- Туркмены всегда почитали нас, боялись, слушались. Не зря говорится: "Не считай слабой даже собаку ходжи". Один туркмен принял за волка собаку шейха Кемал ад-дина Хосейна Хорезми и убил ее. Знаешь, чем это кончилось? Все его племя вымерло от холеры. Вот уже сколько веков люди поклоняются месту, где похоронена собака. И имя ее помнят - Баба Кулдуш. А имя того, кто убил ее, забыто. - Ходжа-ага заметил усмешку на лице племянника, едва не сорвался, не закричал, но сумел сдержаться, только глуше стал его голос. - В эти места мы пришли с самим Кеймир-Кером. Здесь похоронен Гарры Алов, обладавший чудесной святой силой, и мне выпало счастье быть мюджевюром на его могиле.
- Я слышал, что его могила есть и в Мурчи, на Сумбаре, - вставил Курбанов. - Их что же, двое было, Гарры Аловых?
Он услышал, как по-звериному замычал Ходжакули, но не посмотрел на него, снова подумал, что надо съездить в село, встретиться, с кем нужно, помочь парню.
- Гарры Алов победил в состязании с другим овлядом - шихом Пакыром, - после короткого замешательства сказал Ходжа-ага, будто и не было вопроса. - Наступило время молитвы. Пакыр положил свой коврик-намазлык на текущую воду, взошел на него и помолился, как на твердой земле, даже одежду не замочил. Правоверные были поражены. Но вот расстелил свой намазлык Гарры Алов, опустился на колени, и тут произошло чудо из чудес - намазлык поднял его в воздух и понес над горой Мюннюш… - Тяжело вздохнув, как будто он сам только что летел на ковре-самолете, Ходжа-ага примолк, задумался, потом вскинул на племянника глаза, посмотрел изучающе. - Вот какие у нас с тобой предки, Сетдар. И то, что ты стал начальником, что у тебя есть власть, - это хорошо. Пусть народ знает, что ходжи по-прежнему в почете, пусть уважают тебя, пусть боятся. Но тебе надо соблюдать наши старые обычаи, хоть самые главные. - Голос его зазвучал просительно. - Пойми, это важно, нельзя без этого. Мы туркмены, нам надо делать все, как делалось веками. Иначе что от нас останется? А ты забыл. Твоему старшему давно пора делать обрезание…
- Не бывать этому! - гневно возразил Курбанов. - Я сыновей калечить не дам!
- Подожди, не горячись, - примирительно тронул его за колено Ходжа-ага. - Не хочешь - воля твоя. Но давай только сделаем вид. Устроим той, скажем, что сделали обрезание. Пусть люди думают… Все-таки священный обычай, а ты принадлежишь к ходжам.
- У тебя все, дядя? - морщась, спросил Курбанов. - Мне в самом деле надо на работу.
- Еще одно, - вздохнул Ходжа-ага. - Ты тогда тоже не послушался, женился не на овлядке. Теперь ее нет… Мы присмотрели тебе в жены хорошую женщину. Из ходжей. Работящая, смирная. О калыме не беспокойся - поможем, потом как-нибудь рассчитаешься. Ты не спеши с ответом, подумай.
- А я уже подумал, - ответил Курбанов, поднимаясь. - Я уже нашел себе… - Он вдруг запнулся: не рано ли говорить об этом? Но тут же добавил уверенно: - Скоро женюсь.
На дряблом липе Ходжа-ага была растерянность.
- Ты хорошо подумал? - произнес он без прежней назидательности, униженно глядя снизу вверх. - Она овлядка?
- Нет, не овлядка, - весело ответил Курбанов. - Уж не обессудь, дядя.
7
Хорошая детская коляска попалась Марине - легкая, удобная, красивая. Не коляска даже, а так - скамеечка на двух колесах: сажай ребенка, пристегни ремешком, чтобы не свалился, и толкай за ручку.
Она давно о такой мечтала. Шурка растет, все руки оттянула, без коляски никак нельзя, а громадную, фаэтонную, не хотела.
