Обабок и, покачиваясь, долго грозил кому-то, обвязанным тряпкой пальцем.
- Что ж Устин… Устин сам по себе, - сказал лавочник Федот, - он богомол…
- Богомол?! - привскочил Обабок и опять сел. - Знаем мы! Нет, ты заодно с миром греши… Ежели ты есть настоящий… Ежели ты, скажем, богомол… Дура! Вот он кто, ваш Устин… Поп! Вот он кто… Ха-ха… Нет, врешь, ты не при супротив миру… не при… Куда мир, туда ты… Дело… А он что?.. Тьфу!
И Обабок неожиданно ткнул в толстый живот Федота:
- Ты! Кровопивец! Дайко-сь скорей стакан вина… Душа горит…
Пров Обабку приказал созвать парней да подводы нарядить, а то народу мало: надо бродяг подальше от Кедровки увезти, надо Андрюшку-шпану разыскать, надо Бородулина тащить в село.
Пров сердитый: проспали мужики. Следовало б до свету справить, без шуму, потихонечку, а теперь вся деревня на ногах: мальчишки оравой по улице ходят, чего-то ждут.
- Шишь вы, дьяволята! - гаркнул Обабок и, схватив палку, погнался за ними.
Только пыль взвилась.
XXV
Мужики ватагой подошли к чижовке и молча расселись на земле.
- Кешка! - крикнул Пров, обходя чижовку.
Кешка у бревен спал. Вскочил, измятым лицом на солнце уставился и, вспомнив все, обернулся к мужикам.
- Ты так-то караулишь?! Отворяй!..
- А вам пошто? - переспросил он, робко подходя к мужикам.
Кто-то захохотал… Кто-то выругался. С земли подыматься начали.
- Это не дело, мир честной… - задыхаясь, сказал Кешка. - Они люди незащитные… Нешто можно?..
- Да ты что, падло… Где ключ?!
- Я не дам! - закричал Кешка сдавленным голосом. - Я Устину скажу… - И то сжимая, то разжимая кулаки, весь ощетинился, грозно загородив широкой спиною дверь. - Лучше не греши…
Мужики опешили. Кешка тяжело дышал, раздувая ноздри.
- Они всю ночь выли… Поди жаль ведь… Черти…
Кешка вдруг скривил рот, замигал, отвернулся и, быстро нахлобучив картуз, стал тереть огромным кулаком глаза.
Словно по команде налетели на него Мишка Ухорез с Сенькой Козырем, сшибли с ног, притиснули, Цыган живо ключ отнял.
- Устин!.. Усти-и-ин!.. Дедушка! - барахтаясь, кричал Кешка.
Звякнул замок, заскрипела дверь.
- Тащи его… - сердито зыкнул Пров и добродушно сказал, обращаясь к стоявшим в оцепенении бродягам: - Выходи, ребята, на улку…
Те сразу очутились в жадном, молчаливом людском кольце.
С остервеневшим Кешкой едва пять мужиков справились, бросили его в каталажку, заперли дверь. Он все кулаки отбил, скобку оторвал, того гляди дверь вышибет, грозит, ругается:
- Удавлюсь!!
Толпа хохочет, острит и про бродяг забыла.
- Вот, Кешка, и ты в копчег попал…
- Не ори!.. Эн Тыква идет… Постой давиться-то…
Много народу собралось. Бабы поодаль стоят, шепчутся, девок мало - спят еще, парни, почти прямо с гулянки, среди мужиков жмутся, позевывают, клюют носом, детишки возле матерей на цыпочки подымаются, вытягивая шеи, на руки к матерям просятся.
Вся крыша чижовки, как поле цветами, усеяна ребятами.
Федота нет, ему некогда, на пашню укатил. Бродяги на колени опустились: только Лехман, выше всех среди толпы, столбом стоит, угрюмо смотрит в землю.
- Люди добрые… - тихо начинает Антон.
- Чуть жив… Осподи… - причмокивают бабы и качают головами.
