- А заработок пострадать может, - пояснил тот свою мысль. - Все-таки медленнее дела пойдут, квартальный план завалите, премии - тю-тю.
- А премию надо выдавать не за выполнение квартального плана, а за сдачу готового дома, - вступил в разговор Сергей. - В Ленинграде так делают, я в "Вечерке" читал.
- И с учетом качества, обязательно с учетом, - горячо поддержала Нина Андреевна. - Вот это дело! Спасибо тебе, Сережа. Теперь все прояснилось, теперь и впрямь можно на активе выступить.
- Можете принять меня почетным членом вашей бригады, - пошутил Сергей.
- А что, примем, Марина? - засмеялась Нина Андреевна и, обняв за плечи, привлекла к себе гостью.
- Примем, - заражаясь ее весельем, отозвалась Марина.
Совсем освоилась она, тепло было на душе, спокойно. "Какие люди, какие люди, - думала она с обожанием. - Хорошо-то как!"
Она с удовольствием пила чай с конфетами, с овсяным рассыпчатым печеньем, и ей хотелось, как девчонке, беспечно болтать ногами, смеяться беспричинно, весело капризничать, чтобы всем было приятно смотреть на нее и радоваться вместе с ней.
А разговор между тем опять перекинулся на Ленинград. Сергей что-то рассказывал - Марина и не вслушивалась, просто смотрела на него, и ей было приятно смотреть - открыто, не таясь, прямо в глаза.
Сергей встретился с ее взглядом, что-то произошло, он словно бы забыл, о чем говорил, нить потерял, запнулся, но тут же собрался, стал рассказывать дальше. Однако она заметила, что он как-то странно, с недоумением, что ли, несколько раз глянул на нее, будто понять хотел что-то. И тут она разобрала его слова:
- …поверить трудно. В наше время, в нашей стране! Но в музее фотография бывшей сектантки есть - молодая совсем. Семнадцать лет в яме просидела. Жертва богу.
Марину будто холодом обдало. Враз все перевернулось. О ком это? Не о ней ли? Как же узнали? И почему семнадцать лет?
- Ужас, что религия с человеком может сделать, - проговорил Федор Иванович. - Верно Ленин сказал - опиум для народа. Род духовной сивухи.
- Род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную жизнь, - уточнил Сергей.
Он снова глянул на Марину и осекся. Потухло, как-то постарело вдруг, омертвело даже ее лицо.
Томительная, неловкая тишина наступила. Все трое посмотрели на Марину и отвели глаза, не зная, что сказать, как поступить.
- Я пойду, - произнесла Марина чужим голосом и встала. - Поздно уже.
Нина Андреевна принялась уговаривать ее еще посидеть, какую-то музыку обещала включить послушать, но поняла, что ничего сейчас не исправишь. Она казнила себя за то, что допустила этот разговор, - ведь знала же, могла предвидеть, догадаться…
- Я провожу тебя, - сказала Нина Андреевна.
Оправившись уже, взяв себя в руки, Марина ответила почти спокойно:
- Ну, что вы, зачем же! Мне еще в магазин надо забежать, потом в ясли. Спасибо.
Но в глаза не смотрела, отводила взгляд, и губы дрожали.
- Нехорошо получилось, - сокрушенно покачала головой Саламатина, когда гостья ушла. - Дернул же черт завести разговор об этой сектантке. Я вас не предупредила - Марина тоже в секте была, у баптистов, порвала с ними, от матери ушла. Нелегко ей. А тут мы…
- Да, деликатностью не отличились, - поморщился Сергей.
Федор Иванович остановился у окна, смотрел как внизу, во дворе, мальчишки азартно гоняли мяч, галдели, спорили, хотя стемнело уже.
- Опиум и есть опиум - наркотик, - проговорил он. - Втянешься - больным станешь, как алкоголик. Трудно потом отвадить.
