***
Дверь отворила Лариса Аполлоновна и, не сказав ни слова, удалилась на кухню, сосредоточенная на какой-то одной мысли. Эта мысль Ларисы Аполлоновны Сапоговой, женщины гордой и невероятно самолюбивой, не поддавалась определению. Гордость на нее находила словно стихия, словно взрыв вулкана, что самое поразительное, черной мысли как таковой, четкой, ясной, определенной, в голове не возникало. В минуты такого состояния мысли вообще исчезали, взамен появлялись какие-то чертовски неприятные ощущения полной беззащитности и того, что вот перед нею где-то маячит провал пустоты – словно точка; ее обуревала стихия гордого самолюбия, а видимое упрямство принималось за твердость нрава.
Лариса Аполлоновна слыла женщиной деятельной, состояла во всех общественных организациях, какие вообще могут существовать в нашей стране, включая общество автолюбителей, и во всех случаях, связанных с переселением в их доме, участвовала обязательно она. Энергия, что в мире человеческом ценилось всегда, ценится и поныне. А ее бурная энергия не имела границ. И все это потому, говаривала она, что "я ем здоровую пищу – сало свиное, телятину, баранину, масло, в нормальном количестве лук, чеснок, всякие овощи – круглый год, а еще потому, что чувствую непреходящую нужность себя родной стране и лично миру во всем мире. Это мне придает колоссальные силы, и я наверняка доживу до ста десяти лет". В особо мрачные дни своей жизни Лариса Аполлоновна читала роман "Красное и черное" Стендаля, роман "Человек, который смеется" Виктора Гюго, и последние сцены из "Идиота" Достоевского. В радостные дни ее привлекали газеты и политическая литература, до которых была превеликая охотница. Сейчас перед нею лежал раскрытый роман "Красное и черное" на странице, где Матильда целует отрубленную голову своего возлюбленного. Тетя Лариса сидела за столом перед открытой книгой прямо, смотрела перед собою ничего не видящими глазами, сосредоточенность сковывала ей мозг, и она ничего не могла поделать с собой.
– Вы больны? – спросила тихо Мария, глядя с сожалением на тетю и не узнавая ее. Та медленно повернула к ней замершее лицо, но ничего не ответила. – Тетя Лариса, если зуб – не дай бог! Я знаю одно средство. – Мария испугалась: тетушка совсем не реагировала на слова, сидела молчаливая – фанатичное упрямство на лице. – Чего же молчите? Больно?
– Не больно, милочка наивная, – ответила некоторое время спустя Лариса Аполлоновна, медленно и как бы нехотя поворачивая к ней бледное лицо, от одного вида которого – когда тетя посмотрела в упор на Марию – словно током ударило, так испугало лицо ее, совсем чужое, незнакомое. На кухню пришла Ирина, поздоровалась с Марией и спросила:
– Аполлоновна, чая просили давно. Не слышишь?
Лариса Аполлоновна тяжко вздохнула, налила в чашки чая, подумала и налила еще в четвертую, поставила на поднос и, неся его на вытянутых руках, направилась в комнату Ирины. Она протестовала, весь вид Ларисы Аполлоновны говорил, что она делает недостойное ее гордого самолюбия. Но на лице покоилась твердая решимость вынести до конца унижения, которые претерпевает по необходимости.
– Давайте я сделаю. – Марии стало жаль тетушку, но Лариса Аполлоновна уже ступила в гостиную, держа путь в комнату дочери. Только слегка дернулось плечо, и она на мгновение замедлила движение.
У Ирины в комнате дым стоял коромыслом. Курили американские сигареты "Филипп Моррис". Дочь впервые курила при матери, и та ей ничего на это не сказала – тоже впервые. Олег Оболоков что-то говорил Ирине, с вызовом сидевшей на подлокотнике кресла, в котором помещался кандидат исторических наук. Ирина из последних сил тянула в себя дым, кашляя и отмахиваясь; она причмокивала, стараясь этим подчеркнуть, какое большое наслаждение получает от курения.
– Здравствуйте, – сказала Мария, все еще не отходя от боли за тетю Ларису.
