– Смотри-ка, успел уже похвастаться. Что еще говорил? Не скрывай от меня, я на него рассчитываю. Мне все важно знать, сама понимаешь – судьба может решиться.
– Предлагал работу у них, – подумав, ответила Мария, не договаривая до конца и стараясь понять, насколько серьезно говорит Ирина, и в то же время уже не желая продолжать разговор.
– Какую работу? – удивилась Ирина.
– Домработницы.
– Не врешь? – Ирина сообразила сразу, не оформив еще возникшую мысль в логически завершенную цепь, что сестра права. И все поняла. Если Оболоков, после того как Ирина объяснила ему, что Мария – ее двоюродная сестра, плюя на все, предлагает той место домработницы в своей квартире, то совершенно очевидным стало для Ирины, что он не только не питает к ней каких-то особых чувств, но готов надсмеяться над ней.
ГЛАВА VI
Весь следующий день Мария думала о случившемся, слушала разговоры подруг, а сама отчетливо видела вечер, Оболокова с его тихим голосом, длинным, худым лицом, его руки, ненароком протягивавшиеся к столику и задевшие ее. То возникала Ирина с недоуменными глазами, случайно поймавшая неприятно поразившую ее мысль. Слишком много оказалось впечатлений за один вечер, как-то все сложно и запутанно, не разберешься сразу, и Мария решила, что лучше держаться подальше от всего этого, заниматься своими делами и с холодной трезвостью ума стороннего человека наблюдать.
Незаметно пролетела неделя, а беспокойные мысли не исчезли. Посоветоваться Марии на работе не с кем было; девушки ничего бы не поняли, а рассказывать Аленке Топорковой боялась, так как та сразу начнет делать выводы, раскладывать по полочкам, объявит, что кандидат влюбился в Марию, и тогда – хоть совсем пропадай. Дней через десять, в воскресенье, когда они с Топорковой болтали о том, о сем, о чем болтали, наверное, во все времена две молодые незамужние женщины, Мария все же проговорилась подруге.
– Пойдем-ка на балкон, – предложила Топоркова. Они вышли на балкон. Ласковый ветерок дул со стороны Измайловского парка, и был тот редкий день в Москве, когда хотелось воздухом дышать и дышать и нельзя было надышаться.
– Расскажи еще раз, – попросила Аленка. – Только с подробностями.
Мария рассказала заново и, ожидая, что ответит подруга, глядела на нее.
– Предлагает место домработницы и говорит, "нравитесь вы"? – спросила Топоркова, раздумывая, сомневаясь в своих поспешных выводах, но уже и утверждаясь в них, как в абсолютно верных. – Он втюрился в тебя сразу, поверь моему опыту. Бог меня покарает, если не втюрился. Нет, он тебе не руку и сердце предлагал, а в домработницы – это так сейчас принято. И понятно почему: ты вальяжна, бабенка хороша собою. Но видимо, свои мыслишки у ученого, и он хочет видеть тебя домработницей, а не женой. Это разница большая. Честное пионерское! Пусть меня гром среди ясного неба сразит, если я ошибаюсь. Хочешь верь, а не хочешь – не верь, его чувства взыграли. Но он дурак, твой ученый, думая, что тебя можно так дешево купить. Он хочет поспать с тобой и ничего лучше не нашел, как предложить то, что отпугнет тебя, хотя он-то думал, что ты ухватишься за место. Ха-ха! Вот и весь его пасьянс. Эту Иринку твою, дуру простоволосую, он не любит. Ему нужна такая, знаешь, кошечка – вот кто! Клянусь тебе!
– Нет, он ее любит, – проговорила Мария, тронутая сказанным Топорковой и в то же время неприятно пораженная простотой и легкостью объяснения происшедшего. Она столько ночей не спала, столько дней продумала, волновалась, предполагая то одно объяснение, то другое, а у Аленки получилось так, что случившееся не стоит выеденного яйца.
– Нет, Аленка, все не просто.
– Так всегда и во все времена, – отрезала Топоркова категорически. – Только жаль, семья-то у него профессорская. Ты с ним не сможешь, а я с ним смогла бы поваландаться, оплести словесами. Не сможешь наступить на свою гордость собственной массой тела! Провинция из тебя сочится большими каплями. А вот твоя умная, гордая Иринка сможет.
