2
Петр подлатал избенку, поставил новый заплот, покрыл тесом хлевушок, но живность никакую заводить не стал: хлопотно, да и ни к чему она ему. Почти все, что ему удавалось заработать на кузне, он отдавал Егоровой семье, себе оставлял лишь самую малую толику. Правда, заработать ему удавалось немного: несмотря на свое упорство и старание, он не мог сравниться по мастерству с Егором и делал только самую простую работу.
Сколько бы там ни было работы, а все‑таки на кузне он был занят весь день. Но куда девать вечер, не знал. Первое время к нему заходили мужики послушать его рассказы о службе на флоте, о Цусимском бое, о том, как после того боя крейсер "Жемчуг", на котором служил Петр, ушел на Филиппинские острова и какая такая жизнь в далеком порту Маниле. Правда, видно, рассказы его приелись мужикам, они перестали заглядывать, и Петр не находил себе места. А ночи стали длинными, пошли дожди, сделалось еще тоскливее. Его неудержимо тянуло к Акулине, но она избегала его.
Осенью на мельнице был большой завоз, Вась- ка пропадал там денно и нощно, и один раз Петр все‑таки решился зайти к Акулине. Но она даже не пустила его в дом. После этого Петр три дня беспробудно пьянствовал и пропил все, что нажил за лето. Осталась только кашемировая шаль, которую он привез Акульке в подарок, но и эту шаль он отдал Степаниде. А дружки, когда ему нечего стало пропивать, тоже начали его сторониться. Это его особенно обидело. Сам он легко сходился с людьми, от природы был добр и щедр, долгие годы службы научили его крепкому мужскому товариществу, и он ненавидел мужицкую жадность.
Единственной утехой Петра стал племянник Гордейка, тот самый подпасок, которого он встретил в первый день возвращения в деревню. Мальчонка оказался сметливым, в нем было столько дотошности, что Петр едва успевал отвечать ему.
- А бабка Федосеевна сказывала, что за мо- рями - окиянами живут люди двухголовые. Правда это? - допытывался Гордейка.
Или еще спрашивал:
- А пошто же корабль не тонет в воде, ежели он жалезный? Гвоздь вот маленький, а и то тонет.
Петр не всегда сам мог все объяснить, как чадо, и тогда они доставали книжки. Этих кни жек Петр привез две. Одна была без корочек и без названия, и рассказывалось в ней о жизни монахов. Эту книжку Гордейка не любил.
- Хуже нас живут эти монахи, только и знают, что молятся. Даже в будни. Давай другую.
Другая книжка называлась "Рассуждения по вопросам морской тактики", и написал ее будто бы знакомый дяде Петру бородатый адмирал, и подарил офицер, с которым вместе в плену были на Филиппинских островах.
- "Люди так различны по складу своего ума и характера, - читал Петр, - что один и тот же совет не годится для двух различных лиц. Одного следует удерживать, другого надо поощрять и лишь обоим следует не мешать".
- Как же не мешать, если надо удерживать? - спрашивал Гордейка.
И Петр сам не знал, как ответить. Они оба принимались рассуждать, и часто, к удивлению Петра, мальчонка высказывал мысли более зрелые, чем дядя.
- Ох, Гордейка, и башковитый же ты мужик! Учиться бы тебе.
И он стал учить племянника грамоте. К концу зимы мальчишка читал уже бойчее самого Петра, а в счете и вовсе обошел его. Дьякон Серафим, прослышавший про его успехи, устроил ему экзамен и остался очень доволен.
- По духовной части его пущать надо, - посоветовал он Петру. - Отец Никодим, того и гляди, помрет, а я сопьюсь, вот и замена нам будет.
- Куда уж нам в попы‑то!