В этот же день вечером Марина повезла дочку на прогулку. Вышла на главную улицу, пересекла площадь и направилась к парку. В суете, в делах как-то не заметила, что пришла осень. Было еще тепло, в одном платье можно ходить, а деревья уже пожелтели, облетели, листья шуршали под ногами. Пусто стало в парке, он просвечивал насквозь.
Возле дворца культуры она увидела Сергея Саламатина, хотела свернуть, но он тоже заметил ее и пошел навстречу, улыбаясь.
- Целую вечность вас не видел. Что не заходите?
Ее будто теплом обдало от этих слов. Благодарно глянув на него, она тут же потупилась, стыдясь пылающих своих щек, не зная, что сказать, как вести себя с ним.
- Здравствуйте, Сергей Федорович, - только и смогла выговорить.
- Дочка? Сын? - наклонился к ребенку. - Как тебя зовут?
- Дочка, - с трудом выдавила из себя Марина.
- В таком возрасте сразу не разберешь. - Он снова улыбнулся. - Хотя иной раз и взрослого парня от девушки не отличишь - мода полнейшего равноправия.
- А верно, - тоже улыбнулась Марина, чувствуя, что уходит скованность. - Даже в "Крокодиле" рисовали. - И спросила совсем некстати: - А вы стихи сочиняете?
В устремленных на него глазах было столько не заслуженного им восхищения, что Сергей едва не покривил душой - не назвал себя поэтом.
- С чего вы решили? - Он развел руками, отводя взгляд.
- А рассказывали тогда красиво - про Ленинград.
На аллеях парка было пустынно, песок шуршал под колесами, голоса и шаги раздавались громко.
- Вы помните? - спросил Сергей и сам подивился нелепости вопроса, с недоумением ощущая какую-то пустоту в душе: идти с ней рядом вдруг стало трудно, и он предложил: - Давайте посидим.
Они сели, и Марина стала толкать коляску перед собой: туда-сюда…
- Конечно, помню, - ответила она на тот его вопрос. - "Игла Адмиралтейская - сколь стремительно пронзает она голубую высь". А вот фамилию, кто стих этот сочинил, запамятовала.
Он увидел, что она огорчилась этому, и подумал: как непосредственна, как искренни ее чувства, все на виду.
- Это не стихи, - поправил он и внезапно застыдился. - Вообще-то, конечно, такая проза поэтичнее иных стихов…
- Значит, сочиняете, - как бы вслух подумала Марина.
- Да нет, я не поэт, я учитель. Историю в школе преподаю.
- Ой, вот бы не подумала. - Марина весело посмотрела на него, глаза ее лучились. - У нас в школе все учителя женщины были, даже директор.
- Ну, почему же… - совсем уже глупо возразил Сергей, досадуя на себя за охватившую его скованность, которая странным образом уживалась с неизъяснимым волнением.
- Скучно это - история. Кто когда родился, кто когда умер, - беззаботно продолжала Марина и вдруг спохватилась, заглянула ему в глаза: не обиделся ли? - Я, может, глупость говорю, не понимаю, я ведь школу не кончила, так вышло… Вы уж не сердитесь.
- Да я не сержусь, что вы! - воскликнул Сергей. - Ни капельки!
Он смотрел на нее сбоку, понимая, что смотрит слишком долго, неприлично долго, но не в силах был отвести взгляд. Его тронули прямодушие Марины, незащищенная открытость, наивная непосредственность. "Какая она право… - подумал он и, не находя нужного слова, все повторял: - Какая, право…"
- Чего вы так смотрите? - не оборачиваясь, только чувствуя его взгляд, спросила Марина, и тень прошла по ее лицу. - Скажете - вот чучело…
И внезапно слезы заблестели на ее глазах.
В порыве теплого чувства, не думая даже, удобно ли это, прилично ли, забыв, что они на виду, Сергей положил ей руку на плечо, заставил повернуться и, глядя в замутившиеся слезами глаза, взволнованно проговорил:
- Вы хорошая, вы очень хорошая, Марина, не думайте о себе так…
Шурке, видимо, надоело кататься на одном месте, она захныкала, посмотрела на мать капризно, требуя внимания к себе.