– Уж неделю она не приводит его, ходит злая, с матерью не разговаривает, а со мной всем делится, – рассказала Мария, стараясь подчеркнуть, какая сестра у нее гордая и независимая.
– А о работе расспрашивает? – поинтересовалась Аленка.
– Ага.
– Какие, мол, люди у вас? На работе с кем встречалась и после работы, а? Обо всем тихо, спокойненько?
– Ага.
– Жди, скандал устроит. Выпытывает она у тебя обо всем не о тебе, а о сыне профессора. Вот почему она стала тобою интересоваться.
– Алена, напрасно так судишь, – сказала Мария, расстроенная подозрением подруги.
– Времена-то прошли, да люди-то остались, – не согласилась Топоркова со все той определенностью, на которую была способна, принимаясь развивать мысль дальше, претендуя на глубокие выводы, веские и не подлежащие сомнению заключения. Аленка на каждый случай имела свое мнение. Твердость была одной из самых замечательных черт ее характера. Справедливости ради необходимо добавить, что главной слабостью, способствующей неустойчивым, вернее, недостаточно основательным успехам в жизни, она считала мягкость своего характера. Топоркова редко ошибалась в своих выводах о людях. Никто не мог догадаться, пожалуй, почему ее выводы так безжалостно определенны и близки к истине. У нее было богатое воображение, и если ее родные из Поворино считали, что маленькая, неказистая на вид Аленка добилась в таком большом городе всего, о чем только может мечтать женщина, то она относила себя в некотором роде даже к неудачникам. Сейчас же загорелась желанием помочь подруге, долго и молча рассматривала ее, потом спросила, продолжая прерванный разговор:
– А иностранец тебе нравится? Только абсолютно честно. Ты знаешь, есть в нем что-то хорошее, и он совсем не скряга, не жлоб, деньгами сорит. Мне кажется, он лучше нас с тобой знает жизнь. Он скрытный – вот что плохо. Но когда одни секреты – значит, что-то не так, значит, есть что скрывать. Значит, надо что-то скрыть. Нет дыма без огня. Хочешь, я тебя еще с одним познакомлю мальчиком? Леня его имя, тридцать лет, работает в ателье пошива. Шьет чехлы для автомобилей. Выпивает, но в меру. Но кто не выпивает? Мастер на все руки! Но какой-то затурканный, руки вечно в мазуте и зубы не чистит, но зато уж целоваться – с ним нацелуешься! Любит целоваться. Поцелуй его разок, так он тебе будет все выходные дни квартиру ремонтировать. Вот я его запрягаю.
– У тебя, Аленка, гляжу, на каждый случай в жизни есть рабочий мужчина, – рассмеялась Мария, направляясь в квартиру и с некоторым интересом наблюдая за Топорковой.
– Я их называю функционерами по индивидуальной работе! – рассмеялась Топоркова, капризно глядя на нее. – Знаешь, каждый выполняет – ха-ха! – предназначенную ему функцию. Вот Леня, например, я его зову Леликом, или другой Леня – Митин брат, потому что у него есть брат Митя, такой толстый, старый, лет пятидесяти, лысый. Они меня оба кадрили в ЦДРИ. Оба, извини меня, бабуся, втюрились, оба дураки набитые. Холостые и никогда не женятся. Я ему позвоню.
Аленка тут же начала набирать номер телефона и ласковым голосом попросила:
– Митю позовите, пожалуйста.
После недолгого разговора Топоркова объявила, что Леня – Митин брат, на всех парах мчит на собственном автомобиле "Запорожец" к ней.
– Он нас пригласит в ресторан?
– Нет! – захохотала Топоркова, хитро повела глазами и отвернулась. – Знаешь, старший брат его – кандидат на самом деле каких-то сложных наук, а он – шьет чехлы.
– Славно устроилась, – усмехнулась Мария, завидуя тому спокойствию, с которым подруга рассуждала о мужчинах, и такое создавалось впечатление, что Аленка Топоркова в этой жизни, казавшейся Марии невероятно сложной и полной всяческих неожиданностей, чувствует себя как рыба в воде.