- Смилуйтесь, люди добрые… Пожалейте…
И все время, пока он говорит, Ванька Свистопляс, стоя на коленях и широко опершись ладонями в землю, то и дело бухается в ноги мужикам и тихо, без слов, скулит…
- Пойдем, ребята!.. - громко сказал бродягам Пров. - Нечего тут…
Толпа утихла.
- Вставай! - приказал Пров.
- Люди добрые!.. - взмолил Антон. - Меня казните, их не трогайте… Мой грех… Я все напакостил…
- Ты?! - крикнул Крысан и вылез из толпы. - И моего мальца ножом пырнул ты?!
- Ну, я… ну… - уронил Антон.
Крысан так крепко стиснул зубы, что черная бороденка хохолком вперед подалась, а скулы заходили желваками.
- Вон лесовик-то стоит!.. Орясина-то!.. Вон кто… Бей его, ребята!!
- Стой! - схватил Пров за ворот Крысана. - Не лезь!.. Мы сами разберем.
- Дурачье… Чалдоны… - презрительно прогудел Лехман и ударил по толпе взглядом.
Сенька с Мишкой - два друга - с кулаками подлетают, громче всех орут:
- Они, варнаки, и коров перерезали… Не иначе!
На Прова напирает возбужденная толпа.
- Стой! Сдай назад!.. Черти!
- А-а-а… Заступник?..
Бабы от перепуга к месту приросли. Толпа напирает и гудит. Кто-то пальцы в рот вложил и оглушительно свистнул.
- Бей их!
Тюля отчаянно взвыл, Лехмана к земле за штанину тянет:
- Дедка, проси… Дедка, на колени…
Пров охрип:
- Сдай, тебе говорят!!!
Но голоса пьяно ревели:
- Расшибем!
Улюлюкали, кулаки сжимались, глаза метали молнии, все ходило ходуном.
И вдруг толпа враз грянула ядреным, зычным хохотом и утонувшими в смехе глазами унизала неожиданно кувырнувшегося рыжего Обабка.
Обабок, ко всему равнодушный, стоял пред этим смирнехонько рядом с Провом и, мечтая о бутылочке, только что потянулся и сладко позевнул, а какой-то парнишка, наметив с крыши в Лехмана, как трахнет невзначай в широко разинутый Обабков рот липкой грязью. Обабок на аршин припрыгнул и, дико выпучив глаза, шлепнулся задом наземь:
- Тьфу!!
Заливалась толпа, буйно звенела на крыше детвора, хохотали бабы, девки, Пров, хохотал бежавший по дороге веселый звонарь Тимоха, даже у Тюли смешливо заходили под глазами фонари.
А сидевший на земле Обабок усиленно плевал, отдирал грязь из рыжей бороды и по-медвежьи рявкал:
- От так вдарил!.. Язви те…
Не дал Пров остыть смеху, замахал руками, закричал снисходительно строгим голосом, чуть улыбаясь:
- Ну, молодцы, расходись, расходись!.. С богом по домам… Бабы, девки, проваливай!..
Бродяги поднялись и глядели с надеждой на Прова.
Когда угасла последняя смешинка, опять окаменело сердце Прова, строгое, темное, мозолистое. Угрюмо вскидываясь взглядом на разбредавшихся баб, Пров чуял, как набухает злобой его сердце:
"Три белые, последние… Ну, погоди-и-и!"
И когда поредела толпа, Пров отвел в сторону Цыгана да Сеньку Козыря и долго им что-то наговаривал, указывая вдаль: крутой наказ дал. Еще двоих отвел.
- Ну, так счастливо, ребята… Айда!..
- Айда! - крикнул басом оправившийся Обабок и под злым взглядом Прова зашагал к своей избе.
Повели бродяг пять мужиков.
А за ними следом другая компания пошла - Андрея разыскивать, что у Бородулина деньги утянул; его, варнака, надо изымать обязательно: он из Бородулина душу вышиб… Какой он, к лешевой матери, политик… Вор!