- Ты что же, считаешь, что Марине неприятно слушать, как ругают религию? - удивилась Нина Андреевна. - Да она хлебнула с ними, ее назад никакими калачами не заманишь. Опиум, конечно, и есть опиум, это верно. Да только в наш-то век кто к нему пристраститься может? Бабки одни старые, неграмотные. Молодежь к религии не привадишь. Вон Марина, на что в такой семье выросла - мать сектантка - и то плюнула и ушла. Состарилась религия, умирает.
- Вся она - как струна, - сказал Сергей, вспоминая, как менялась на глазах Марина, как смотрела на него с обожанием, с любовью прямо-таки; и вновь, как тогда; под ее взглядом, смутился, умолк.
- Ну, не скажи, - это не ему - жене возразил Саламатин-старший, только мельком, с недоумением глянул на сына. - Шутов такой у нас есть, специалист по дизелям. Ты слушаешь, Сергей? В бога вроде не верит, а туману всякого напускает - про таинственный дух, про телепатию, про чудеса. Тоже опиум. Мне помбур один, новенький, говорит сегодня: наука, мол, там, где руками потрогать можно, а душа своей жизнью живет. Это от него, от Шутова.
Сергей удивленно хмыкнул.
- Однако философ он, твой помбур. Для материализма, значит, свое, для идеализма - свое? Силен мужик!
- Нас, строителей, ругают, а выходит надо ругать вас, учителей, - сказала Нина Андреевна. - Плохо учите.
5
Урок шел как обычно.
Саламатин с указкой в руке медленно ходил вдоль доски, увешанной цветастыми картами, и рассказывал по привычке негромко, подавляя волнение, от которого все еще не мог избавиться, хоть и работал в школе второй год.
- Московский князь Дмитрий Иванович долго и упорно готовился к решительной борьбе с Ордой за освобождение страны от иноземного ига. Он стремился сделать Москву национальным центром всей Руси. Народ жаждал независимости и поддерживал князя Дмитрия в его начинаниях.
Класс слушал внимательно. Не было тех шорохов, скрипов, невидимой возни, которые свидетельствуют о том, что ученики устали, что им не интересно. И все-таки какое-то неудовлетворение, неясное беспокойство ощущал Саламатин, словно поступал нечестно. Ему казалось, что к уроку он подготовился плохо, говорит сухо, казенно.
- После сражения на реке Воже, о котором Маркс сказал, что "это первое правильное сражение с монголами, выигранное русскими", обе стороны стали готовиться к решительной схватке. Мамай собрал войско численностью около двухсот пятидесяти тысяч человек. Летом 1380 года он двинулся на Москву.
Вдруг безо всякой связи с тем, о чем он говорил, всплыло в памяти лицо Марины - как восторженно слушала она его рассказ о Ленинграде. Так вот откуда это беспокойство…
Он как бы со стороны посмотрел на себя, услышал свой размеренный неторопливый голос и подумал с внезапным стыдом: "Кому это нужно? Они же не первоклашки и сами могут это все узнать из учебника, а от меня ждут иной информации - живой, эмоциональной, может быть, - неожиданной…"
В классе возник шум, ученики задвигались. Женя Рожнов обернулся к задней парте, сказал что-то, Оля Безуглая беззвучно засмеялась в ответ, но встретила взгляд учителя и замерла в позе напряженного внимания.
"Я же молчу, - догадался Сергей, - вот они и…"
- Куликовскую битву выучите по учебнику, - произнес он. - А я расскажу вам вот о чем. - Он видел, как замерли ученики, как зажглись интересом их лица, и холодок боязни прикоснулся к сердцу: не провалиться бы. - Накануне Куликовской битвы князь Дмитрий приезжал в Троице-Сергиев монастырь, который находится в Загорске, неподалеку от Москвы, просил подсобить в борьбе с Мамаем. Вместе с князем на поле боя отправились монахи Пересвет и Ослябя. Их присутствие должно было еще больше поднять дух войска русского. Предание говорит, что Куликовское сражение началось поединком Пересвета и татарина Темир-Мурзы.