Через полчаса раздался звонок, и на пороге отворенной двери возник мужчина лет тридцати, в кепке с узеньким козырьком, коричневой замшевой куртке, джинсах; лицо худощавое, прищуренные, неунывающие глаза человека легкого на подъем, привыкшего ко всякому – хорошему и плохому, мужчина, который, как думалось, глядя на него, где бы ни находился, всегда найдет причину для веселья, п стоит ему только поплевать на руки – он все сможет. В его худощавой, но в то же время и не такой тощей фигуре ощущалась завидная подвижность хорошо устроившегося на земле существа.
– Приветик тебе, моя прекрасная Елена! – провозгласил он радостно, подавая ей букетик ландышей. Завидев Марию, смутился, но ненадолго, тут же подошел к ней. – Алена меня зовет Леня – Митин брат. А вас?
– Она Маша! – крикнула Алена из коридора. – Знаешь, Леня – Митин брат, она бабенка сок со сливками! Скажи?
– Ой, Аленка-Аленка, чего мелешь-то, – покраснела Мария, не зная, куда деваться со стыда. – Не слушайте, она всегда такая.
– Нравственная! – в тон прыснула ей Топоркова, поставила цветы в вазу с водой. – Леня – Митин брат, ты меня любишь? Только говори искренне и глубоко нравственно.
– Я люблю троих – тебя, себя и маму! – засмеялся пришедший и буквально упал в кресло.
– А братца Митю? – удивилась Топоркова.
– Люблю.
– А вот, Леня – Митин брат, любишь ты работать? – спросила Топоркова, смеясь, прошла на кухню и уже оттуда крикнула: – Тут у меня вода, черти ее возьми, просачивается, Леня! Гляди, целая лужа. Оправдывай свои слова: что любишь, а что не любишь. Помогай!
– Ну так в чем же дело, один только поцелуй, – сказал то ли в шутку, то ли всерьез мужчина. Аленка вернулась из кухни и поцеловала его в щеку. – Ну так в чем же дело, сейчас за ключами сбегаю в машину – и сделаю. А как сделаю, еще один поцелуй. Идет?
– От поцелуя меня не убудет, – проговорила Топоркова, услышав, как хлопнула дверь. – Он сделает лучше, чем слесарь, и платить не нужно. Славный парень. Веселый, лишь жалкий какой-то. Но есть у него одно качество стоящее – покладистый. Мужчин, Маня, нужно знать. Вон видишь, красивые обои, немецкие – его дело. А вот на кухне обои – достал один красивый, но неверный мужчина. Я его чуть не полюбила, да вовремя спохватилась. Все сделал, достал, обклеил, собирался в гости ходить, потом исчез. Нету его уж год. Потом объявился, да я его выгнала. Были у меня такие случаи, когда дело имеешь с алиментщиками. Он оказался женатиком.
– Ой, Аленка, космы твои их жены повырывают.
– Кто их знает, женатики они или нет? Они же, паразиты, скрывают, а на лице не написано: женатик.
– Но все ж, Аленка, нельзя… скандалов не боишься? – не соглашалась Мария, никак не понимающая Топоркову, достойную, безусловно, всяческих похвал за свою образованность и за то, что Аленка никого и никогда не боялась; слыла она в Поворино смелой и дерзкой, не дававшей никому спуску. Но сейчас Мария не смогла согласиться с ее мыслями и поступками, хотя и сомневалась в своей правоте, ведь Аленка, такая умная и хитрая, наверное, уж разбирается в хорошем и плохом. Эти доводы развеяли опасения Марии, и она снова стала ловить каждое слово подруги, завидовать ее простым жестам, словечкам, мыслям.