Марина нагнулась к ней, вынула из коляски, прижала, стала целовать, приговаривая:
- Ну чего ты, чего ты, родненькая? К мамке захотела? Ах ты моя маленькая…
Это отвлекло ее, успокоило. Она встала, поправила свободной рукой юбку, потом волосы пригладила, провела пальцами под глазами и улыбнулась виновато:
- Вот такая наша жизнь.
Через парк они прошли молча. Сергею было неловко за свой недавний порыв, он смотрел вниз, на пустую коляску, которую взялся везти.
- Я провожу вас? - спросил он.
Марина спряталась за дочку, стала ее тормошить, ответила скороговоркой:
- Ой, что вы, что вы, нам далеко, мы с Шуркой сами дойдем, правда, Шурочка? Скажи дяде Сереже спасибо. - Но, совладав с замешательством, вдруг открыла ему лицо, сказала как ни в чем не бывало: - Вы только коляску подержите, я Шурку посажу.
Он смотрел ей вслед, пока не свернула она за угол. Все ждал, что Марина обернется, но она так и ушла, не посмотрев больше на него.
8
В комнате у Аглаи было не прибрано, неуютно. Она поспешно сгребла посуду со стола, оглянулась растерянно - где еще непорядок? - и увидела себя в зеркале: лицо в морщинах, седые патлатые со сна волосы, бескровные губы… Беспомощно глянула на Иринархова и в изнеможении опустилась на постель.
- Одна живешь? - осторожно спросил он, озираясь.
- Одна, - вздохнула она, рассматривая его: тоже сдал, постарел, хотя и не так, как она. - Ты сядь, дай в себя прийти.
Он поставил чемоданчик к стенке, повесил пиджак на спинку стула, подошел к зеркалу, осмотрел себя, пригладил изрядно поредевший, инеем осыпанный чуб, провел ладонью по отросшей щетине на скулах.
- Вот ведь как, - проговорил он, обернувшись. - Крепко наши судьбы сплелись. Сколь ни разводит их жизнь, а все ж сойдутся.
Подойдя к ней вплотную, он нагнулся и поцеловал седую прядь. Аглая неловко ткнулась ему в бок, обхватила руками, затряслась беззвучно. Степан гладил ее по голове, молчал. Наконец Аглая подняла к нему мокрое от слез лицо.
- Как же ты нашел-то?
- Говорю - судьба. - Он отстранил ее легонько, отошел, привычно вскинул щепоть ко лбу: - Слава всевышнему, богу нашему Иисусу Христу, так предопределено, так записано в книге судеб.
Аглая тоже перекрестилась, шмыгнула носом, утерлась концом платка. Спросила с надеждой:
- Насовсем теперь?
- На все воля господня, - неопределенно ответил Иринархов.
- Помыкался, небось, - жалеючи смотрела на него Аглая. - Все в бегах, в бегах… Не знала, что и думать. Хоть бы весточку подал.
- Ты тогда на сносях была… - решился напомнить он.
Ей приятно было видеть, как напряглось его лицо, какими мятущимися стали глаза, - стало быть, не чужой, не отвык в своем далеке…
- Дочка у меня, - ответила Аглая и снова впилась глазами в его лицо: оно исказилось бесслезным плачем, болью затуманился взор; тогда она поправилась: - У нас. Дочка у нас, Степан. Марина. - Поймав, поняв его вопрос, пояснила скупо: - Отдельно живет. Отрезанный ломоть.
Иринархов повел плечами, взбадриваясь, распрямился, ладонью откинул чуб со лба.
- Замужем, что ли?
- Какой там, одна с дочкой… с внучкой, стало быть, - исподлобья глянув на него, зло проговорила Аглая. - Жил тут хлюст, совратил и бросил, съехал с квартиры, ищи-свищи его.