Тем не менее Серафим навязал за ведро браги молитвенник, и Петр нет - нет да и заставлял Гордейку читать его. Но тот читал неохотно и не - внимательно. Читает - читает и вдруг посреди молитвы не к месту брякнет:
- Ты бы ее, Акульку‑то, сразу отодрал за волосы да и приволок домой. Она, сука, на Ваську- то пошто польстилась? Богатый он стал…
- Не твоего ума это дело! - строго обрывал его дядя. Но на мальчонку не сердился и был даже благодарен ему за то, что тот замечает и понимает его душевную тоску.
А ему опять стала сниться Акулька, опять неудержимо потянуло его к тому кирпичному дому, и не одну ночь простоял он под его окошками, а утешения это не приносило, только еще больше растравляло. И не раз уж подумывал он, не извести ли гада Ваську, не подкараулить ли где в укромном месте. Но то ли здравый смысл в нем брал верх, то ли жирой пример брата Егора удерживал, только на убийство Петр не пошел, а решил утопить свою тоску в другом: зачастил к вдовой солдатке Евлампии Хариной, у которой мужик сгинул где‑то под Сучаном.
Но и это не приносило облегчения. Бывало, гладит Евлампию, а сам думает об Акульке, и такая тоска опять находит, что хоть в петлю лезь.
- Не глянусь я тебе, так зачем ходишь? - спросит, бывало, Евлампия, а ему и ответить нечего.
А тут еще кроме тоски об Акульке начала глодать тоска по морю. Уж, казалось бы, отведал он этого моря сполна, по самую макушку. Морскую качку он переносил плохо, выворачивало его всего наизнанку, как пустой карман, и не одну боцманскую зуботычину снес он за эту свою слабость. А вот теперь опять потянуло его к морю. Зачем?
Догадывался, что не само море его тянет. Гля- Дя, как живут люди в деревне, он часто вспоми нал свой флотский экипаж. Там, несмотря на строгости, люди больше привержены друг к дружке, в беде аль в нужде шли на помощь. А тут каждый жил сам по себе, старался выгадать побольше да ухватить пожирнее. Петр понимал, что людей на такую жизнь толкает нужда, жир- ных‑то кусков немного валяется. Понимал, но не одобрял он эту жадность и, бывало, подвыпив, прямо в глаза говорил мужикам:
- Черви вы, а не люди! Кроты! Сидите каждый в своей норе, в нору и тащите. Гордости в вас людской нету!
- А ты вот у нас гордый да голый. От тебя даже баба и та сбежала, - посмеивались мужики.
И оттого, что они посмеивались и даже не обижались на него, Петр еще больше сердился.
- Что вы в жизни видели, для чего живете? Чтобы пожрать да поспать? Да ведь и скотина так живет. Чем вы отличаетесь от нее?
Иногда его всерьез спрашивали:
- А как еще жить? Как вылезешь из нужды, если она тебя за пятки хватает?
А как, в самом деле, жить? Петр на это не умел ответить. Начинал рассказывать про городскую жизнь, но выходило, что и там всяк для себя живет. Покрасивше‑то живут одни баре. Но всем барами жить не получится, кому‑то работать надо.
- Вот нам и написано на роду, чтобы работать. Так, видно, господь распределил.
Сами‑то они несогласные были с таким распределением - это Петр чувствовал.
- Всякого богатства я повидывал много. Вот бы поделить его на всех поровну, - предлагал он.
- А как поделишь? Вон Васька богатее всех нас, а разве он кому что за так отдаст? Грабить его, что ли? Их вон, грабителев‑то - бунтовщиков в пятом годе, вишь, как приструнили?
Что тут было в пятом году, Петр знал только понаслышке, он в то время жил в чудном и пестром городе Маниле на далеких Филиппинских островах.
3
На следующее лето Гордейка опять нанялся в подпаски к деду Ефиму. Стадо собралось в тот год большое - шестьдесят семь голов. Ефиму платили за весь сезон из расчета по полтиннику с каждой головы взрослого скота и по двадцати копеек с молодняка. Прошлым летом пастух отдавал Гордейке четвертую часть, а нынче Степанида выпросила одну треть. Ефим совсем одряхлел, и подпаску приходилось присматривать не только за стадом, но и за стариком.