– Тебе, Манька, не хватает прописки, надо устроиться работать в ЖЭК, получить квартиру, – заговорила назидательно Топоркова, освобождая место для трудового подвига Лене – Митиному брату. – ЖЭК сейчас – это всемогущая монополия. ЖЭК все может! Больше министра. Или замуж выходи, получишь прописку, а там поглядишь: жить ли или не мучить себя с товарищем мужчиной. Але? Правильно? Ты такая, что не отсудишь квартиру, бросишь все – и бежать. Такое у меня было. Но я сдержалась. Зачем же, думаю, мой бывший муженек меня эксплуатировал год? Вот и ты подумай. Скажи себе: стоп! Без квартиры трудно. Ты человек с достоинством, и знаешь, есть у тебя цвет лица, волосы, фигура – все есть, что играет не последнюю роль в жизни нашей. Особенно в таком большом городе, как Москва. Надо бороться за место, надо побеждать.
– Я, Аленка, не знаю, я в строительный институт попробую поступить.
– Но уж поздненько. Маня, – грустно проговорила Топоркова, и Мария поняла, что подруга не верит в ее возможности поступить учиться.
– Лучше поздно, Аленка, чем никогда, – в задумчивости отвечала Мария и чуть было не разревелась. Она неожиданно почувствовала обиду на подругу, что не верила в ее силы, а себя – слабой и не понимающей того, о чем говорила Топоркова.
Аленка снова и снова настойчиво указывала ей верные пути спокойной жизни, которая может принести счастье, а может обернуться и несчастьем, но все эти советы никак не вязались с представлениями о жизни самой Марии. Вот какая путаница, даже голова заболела. Она вышла на балкон. Внизу, напротив дома, стоял "Запорожец", возле него суетился человек.
– Манька, ты меня не слышишь, что ли? – громко спрашивала Топоркова, подойдя к балконной двери.
– А чего такое?
– Да тебя не докричишься. Я говорю, а ты меня не слушаешь. – Сердито ворча, Топоркова вышла на балкон и помахала рукой стоящему внизу Митиному брату. Аленка успела уже переодеться в джинсы, голубую шелковую японскую кофту; вся она была опутана, как говорят, деловыми мыслями с ног до головы, лицо приняло выражение строгой собранности. – Ты меня слушай! Не понимаешь, я тебе даром говорить не буду. В Америке есть институт идей, и если ты принесешь в институт блестящую идею, ты станешь миллионером! Поняла? А я тебе даром даю идею. Себя разорю ради тебя. Понимаешь? Главное в жизни нашей – мысль. Или – идея. Чтоб не ошибиться.
Слушай меня и не ошибешься. Поняла? Нет? Если ты, предположим, поступила б на работу в ЖЭК, то на первых порах тебе дадут комнату, а потом – квартиру. Но только дадут за заслуги. Дура! Даром никто стараться ради тебя не будет, таких, как ты, хотя и красивых, немного, но в принципе – просящих-то много! Тетка – неплохо, как один из вариантов. Но ты для них – "пришествие бедной родственницы"! Ты, по их понятиям, хочешь откусить от их пирога кусок. Знаешь, Маня, на всех один пирог, каждому хочется откусить кусочек поболе. Переходи скорее в общежитие.
– Аленка, чего ты меня учить взялась, я пришла поговорить с тобой по душам, – разозлилась Мария, собираясь уходить, потому что ей стало неприятно от нравоучений подруги, советов, озабоченности, ее делового вида; даже квартирка Топорковой неожиданно сейчас показалась какой-то маленькой, неказистой, и все заботы о ремонте водопровода в выходной день с помощью Митиного брата – все это показалось каким-то мелким и неприлично эгоистичным. Нет, Мария так бы не смогла! Зачем? Она и пришла к подруге поговорить, посоветоваться о житье-бытье, может быть, даже поплакать, вспоминая детство в родном их городке. Ведь есть же в жизни какие-то милые сердцу вещи и события, о которых приятно вспоминать, которые не продашь ни за какие деньги и ни за какие деньги не купишь. Они, эти вещи и события, как-то оживляют человека, придают силы на предстоящие дела, связывают с милым домом, с близкими, без которых никто еще не прожил настоящую жизнь. Но на каждую попытку Марии направить разговор в русло воспоминаний Топоркова отвечала своими соображениями, и выходило, что она, Топоркова, наоборот, поскорее хотела бы забыть прошлое, устремляясь в будущее.