- Дьявол попутал, - не осуждая, спокойно подвел итог Иринархов.
- Попутал, попутал, не доглядела, - перекрестилась Аглая.
Он посмотрел на нее изучающе, напомнил:
- Не бери на себя многое. Все греховны, все порочны, не нам это изменять. Мы слабы, мы можем только молиться. Веру в спасителя внушила ей?
- Отошла она, грешница, откололась.
Аглая виновато потупилась, а когда, испугавшись наступившей вдруг тишины, подняла голову, то даже рот открыла от удивления: под сведенными бровями по-прежнему молодо горели глаза Иринархова. Чудом каким-то преобразился он - опять стал орел орлом, будто и не было тех лет…
- Спим сном греховным, - сказал он резко. - Какими же найдет нас господь, ежели придет сейчас?
Тяжелыми шагами мерил он комнату, заложив руки за спину, думал о чем-то мучительно. Губы подергивались, насупленные брови сошлись в глубокой складке на переносье. Остановившись круто, буравя ее огненными своими глазами, почти крикнул:
- Знай же - грядет второе пришествие! Скоро уже, скоро придет Христос. И тогда поздно будет!
В страхе подумалось Аглае, что сейчас начнется у него падучая. Но Иринархов крепок был еще.
- Что делать-то? - робко спросила она.
- Укреплять веру во Христа, господа нашего, - жестко ответил он, не отводя глаз, ломая ее волю, подчиняя ее себе. - Я научу - как. Но об этом потом. Скажи: жить я могу тут? Все-таки столько лет… Может, ты…
Обида ожгла ее, но высказать, что накипело на сердце, Аглая не смогла, духу не хватило. Вздохнула только - горько, тяжко, со стоном.
- Да что ты, бог с тобой, как и подумать-то мог… Я ж…
Слезы подступили к горлу, и сердцу больно стало: нет, чужой. И верно - столько лет меж ними, разве что вернешь…
- Где помыться с дороги? - спросил он уже хозяйски. - Да чаем угости. Утро уже, завтракать пора.
Сама она не притронулась к еде, пальцы грела о стакан с чаем. Горюючи о безвозвратном, с тоской и чуть пробившейся радостью смотрела на своего непоседливого, непутевого Степана, каждую морщинку ощупывала взглядом, каждую щербатинку на лице.
- Где ж ты пропадал-то?
Ел он спокойно, неспешно, как-то не так, как прежде, по-благородному, что ли.
- Расскажу, не на час встретились. Ты как? На пенсии уже небось?
- Да и пенсия идет, - кивнула она, не отнимая ладони от поостывшего стакана. - Подрабатываю тут по соседству. В пивном баре.
- Буфетчицей? - удивленно вскинул бровь Иринархов.
- Где уж… Судомойкой. Кружки пивные собираю, бутылки пустые.
- Человек не должен гнушаться черной работы, - покровительственно возвестил Иринархов. - Только в черной работе можно сохранить душу в чистоте. Дочка, Марина, что делает?
- На стройке она. Маляром вроде.
- Ты бы ее к себе взяла, а там ей голову задурят, - забывшись, раздраженно сказал он.
- Так уже…
Он посмотрел на нее вопросительно, вспомнил, помрачнел.
- Ладно, это мы исправим. - Отложив вилку, потянулся слегка. - Я сосну чуток.
Пока он раздевался, Аглая поспешно, дрожащими руками сменила постель, взбила подушки.
Уже в одних трусах и майке, белотелый, не изведавший здешнего нещадного солнца, Иринархов, помешкав, потоптавшись на половике, исподволь оглядел ее, сказал неуверенно:
- Ну, ты тоже небось не доспала…
По-молодому вспыхнула Аглая, кинулась шторы на окнах задвигать.
9
Секретарь парткома поручил Саламатину провести очередную политинформацию. Федор Иванович поначалу растерялся: событий столько, и все интересно, а на чем остановиться? Газету раскроешь - глаза разбегаются. Он хотел было в парткоме получить задание поконкретней, но секретарь только головой покачал:
- Нет уж, сам, пожалуйста. Мы ж договорились - полная самостоятельность. Так что проявляй инициативу.