– Вы курите? – спросил в ответ Оболоков и бросил красивую пачку сигарет на журнальный столик. – Курите. Сигареты в некотором роде удивительные.
Лариса Аполлоновна при этих словах с испугом обернулась на племянницу.
– Я не курю, – ответила Мария. – Одна капля никотина убивает слона.
– Не слона, а лошадь, – рассмеялся Оболоков. – Но не надо быть лошадью. Человек все вынесет. Уж если ихтиозавров пережили лошади, то уж человек лошадь переживет. Понимаете меня? В известном, религиозном, смысле – вред! Но человеку, извините меня, помимо религиозной ограниченности, надо думать самому, ему дан разум. Разум, чувство и воля – вот главные человеческие качества. Хотя! Опять же! Смотря как рассматривать этот вопрос в эпоху интенсивного исследования и изучения жизни. – Оболоков говорил, как обычно наслаждаясь вязью собственных слов, ему важно было получить ощущение внутреннего удовлетворения. Он признавал за собою право, внутренне совершенствуясь, смотреть на жизнь с таким расчетом, чтобы его широкие возможности соответствовали не менее широким запросам. Оболоков полагал, что трезво, разумно оценивает происходящее вокруг и решения может принимать с учетом своих возможностей и возможностей людей, находящихся в сфере его интересов. Он считал необходимым жить в ладу с самим собой. Иметь модель мира по крайней мере для самого же себя – вот к чему с давних пор стремился Оболоков. В то же время он понимал, что для этого нужно потратить часть своей жизни, а жизнь так коротка, на многое просто не хватит времени. Да, но ведь придется преодолевать препятствия, которые постоянно будут возникать на пути, и чем ближе он будет находиться к цели, тем серьезнее возникнут препятствия.
Поразмыслив, еще на третьем курсе исторического факультета по совету отца он решил изучить путь цивилизованного человечества за три тысячелетия и выбрать свой собственный. Для этого он поставил перед собою цель прочитать наиболее значительные, признанные произведения, которые были сотворены человеком за три тысячи лет в период его разумной жизни. Прочитал сотни книг, в том числе Библию, сделал выписки и пришел к выводу, систематизируя приобретенную информацию, что разумной моделью мира может быть сам человек с его способностью жить, изучать, передавать знания. Правда, жизнь не однажды ставила Олегу Оболокову подножку, и не спасала даже собственная модель мира, сотворенная, как он думал, при посредстве лучших умов человечества; тщательно продуманное и взвешенное летело вверх тормашками. Так было на первой его защите – он провалил кандидатскую. После защиты ему сказали, что вел он себя, как ребенок, плакал, обижался по малейшему поводу, просил, умолял, чтобы его правильно поняли; не должен был вести себя так он, который брал в помощники лучшие умы человечества.
– Вы что не садитесь чай пить? – спросил Оболоков Ларису Аполлоновну, которая даже растерялась от его ласкового голоса, заранее ожидала от него каких-то непристойностей и подготавливала себя к достойному ответу и не менее достойному выходу из предполагаемой неприятной ситуации. Уйти из комнаты после того, как принесла поднос с чаем, Лариса Аполлоновна считала унижением.
– Благодарю вас, – надменно ответила Лариса Аполлоновна, присела несколько торопливее, чем хотела, и тут же, пытаясь унять дрожь в руках и голосе, принялась за чай. Никто не заметил, как, делая вид, что пьет чай, она опустила голову и молча плакала.
– В Индии, когда я ездил туда с группой, – заговорил Оболоков, наблюдая за тем, как пьют чай сидящие вокруг столика. – Так вот, в этой самой Индии нас пригласили на обед. Какой-то важный раджа. И вот мы находимся в большом зале, в котором стоят длинные столы, уставленные многочисленными яствами. Именно это слово может обозначить ту пищу – яства! Я проголодался, и довольно значительно, перед этим только и думал, где бы перехватить. Вот и приналег, поели, попили, набили, так сказать, животы. И тут подходит слуга и говорит: пожалуйте в зал для обедов. Оказывается, это был зал закусок.