Когда вернулся с инструментом Леня, Топоркова оставила свои нравоучения и полностью переключила внимание на ремонт водопровода – сначала на кухне, потом в ванной. Мужчина усердно пыхтел, стучал ключами, не забывая в то же время отпускать шуточки, рассказывать анекдоты и громче всех смеяться. Одну байку он не захотел рассказывать только Аленке, позвал Марию и при ней, громко выделяя каждое слово и придавая ему какое-то сверхзначение, говорил:
– Один большой начальник протер глаза после большущей опохмелки и кричит: "Иде я? А у начальника большого большое количество заместителей, они подумали, что к начальнику пришла большая мысль. Они кричат в одну глотку: какая идея? Говори, мол. "Иде, – кричит начальник, – я нахожусь?!"
– Знаешь, Митин брат, ничего тут смешного не нахожу, – проговорила Топоркова резковатым голосом захохотавшему мужчине, но, так как тот хохотал, не обращая на нее внимания, она повернулась к Марии: – Чего он, Маня, рехнулся?
– Иде я? – Митин брат закатывался в неудержимом смехе, отложив свои слесарные дела и держась за живот. – Иде я? Иде?
– Знаешь, Митин брат, ты долго будешь кричать? – спросила Топоркова.
– А тебе не смешно разве, Алена? – удивился он, как-то остывая сразу.
– Мне – нет! Чушь какая-то! Алкаш и есть алкаш, даже если он и начальник, и что тут такого, – проговорила Топоркова, стремившаяся как можно скорее закончить с ремонтом водопровода. – Давай, Митин брат, за дело.
– Человеку смешно – и пусть смеется, – сказала Мария. – Я, Аленка, пожалуй, пойду.
Но уйти ей сразу не удалось, потому что на кухне раздался дикий вопль подруги. Из трубы хлынула вода, залила кухню. Срочно по телефону был оповещен об этом сам начальник ЖЭКа Ромуальд Иванович Капитолийский. Топоркова имела полное право тревожить его в любое время суток по причине вполне житейской: она помогала ему готовить к защите дипломный проект.
Ромуальд Иванович в таких случаях действовал решительно, откладывал свои дела и устремлялся на помощь. К своей работе начальник ЖЭКа относился спокойно, старался не тревожиться по малому поводу, а если приходилось все же тревожиться и выполнять чью-нибудь просьбу, то делалось это с таким именно подтекстом, что он, Ромуальд Иванович, совершает тягчайшее преступление против своей натуры и делает одолжение жильцу исключительно из гуманных общечеловеческих соображений. На сорок седьмом году жизни Ромуальд Иванович обнаружил на оскудевшей ниве своего интеллекта неисчерпаемый кладезь ума – и решил окончить институт.
До этого он жил так, будто находился в полусне. Бывает, утром человек никак не может отойти от сна: так и он дремал, только отчасти занимаясь своими личными делами. Нет, не запивал. Нельзя же считать употребление спиртного в пределах дозволенного пьянством. Нужно признаться, Ромуальд Иванович сам считал, чего греха таить, что в наш стрессовый век не пьет только черепаха. Но одно дело считать, а другое – пить. И жил он тихо, мирно, порою месяцами никто не мог его найти. Позвонят утром – "вызвали в управление". В обед – "на объекте". Вечером – "только что ушел по делам". Персонал в ЖЭКе стоял горою за начальника, являя собою редкое исключение, вот почему он мог сидеть дома, ездить к теще в Киев, в то же время будто находиться на работе. Поэтому скорее можно было, например, построить газопровод Оренбург – Париж, чем поставить колено к раковине в квартире.
Но стоило замаячить на горизонте праздникам, как мирный Ромуальд развивал колоссальную деятельность. Причем эта деятельность выглядела тем грандиознее, чем внезапнее он ее начинал. Эта вот именно внезапность производила ошеломляющее впечатление на жильцов и управленцев.
Капитолийский слыл человеком большой и поразительной наблюдательности и о подлинных движениях человеческого ума имел собственное мнение. О неблаговидном поступке уборщицы Сурковой он заметил совсем по-аристотелевски:
– Говорят, дураков не пашут и не сеют, а они сами растут.