У них было три выпаса: сразу за поскотиной, на луговине напротив заимки и у Коровьего брода. Весной они начали с самого ближнего, и Ефим еще кое‑как помогал Гордейке. Но с троицы стали гонять к Коровьему броду, и у старика только и хватало сил дотащиться до места. Несмотря на жару, он не снимал ни шапки, ни сермяги, ни пимов - его часто трясла лихоманка.
В жару работы было мало. Коровы заходили в воду и стояли там, отбиваясь хвостами от паутов. Ефим в это время, положив под голову котомку, спал на пригорке, а Гордейка, укрывшись в тенечке, плел корзинки или мордули, чтобы ставить их на рыбу в запруде. Рыба попадалась мелкая, все больше пескарь. Но и пескарь годился для ушицы, а если его посолить покруче да высушить в печке, то можно есть прямо с костями и с головой.
Как‑то около полудня с того берега перебрел реку не знакомый Гордейке человек. Реку переходил он по - чудному: сначала закатал штаны, забрел в воду, дошел почти до середины реки, потом на самом мелком месте лег в воду и долго лежал так, прямо в одежде, высунув из реки только бритую голову. "Небось татарин или беглый", - решил Гордейка. В двенадцати верстах отсюда была татарская деревня, а беглых из Сибири каждое лето проходило немало.
Когда человек вылез из воды и стянул с себя мокрые рубаху и штаны, Гордейка окончательно решил, что это беглый: был он настолько худ, что казался прозрачным. Беглых Гордейка боялся и поэтому решил разбудить деда Ефима. Но едва он поднялся из‑за куста, как человек окликнул его:
- Иди‑ка сюда, парень.
- А чего надо?
- Да ты иди ближе, не съем я тёбя.
Гордейка спустился к реке, но совсем близко подходить все‑таки не стал - мало ли чего. Человек сидел в одних подштанниках, остальная одежда сушилась на кусте.
- Пастух, что ли?
- Подпасок.
- А пастух где?
- Вон на пригорке.
Человек посмотрел на пригорок и удивился:
- Никак, Ефим?
- Ага, дедушка Ефим, - подтвердил Гордейка и подошел поближе: раз знает Ефима, значит, не чужой.
- А я думал, он уже давно помер.
- Не. Только лихоманка его бьет.
- А ты чей будешь? Обличье вроде знакомое.
- Шумов.
- Тут все Шумовы. Отца как звать?
- Егором.
- Егор… Егор… - вспоминал пришелец. - Егора Савельича, что ли?
- Не, у Егора Савельича одни девки. А я другого Егора.
- Какой еще другой? Других вроде не было.
- А вот и был.
- Постой‑ка, а тебя как зовут?
- Гордейка. Гордей Егорыч.
Человек как‑то чудно посмотрел на него и грустно сказал:
- Ну вот и встретились, Гордей Егорыч. Не узнаешь отца‑то.?
- Какого отца?
- Да твоего. Я и есть твой отец. Ну, иди сюда.
Но Гордейка вдруг попятился назад. Что говорит этот человек? Какой он отец? Нет, Гордейка представлял отца другим. Он от многих слышал, что его отец был самым сильным в деревне. И хотя теперь, когда вспоминали о нем, называли его убивцем, говорили все равно уважительно. И Гордейка считал, что его отец высокий, с большой бородой и с голосом, как у дьякона Серафима. А этот маленький, тощий, и голос у него жидкиц, надреснутый. И глаза не страшные, только усталые.
- Да иди ты, поближе, чего уперся? Говорю, отец я тебе! Вон хоть у Ефима спроси. Эй, Ефим! Ефим!
Дед зашевелился, поднял голову. Потом сел и, щуря красные глаза, стал присматриваться.
- Не узнаешь?
- Вот таперя узнал. Сталыть, выпустили? - Дед, кажется, совсем не удивился.
- Выпустили. А сын вот не признает.