– Когда ты был в Индии? – спросила Ирина, отхлебывая из чашечки. – Почему я не знала?
– Ты меня знаешь без году три недели, – отвечал Оболоков, вяло поднимая чашечку с чаем и сосредоточенно разглядывая ее. – Но вот что чрезвычайно любопытно: религия буддизма имеет некоторое родство с христианством. Хотя! Все религии имеют много общего. Я читал Коран, Библию – много общего.
– Мой муж, генерал, – заговорила, заметно оживляясь, Лариса Аполлоновна, поднимая лицо, на котором не осталось и следа от мучительных страданий. – Мой муж летал в Китай, США, Африку, Египет, Австралию, Индию, Японию… Он говорил, что очень сильно отличаются их люди от наших.
– К сведению просвещенной публики, человеческая модель имеет принципиальное, это научно доказано, принципиальное, подчеркиваю, единство основ – в мышлении, чувствах, во всем остальном, чисто функциональном. Единая биосфера, единая экология, антропос, единый биогеоциноз – вот что дано человеку космосом.
– Мой муж, Григорий Сапогов, генерал, много стран изъездил, и он иного мнения.
– Думаю, он ошибался! – воскликнул Оболоков, дотрагиваясь до руки Марии, лежавшей на столике. – Жизнь человека, минерала… насекомого, птицы – единая основа.
– Но генералы не ошибаются.
– Его мнение совершенно ошибочно! Уверяю вас! Человечество за период сознательной истории оставило свел следы – мысли, картины, памятники. Романы, философские труды – все это следы же. Хотя! Уничтожение – тоже след! Геноцид. Он имел место и в обозримое наше время. Вспомните фашизм! Расизм! Это ужасные следы. Правда…
– Так в чем же правда? – спросила Лариса Аполлоновна, снова оживленно включаясь в беседу и обретая обычный свой стило – непринужденно обращаться сразу ко всем сидящим, чувствовать в это время, как неудержимо подплывают откуда-то из глубин прямо-таки одухотворенные слова, ослепительно блистающие прежде всего для самой Ларисы Аполлоновны, а следовательно, как она думала, и для других. – Мой муж, генерал, его очень ценили, хочу сказать не хвастаясь, сам Жуков очень его ценил и возлагал на него колоссальные надежды. Мой муж, полководец, весьма помог Жукову в разработке одной секретной операции, о которой из-за секретности до настоящего времени молчат. Жуков отмечал: "Гриша, мой тезка, испытанный полководец! Очень большой! Прямо Суворов!"
Надо признать, мы с ним на пару многое разрабатывали, и генералу моему советовала. Он мне всем обязан. Так вот он говорит: "Лариса, кто победил, тот и сотворил истину свою". Так Гриша Тихонович сказал: "Правда в победе своей". Надо везде и во всем победить и – восстановить свою правду. Ее примут все, и станет она кругом за основную и основополагающую.
– Истина суть философская категория, а вы путаете, считая, что, утверждая силу, вы утверждаете правду. Ошибочно! Ваш муж, генерал… сказал для себя. По-военному он прав. Для себя прав. Хотя и не был как будто психическим больным.
– Да он не генерал! – возмутилась Ирина.
– Пусть даже будет маршалом, суть не в звании. Одним генералом меньше, одним больше… – проговорил Оболоков, опять осторожно касаясь ненароком руки Марии, и она не отдернула руку, а только взглянула на кандидата и отвела глаза.
– Но я не люблю фальши, – сказала Ирина грубоватым голосом.
– Правду всегда не любили, но она от этого хуже не стала, – в тон ей ответил Оболоков.
Ирина соскочила с подлокотника, нервно хлопнула дверью и позвала мать.
Лариса Аполлоновна неохотно, с явным осознанием очередной выволочки, мелкими глотками, как бы подчеркивая свою полную независимость от дочери, допила холодный чай и, ни на кого не глядя, прямая и гордая, вышла.
– К сожалению, часто ограниченные люди путают истину с другими понятиями, – проговорил Оболоков голосом, обращенным в себя, но как бы сомневаясь все же в своих мыслях и пытаясь еще раз проверить их вслух. – А вы кем работаете?