Краем глаза увидел Сергей, как взметнулась над партой согнутая в локте рука Жени Рожнова. Тихий, застенчивый, ни с кем не дружит, а временами его словно подмывает…
- Что у тебя, Рожнов?
- Можно вопрос, Сергей Федорович? По ходу урока…
Вид у него дурашливый - наверняка каверзу задумал. Но в то же время Сергей уловил в его лице какую-то напряженность, затаенную серьезность, даже смятение и сказал, подавляя недовольство:
- Мы же договорились вопросы задавать в конце. Но если уж начал - давай.
- В конце я забуду или звонок зазвенит, - смиренно потупился Женя. - А мне хочется выяснить: выходит, церковь была защитником народа, вдохновляла его на подвиги. Почему же ее называют реакционной? Значит, не во всем религия вредна?
Кто-то засмеялся на "камчатке". Женя не обратил внимания, смотрел на учителя выжидательно. Дурашливость сошла с лица, был он растерян немного и ершист внутренним непонятным протестом.
- Садись, Рожнов, - кивнул Саламатин. - Об этом я и хотел поговорить сегодня. Так что зря ты торопился с вопросом. А вопрос достаточно серьезный, и смеяться тут нечего. - Он поймал благодарный взгляд Рожнова и больше уже не смотрел на него, все время чувствуя, что тишина в классе не от одной лишь дисциплины, и радуясь этому. - Минувшим летом я был в Ленинграде, в музее истории религии и атеизма. Одна из его задач - показать людям реакционную сущность религии, то есть ответить на вопрос Жени Рожнова. В царской России православная церковь занимала главенствующее положение, и в музее можно проследить, как это положение укреплялось, как осуществлялась взаимная поддержка церкви и государства. Радищев в оде "Вольность" посвятил этому полные сарказма строки:
Власть царска веру охраняет,
Власть царску вера утверждает;
Союзно общество гнетут;
Одно сковать рассудок тщится,
Другое волю стерть стремится;
На пользу общую - рекут.
На пользу духовенству и царизму, заметьте, а отнюдь не на пользу народа. И уж никогда религия защитником народа не была, видимость только создавала, вроде легенды о Пересвете. В долгие годы татаро-монгольского ига церковь призывала лишь молиться, объявляла нашествие божьей карой за грехи людские. И это вместо организации отпора захватчикам. Народное восстание в Твери в 1327 году было жестоко подавлено татарскими войсками. Тверской князь укрылся в Пскове. Тамошние жители отказались выдать его хану. А как поступило православное духовенство? Благословило непокорных псковичей? Ничего подобного. Как раз наоборот. Митрополит Феогност отлучил их от церкви. А митрополит Алексей, управлявший Московским княжеством в годы детства Дмитрия Донского, посылал гонцов в Орду, вел переговоры, добивался различных привилегий для православной церкви. Она богатела, в то время как народ стонал под иноземным игом.
Выйдя из школы, Саламатин увидел Женю Рожнова.
- Мы тут с ребятами задержались, - проговорил мальчик, переминаясь смущенно. - Вам в какую сторону?
Они молча пошли рядом. Конечно, Женя ждал учителя, какие уж там ребята. Саламатин не стал задавать вопросов или заводить разговор. Кто его знает, что заставило Женю искать с ним встречи. Разговоришься - и не будет потом мостика к этому. Но и молчание можно порой принять за отчуждение. Надо чем-то помочь ему…
Но Женя решился:
- Сергей Федорович, я вот еще хотел спросить… Говорят, что некоторые ученые верили в бога. Павлов, Циолковский. Значит, можно в науке оставаться материалистом и верить в бога? Или искали что-то для души?..
"Так у него это не случайное, - подумал Сергей. - Откуда же эти вопросы?" Он стал вспоминать мать Рожнова. Нет, кажется, на верующую не похожа. Отец у него давно умер. Может, есть какая бабка… Как он мало о них всех знает!
Прежнее чувство неудовлетворенности и стыда подкатило - замутило, обеспокоило. В таком состоянии он не мог быть убедительным. Женя обязательно заметит, разочаруется. А ведь ждал, надеялся…
- …будто бы даже Павлов был старостой в церкви.