Про Кешку и забыли. Он орет в чижовке, но глухо, плохо слышно, Тимоху кличет:
- Где ты, дьявол, кружишься?! Живой ногой к Устину… Живо, сек твою век!..
- А подь ты к… - огрызается тот, скаля зубы. - Я лучше с парнишками в городки побьюсь…
Бабы только до веселой горки дошли.
Ребятенок едва прогнали.
А карапузик Митька хитростью взял, к речке спрыгнул, бежит у воды, его не видать. Бежит-бежит да наверх выскочит, а как в лес вошли, по-за деревьями прячется, - одна штанишка со вчерашнего дня засучена, другая землю метет.
Староста Пров, отправив бродяг, решил остаться дома и медленно пошел по улице. Но чем ближе к дому, ноги быстрей несут, - мысли подгоняют их, мысли быстро заработали. И, уж не замечая встречных, вбежал Пров в свою кладовку, дробовик сорвал с крючка, - вот хорошо, Матрена не заметила, - да по задворкам, крадучись, назад.
Когда бежал мимо Федотовых задов, слышит - мужики галдят, вином угощаются.
"Разве тяпнуть для храбрости? Нет, дуй, не стой… Лупи без передыху…"
XXVI
Бродяги со скрученными руками шли тихо.
- Куда же вы нас ведете? - спросил Лехман.
- В волость.
Ваньке Свистоплясу в свалке, вместе с ухом, ногу повредили.
Идет Ванька, прихрамывает, ступать очень больно. Стонет.
Тюля бодро шагал бы, если б не беда: гирями беда нависла, гнет к земле, горбит. Левый глаз совсем запух, закрылся, а правый - щелочкой выглядывает из багрового подтека; как слепой идет Тюля, голову боком поставил.
Антону рук не связали, уважили:
- У меня, милые, бок поврежден…
Он нес узелок с новыми своими сапогами. Под глазами черные тени пали, щеки провалились, без шапки идет, волосы прилипли ко лбу, ворот расстегнут, на голой груди - гайтан с крестом.
Солнце подымается, ласкает утренний тихий воздух - теплом по земле стелется.
Полем идут - цветами поле убрано, - прощайте, цветы!
Медленно движутся: путь труден.
Не разговаривают, не советуются, а близко чуют друг друга, души их в одну слились. Так легче: не один - вчетвером беду несут.
Черемуховой зарослью идут - черемуха белым-бела. Воздухом не надышишься, до того сладостен и приятен запах.
Тайгою идут - хорошо в тайге. Стоит молчаливая, призадумавшись, точно храм, божий дом, ароматный дым от ладана плавает.
Вот и зеленая лужайка, вся в солнце: хорошо бы чайку попить.
- Хорошо бы, Тюля… - силится пошутить Лехман.
- Славно ба, - на полуслове понял Тюля.
Лехман шагает крупно, в груди у него хрипит, согнулся, лицо темное. Версты полторы от деревни прошли, немогота опять настигла. Нет сил идти.
В конвоиры к бродягам Крысан прилип.
Все мужики как мужики: идут, посмеиваются. Цыган бутылку вина из плисовых штанов вытащил, отпил, другому передал, третьему; только Крысан молча идет, нахлобучив на брови зимнюю свою, с наушниками, шапку, за щеками сердитые желваки бегают, зубы стиснуты, глаза рысьи, оловянные, жрут бродяг неистово. Молчком идет, чуть поодаль, ружье у него за плечами хорошее, называется "турка", медвежиное.
- Развяжите нас, пожалуйста… Комар поедом ест…
Мужики не ответили. Бродяги мотали головами, но комары жадно пили кровь.
Только до "росстани" дошли, до "крестов", где дороги таежные пересеклись, глядят - телега тарахтит. Заимочник Науменко, бывший каторжник, домой едет, корье везет.
- Куда, робяты?
- Да вот… бузуев… А вино у тебя есть?
- Есть… Вот дойдете до заимки - угощу.