– Я недавно приехала в Москву, – отвечала Мария тихо, и она будто глазами слышала ученого. Смотрела на него, но не видела.
– Надолго?
– По набору, устроилась маляром на стройку.
Оболоков откинулся в кресле и, не поворотив лица, скосил глаза, посмотрел с любопытством:
– Работаете маляром? Интересно.
– Пока внове – интересно. А так ведь чего уж тут интересного? У нас мастер только…
– Пристает? Немудрено. Вы такая интересная, красивая, можно сказать. Я бы, пожалуй, приставал, если говорить откровенно, будь я мастером или студентом. Но как говорят: "Блажен человек, который потрудился: он нашел жизнь".
– А я думаю в институт поступать, – с вызовом глянула Мария в глаза Оболокову, как бы говоря: что, мол, вам до меня, когда я пойду учиться. Оболоков смотрел на нее: он, видимо, изучал свое впечатление о ней. Взгляд Марии будто старался подавить его взгляд, вот, мол, они сидят, и, хотя он – кандидат и москвич, а она всего лишь маляр, она с ним на равных и о сострадании не просит.
– А в какой институт, если не секрет, конечно? – вкрадчиво спросил Оболоков.
– Не секрет. Я хотела бы в строительный, – не сбавляла тона, с вызовом отвечала она, ощущая, как непринужденно говорит, как приятно облегает плечи и груди ее кофта, сшитая матерью в последнюю ночь перед отъездом, как толстая юбка, сильно приталенная, сидит на ней так, что лучше и не бывает. Мария себя чувствовала как-то свободно, легко, в ней только тихим жаром горело, дымилось в душе. А Оболоков следил за ней: в том, как повернулась, как, наклонившись слегка вперед, поглядела на него, и в этом простом наклоне было столько милого, естественного, что Оболокову Мария показалась просто красавицей, и он еще сильнее откинулся на спинку, уже откровенно глядя на нее, и при этом как бы видел себя – настороженного и спокойного одновременно.
– Сколько же вам платят на работе? – спросил, закинув с поспешностью ногу на ногу.
– Я работаю-то всего-то ничего.
– Рублей девяносто? – поспешил с вопросом Оболоков.
– Может. Не меньше, должно быть, – отвечала она уже не с таким вызовом, заметив во взгляде сидящего – словно мелькнула тень, а тень эта – интерес к ней.
– Мария, у меня отец и мать – доктора, пенсионеры персональные, хорошие люди, добрые. Одному восемьдесят лет, другому – семьдесят. За ними нужен уход, как за маленькими детьми. Я иногда теряюсь, не знаю, как им помочь. Вы бы им так понравились, я уверен в этом на все сто процентов. Деньги свои и даже еще больше – получите. Не подумайте ничего плохого. Но вы тот человек, я вижу, который по душе будет моим старикашкам. А? Квартира у нас большая, четыре комнаты. Вам дадут свою комнату, и вас будут любить. Это точно, они вас полюбят, мой отец и мать. Теоретически вы ничего не теряете. И практически. Я сижу над докторской, времени нет.
– А у меня получится? Выходит, я к вам в прислуги гожусь?
– Зачем же в прислуги, просто в домработницы или как хотите, так и назовите. Многие студенты в Москве так и учатся. Что тут такого, разве ухаживать за немощными людьми зазорно? Благородно. Нужно быть выше мелочей, Мария. Вы думаете, что вы – молодая, красивая, потому я вас и приглашаю? Нет, Мария, не по мне ловить миг удачи. Согласны?
Мария не знала, что ответить Оболокову. С одной стороны, тот так на нее смотрел, во взгляде сквозила тайная заинтересованность в ней, но в то же время от предложения кандидата Марии стало не по себе, неприятно, и все, казавшееся до этого за минуту замечательным, сразу улетучилось, уступив место ожесточенности, – такое бывает у человека, которому кажется, что его преднамеренно унизили.
– Спасибо, – ответила она решительным шепотом.