- Понимаешь, Женя, я не думаю, что Павлов и Циолковский были верующими, - сказал Сергей, испытывая неловкость. - То есть они выросли в обществе, где религия правила всем, им с детства внушали веру в господа, в гимназии изучали закон божий. Но занятия наукой не могли не привести их к атеизму. Я в этом уверен, хотя и не могу тебе привести какие-то факты. Я выясню, обязательно все разузнаю, мне самому интересно.
На углу Женя вежливо попрощался. Весь его вид говорил о том, что ответ не удовлетворил его. Впрочем, и самого Сергея тоже. Еще студентом он что-то такое слышал, будто Павлов был старостой Знаменской церкви в Ленинграде, да не стал интересоваться. "А что, если это факт? Если была у академика такая блажь? Как же я объясню такое Жене? - подумал он с тоской. - Может быть, следовало просто сказать, что все это ложь, поповские выдумки - и дело с концом?"
Но понимал, что поступить так не может. И неожиданно позавидовал тем учителям, которые всегда и на все имеют готовые ответы.
6
Дядя приезжал редко и всегда неожиданно.
Вернувшись с работы, Курбанов увидел во дворе двух привязанных ишаков и с неприязненным чувством догадался, кто пожаловал. Дядю он не любил, тот знал это, но делал вид, что родственные чувства связывают их крепко, и время от времени наезжал, гостил недолго, интересовался жизнью племянника, поучал. Обычно его сопровождал недоумок Ходжакули. Вот и сейчас Ходжа-ага, развалясь на ковре, попивал густой зеленый чай, отдыхал с дороги, а Ходжакули сидел напротив, поджав ноги, и по обыкновению смотрел на него, приоткрыв рот, ждал, что скажет.
Сестра, увидев Курбанова, опустила глаза, словно была виновата в том, что явились такие гости.
- А, Сетдар, салам алейкум! - будто бы радостно и в то же время с определенной долей снисходительности, которая приличествует старшему, воскликнул Ходжа-ага и протянул ладони так, что Курбанову, здороваясь, пришлось низко склониться. - Как здоровье? Как дети? Как хозяйство?
Курбанов, не отвечая, тоже скороговоркой задал традиционные вопросы. Был сдержан, улыбок не расточал, хотя из приличия не высказывал явного неудовольствия.
Переодевшись в домашнее и умывшись, он подсел к гостям, подложил под локоть подушку, неспешно налил себе чаю в пиалу, отхлебнул и спросил как бы между прочим:
- Дела в городе?
Ходжа-ага обиделся. Разве не может родной дядя, брат отца, просто навестить своего племянника? Разве что-нибудь изменилось и младший уже волен бессовестно нарушать законы предков? Не нами установлены обычаи и не нам их отменять.
Но он только дернул клочковатой седой бровью - этим и ограничил осуждение. Сказал же примирительно, со вздохом:
- Старого человека только важное дело может позвать в дорогу.
Пояснять, что за дело, не стал. Покряхтывая, поправил подушку, устроился поудобнее, слил себе остатки уже остывшего чая, выпил все и небрежно откинул пиалу привычным круговым движением.
Ходжакули насторожился, взгляд его стал сердитым - так верный пес дыбит шерсть и рычит, когда трогают его хозяина. Курбанов даже усмехнулся, подумав так.
Приняв его усмешку на свой счет, дядя опять с сожалением вздохнул, костистыми темными пальцами расчесал седую - полукружьем - бороду, не поднимая глаз, произнес негромко, со значением:
- Жизнь в здешнем мире есть обманчивая утеха, обольщение, суетный наряд, тщеславие. Кто хочет сеять для этой жизни, у того не будет уже никакой доли в будущей.
Он любил вот так, в разговоре, вдруг вставить туманные слова из Корана - это всегда производило впечатление там, среди своих. Даже Ходжакули благочестиво проводил ладонями по лицу, по невыросшей еще бороде: понимал, когда произносилось не простое, не житейское. И сейчас он вскинул руки, прошептал что-то.