Когда подошли к заимке, Крысан спросил:
- А нет ли у тебя, Науменко, лопаты хорошей али двух?
- Зачем?
- Бузуев закапывать… - пробурчал Крысан.
У Науменко бородатое лицо сразу вытянулось:
- Да что-о-о вы это, робята…
А бродяг бросило в дрожь.
Конвоиры вошли в избу. Каторжник Науменко подошел к бродягам:
- Бегите, братцы, скореича… Я развяжу…
- Нет, - сказал Лехман. - Нам все одно подыхать… У нас все кости перебиты… - Губы его дрожали, брови то лезли вверх, то падали.
Мужики, выпив по стакану, вышли и собрались в путь.
Как ни отказывался Науменко идти с ними, силком принудили.
- Будешь перечить - все твое жительство спалим! - пригрозил Крысан. - Всей деревней придем…
Науменко скрепя сердце на своей лошаденке опять вслед плелся и выпытывал у братанов Власовых, в чем вина бродяг.
Антон шел, бессмысленно озираясь, и ему хотелось громко, на всю тайгу, заголосить или вскинуть вверх голову и завыть диким звериным воем.
А Ванька Свистопляс с Тюлей готовы были броситься пред мужиками, целовать им ноги и молить о пощаде и милости.
Только у Лехмана своя была дума, упрямая. Ей некуда разгуляться: в стену уперлась и бесповоротно встала.
- Бей наповал!!! - неожиданно крикнул он и враз остановился.
Сзади грянул выстрел: "турка", ружье медвежиное, грохнуло на всю тайгу и раскатилось.
- Ой, ты!! - дико взвыли братаны Власовы.
Бродяги помертвели.
А Лехман назад посунулся, потом пал на четвереньки и страшно закатил глаза. Орошая пыль кровью из простреленной ноги, он ползал по дороге и сквозь стоны сек подошедшего Крысана:
- Подлец ты, а не стрелок… Гадюка…
- Замолчь, шволочь! - взмахнул Крысан прикладом. - Убью…
- Что ты, собака!.. - сгреб его Науменко.
- Удди, дьява-а-л! - рванулся Крысан.
Он весь был в злобе: захлебываясь, дышал и свирепо таращил глаза и на Науменко, и на оторопевших братанов Власовых.
Цыган далеко впереди лесом шел, песни орал. Как услыхал выстрел, выскочил на опушку и, проверив бродяг взглядом, крикнул:
- Кого?!
Братаны Власовы, высокие, белобрысые, в черных запоясанных армяках, Лехмана на телегу положили. Они мужики смирные: им бы без оглядки домой бежать, да против миру нельзя!
А мальчонка Митька что есть духу полетел домой, в Кедровку, и, вытаращив глаза, хрипло, чужим голосом ревел:
- Уй… уй… уй!..
- Ах ты гнида! Хватай его! - пугал Цыган, притоптывая на месте.
Но тот бежал, не оглядываясь, поддергивал на ходу штанишки и не переставая выл.
Андрей очнулся и открыл глаза. Над ним голубело небо. Он осторожно приподнялся на локтях и, крадучись, огляделся. Тихо было, кругом кусты, внизу переливалась вода.
- Ловко… вот это ловко… - криво ухмыльнулся Андрей и закусил вдруг запрыгавшие губы. - Фу, че-орт…
Он опять лег и закрыл глаза. Долго лежал так, ни о чем не думая, в каком-то полусне.
- Нет, погоди… - сорвалось у него. Он быстро сел. - Еще не все кончено… Да… - Его голос дрожал, срывался, был болезненным и рыхлым.
Андрей крепко сомкнул кисти рук и уставился в одну точку. Он старался сосредоточиться на пережитом. Но все только что происшедшее, такое дикое и непонятное, куда-то отхлынуло и померкло.
"Что это значит? Где Анна? Где Бородулин? - пытался Андрей повернуть думы и подчинить их себе, но тут же всплывало ненужное: - Надо сапоги новые… хорошо я срезал белку…" - и затуманивало главное: как быть, что делать?