– Вы, Мария, очень милая, и моим старичкам понравились бы, а они бы вас полюбили, – проговорил Оболоков, как бы оправдываясь, понимая все без слов.
– А вам нравится Ирина? Вы женитесь на ней? – лихорадочно спросила Мария.
– Теоретически я допускаю, – неопределенно отвечал Оболоков, глядя на вошедшую Ирину.
– Ирина, твоя сестра собирается поступать в строительный вуз. Это же отлично.
– Хорошая мысль, – оживленно проговорила Ирина, стараясь успокоиться после нервного разговора с матерью.
– А вы хорошо обдумали свой шаг? – спросил Оболоков Марию, внимательно смотря на Ирину. – Дело серьезное. Институт – этап в жизни.
– Я? – удивилась Ирина.
– Нет. Я имею в виду Марию.
– Зачем же так тогда на меня глядеть? – засмеялась Ирина.
– Это моя привычка смотреть пристально.
– Я подумала уже. И решила. Еще подумаю, время есть, – отвечала нарочито уверенно Мария. "Почему он предлагает мне место домработницы? Неужели кандидат не находит унизительным для меня свое предложение?" Мария глядела на Оболокова, готовая возненавидеть его; как замечательно было, она могла с дерзким вызовом смотреть ему в глаза – самой приятно до сих пор ощущать свой взгляд, – шел интересный, красивый разговор об истине, и в разговоре, в общении этих людей Мария находила что-то значительное, полное глубокого смысла и – вот приглашение в домработницы.
"Вот жизнь! – думалось ей. – Как же так можно?" А сейчас, обратив умные глаза на Ирину, кандидат опять говорил какие-то ученые слова, забыв, наверное, совсем только что сказанные ей, Марии, трусливой мышкой прикорнувшей в кресле. "Ах вот оно как, – прикидывала Мария, следя за разговором сестры с Оболоковым. Она не участвовала в беседе, ничего не слышала, а только видела, как они говорят. – Вот как надо поступать: сделаться глубоко равнодушной к его словам, предложению, презирать его". Она старалась успокоиться и придать себе вид лениво, равнодушно глядящей женщины, много познавшей, такой, которую ничем не удивишь, и желала одного – чтобы он помучился от ее равнодушного и безразличного взгляда. "Надо волю собрать, – уговаривала она себя. – Уходить не надо. Сиди и слушай. Запоминай, гляди на него смело, открыто". Мария заставляла себя глядеть на Оболокова, чувствуя, что не может выдержать его взгляда.
Мучаясь и страдая, заставляя собрать всю силу воли, чтобы вести себя как ни в чем не бывало, Мария молча просидела весь вечер, униженно, как ей потом показалось, молчала. Когда Оболоков ушел, решила ждать подходящего случая, чтобы отомстить ему за обидные слова.
– Нравится тебе этот типчик? – спросила Ирина, раздеваясь, готовясь спать. – Только честно. Не хитри. Я вижу: нравится.
– А тебе? – спросила Мария, разглядывая красивый французский лифчик на сестре, вздохнула – все у Ирины модно, удобно, необычно – даже нижнее белье.
– Понимаешь, Машка, он эгоист, это видно за версту. Признаться, я боюсь – он думает исключительно о себе, а обо мне – никогда. Если я за него замуж пойду, начнутся страдания. Конечно, эгоиста из него не выбьешь, как пыль из ковра. Характер тридцатилетнего мужика не переделаешь, характер сложился. Значит, надо подстраиваться. А я не могу подстраиваться. Надо быть большим дипломатом, чтобы жить с ним. Он занят только своей докторской диссертацией, ничто его не интересует. А тебе нравится?
– Но… а если нравится?
– В Москве много мужчин, которые нравятся, за каждого замуж не пойдешь. У Оболокова семья хорошая: мать, отец – оба известные ученые, доктора наук. Он без пяти минут доктор. Не часто встретишь по всем пунктам – "за".
– Знаю, – проговорила Маша.
– Откуда знаешь? Мать сказала? – удивилась Ирина, привставая в постели и глядя насмешливо на Машу.
– Нет, он.