Скосив глаза на Курбанова, Ходжа-ага с обидой увидел, что тот думает совсем о другом - нетерпеливо посматривает в комнату, где копошилась сестра. Видно, проголодался.
Ели они молча. Ходжа-ага долго возился с бараньей костью, редкозубым ртом с трудом обирая мясо, испачкал бородку, по рукам стекало, застывая, сало. Наконец с раздражением бросил кость на клеенку, утерся полотенцем, откинулся на подушку, стал ждать чаю. У колен Ходжакули выросла горка гладко обглоданных костей, и Курбанов подумал, что он похож на пса.
Об этом парне он знал немногое. Говорили, будто у его родителей не было долго сыновей, одни дочки появлялись на свет. Ходили "к святым" местам, молились, просили аллаха даровать им сына. У святилища Гарры Алова, где мюджевюром - смотрителем - был Ходжа-ага, дали обет: если родится долгожданный сын, они отдадут его в услужение ходже. И надо же такому совпадению - через год родился сын. Его назвали Ходжакули, и, когда подрос, привели к мюджевюру. Мальчик оправдал свое имя - действительно стал рабом ходжи, преданным, как собака.
- Сетдар, ты спрашивал, какое дело привело меня в город, - заговорил Ходжа-ага обычным своим поучающим тоном, к которому примешивалось раздражение, недовольство. - Да, важное дело, очень важное. И тебе пора понять, что попусту я не езжу. Я хочу, чтобы и ты подумал о жизни, в которой мы встретимся. - Он внимательно посмотрел на племянника, не нашел в его лице понимания и почтения, покачал головой. - Обещание бога истинно: да не обольстит вас эта земная жизнь. Забыли это, забыли… За то и расплата. А ведь написано в священной книге: "Люди! Бойтесь господа вашего и страшитесь дня, когда ни отец нисколько не удовлетворит за детей, ни дети не удовлетворят за своего отца".
Он раскачивался медленно, прикрыв глаза, точно больно ему было от видения того страшного дня…
Слушать и видеть это было неприятно.
- Ну, вы тут располагайтесь, отдыхайте, - сказал Курбанов, вставая. - А мне на работу надо.
Ходжа-ага замер, открыл глаза. "Вот до чего дошло, - подумал он с тоской. - Если ходжа отступится от веры, от обычаев, то чего ждать от гарычи - черняков, простолюдинов?.."
- Сядь, - приказал он раздраженно. - Это дело касается тебя, Сетдар. Сядь, не спеши, не суетись, успеешь. Мы не останемся ночевать. Так что давай поговорим, удостой уж. Да скажи, пусть еще чаю дадут.
Пока заваривался новый чай, он все сопел недовольно, вздыхал, не поднимал глаз. Ходжакули напрягся, смотрел настороженно, видно хотел понять, что происходит.
- Ты забыл, что принадлежишь к овлядам, потомкам халифов, - снова заговорил Ходжа-ага, - забыл, что все мы ходжи, самые почетные из овлядов. Мы ведем родословную от Али, четвертого из халифов и его супруги Патмы, дочери пророка Мухаммеда. Ты такой же потомок Гарры Алова, как и я. И люди знают это, для всех гарычи мы пример служения аллаху, соблюдения священных обычаев предков.
- Ты знаешь, дядя, что я не верю…
Ходжа-ага не дал ему договорить, вскинул руки, точно защищаясь, даже отпрянул, воскликнув:
- Замолчи! Не говори кощунственных слов! Это только кажется тебе, заблудший, но ты ходжи, и этим все сказано.
Обмякнув, словно устав от волнения, дядя умолк, уставился в какую-то точку на ковре. Курбанов поймал на себе взгляд Ходжакули и содрогнулся - столько ненависти было в нем. "До чего довели парня, - подумал он. - Надо бы заняться им, поговорить в сельсовете…"