Легко сказать… Если б он лектором был или хотя бы, как сын, учителем, - тогда другое дело. А с буровика какой спрос? Техникум окончил, когда сын уже в школу ходил. Всю жизнь в песках, на буровых. Второй год как в управлении инженером по сложным работам. Да и то без диплома. Практика, правда. Иной раз это поважнее диплома.
Ну да не об этом говорить, досадливо отмахнулся Саламатин от ненужных мыслей. И вдруг подумал: а почему бы и нет? Не о себе, но о таких же, кто исколесил Каракумы, Котур-Тепе открывал, Барса-Гельмес, кто разнорабочим начинал, верховым, помбуром, кто сейчас вкалывает… Людей он знает, тут и готовиться особо не надо, конспект только набросать. На том и порешил. Но в вахтовом автобусе, просматривая, пока не тронулись, свежие газеты, увидел в "Комсомолке" статью "Мирная профессия ядерного взрыва", стал читать бегло, увлекся и понял: об этом и расскажет на политинформации. И всю дорогу, все полтора часа езды от города до управления радовался, что подвернулся такой интересный материал. Какую богатую пищу для размышлений дает - и о мире, и о завтрашнем дне, а, значит, о пятилетке, о решениях партийного съезда - о самом главном.
Занималось осеннее ясное утро. Небо совсем просветлело, вот-вот должно выкатиться солнце. Металлические опоры электропередачи рисовались четко, были строги и торжественны, как женихи. А в ложбинах за барханами еще прятался полумрак, то там, то здесь таинственно темнело что-то - не то куст, не то зверь притаившийся… Настало мгновение - и огненный диск солнца выглянул из-за горизонта, бросил на просыпающуюся землю первые неяркие еще лучи, потом весело полез, полез на небо, к полуденной своей высоте.
Эту минуту восхода любил Саламатин. Он оглянулся с улыбкой, приглашая и товарищей полюбоваться, порадоваться - и прямо за спиной у себя увидел Шутова. Тот спал, упавшая на грудь голова качалась из стороны в сторону, было ему явно неудобно, но он не просыпался, похрапывал даже, отдувая нижнюю губу. По одутловатому, нечистому лицу видно, опять он вчера выпил лишнего, да и запах перегара доходил, не давая усомниться.
Настроение испортилось. "Будь моя воля, - раздраженно думал Саламатин, - я б тех, кто с похмелья, как и пьяных, к работе не допускал, писал прогул. Какой из него работник!"
Шутов и в самом деле выпил много, не помнил - сколько. А ведь не собирался, зашел кружку пива выпить. Дружки сто грамм поднесли - тоже думал: одну, и все, домой. Но там само пошло - в своем кругу, за разговором, за шуткой не заметил, как время пролетело, кто в магазин бегал, кто воблу сушеную раздобыл… Осталось в памяти, как глянул за стеклянную стенку - удивился: темно уже, а зашел кружку свою выпить вроде в полдень. И все, ничего больше вспомнить утром не мог. Но проснулся дома, в постели своей, раздетый, - значит, дошел чин-чинарем…
В рабочее время опохмеляться он себе не разрешал. Мучился, но терпел до конца вахты, до возвращения в город, имея при себе заветный рубчик. Это тоже было правило: с пустыми карманами в пивную не заходить, не такой он, Игорь Шутов, не из тех. Подсаживался со своим стопарем. А уж там как пойдет, куда кривая выведет…
Когда будильник зазвенел, Шутов проснулся в этаком радужном настроении - не все еще вышло от вчерашнего. Но пока искал штаны и ботинки, пока плескался в ванной, хмель вышел, и стало ему скучно и муторно, белый свет не мил. И на улицу когда вышел, стало зябко, дрожь пробрала, не мог остановить, хоть вовсе и не холодно было этим осенним утром.