- Дак ить откуля ему знать? При титьке состоял, как тебя забарабали. Да и отошшал ты вона как. А ты, Гордейка, чаво зенки пялишь? Отец он тебе и есть, сталыть, Егорка - убивец. Веди его домой, а я тут один за коровами пригляжу.
И все‑таки до самого дома Гордейка старался подальше держаться от отца, все время шел то сзади, то забегал вперед: будто бы погонится за бабочкой, а сам как бы ненароком заглядывает в лицо. Егор и не настаивал, чтобы он шел рядом - пусть парнишка привыкнет.
Зато Шурка признала еще издали: увидела в окошко, выскочила из избы, закричала на всю деревню:
- Тятя, тятя вернулся!
Тут и Сашка выбежал - тоже узнал, повис у отца на шее, а сам здоровее его. Потом с огорода прибежали Нюрка с Настей и Антоном. Теперь Егор не узнавал своих детей и все удивлялся, что они такие большие выросли. Шурку послали в поле за матерью и Иваном, а Гордейка побежал в кузню за дядей Петром.
К вечеру все сидели за столом, еды натаскали со всей деревни, а у дьякона Серафима погоди- лась даже брага, и он принес ее прямо в бочонке. Отец занял передний угол, по правую руку от него сидела мать - на плечи накинута кашемировая шаль, привезенная дядей Петром. Гордейка пристроился по левую руку - так ему виднее было каждого входящего и даже мальчишек, с улицы облепивших оба окна.
А люди все шли и шли. Войдут, перекрестятся на божницу и руки отцу протягивают: мужики лопатой, а бабы лодочкой. Отец каждый раз встает, здоровается и каждому наливает из крынки браги. Даже Гордейке налил полчашки. И то ли от выпитой браги, то ли от шума, то ли от плававшего слоями дыма у Гордейки сильно кружилась голова, хотелось выбежать на свежий воздух, но он боялся, что его место возле отца кто- нибудь займет.
- А что это Акулины не видно? - спросил отец у дяди Петра, но мать тут же дернула отца за рубаху и стала что‑то шептать ему на ухо. Гордейка услышал только: "…не растравливай".
Но дядя Петро уже растравился, пил больше всех и, роняя на стол голову, говорил:
- Уйду я отсюда, Егор. Кузня опять в твои владения перейдет, дом отдам Нюрке - ее вон Гришка Сомов сватает, а жить им негде. А мне мужицкая жизнь не по нутру стала, опять во флот - тянет. За семью твою у меня теперь душа спокойная, а своей семьи у меня, как видишь, не составилось. Вот прямо завтра и уйду. Сяду на чугунку и поеду в Кронштадт.
- Дело твое, только не торопись. Сколь не виделись‑то! Поживи, а потом уже решай, - уговаривал отец.
- И верно, Петя, куды торопиться? Завтра еще опохмелиться надо, - шутила мать.
- Вот опохмелюсь и уеду!
4
С утра Егор с братом пошли в кузню, позвали и Пашку Кабана, работавшего у Петра молотобойцем. У станка для поковки коней ждали трое мужиков из Петуховки.
- С возвращеньицем, Егор Гордеич! - приветствовали они.
Петр открыл кузню, в лицо Егору ударил знакомый запах древесного угля, жженого железа и еще чего‑то кисловатого, всегда державшегося в кузне. Все тут было по - старому, только верстачок с тисками Петр перетащил в другой угол, подальше от горна. "Неладно сделал, - отметил про себя Егор. - Хотя и прохладнее в том углу, а бегать от горна далеко".
В летнюю пору в кузнице завсегда работа найдется, и Петр показывал:
- Вот эти два лемеха Василию Редьке оттянуть надо, а это вот пила от сенокосилки Васьки Клюева порвалась, литовку вот бабке Лукерье надо заклепать…
Петуховские мужики в дверях стоят, торопить не смеют, а ждать им некогда. А у Петра нашлись всего две подковы.
- Ну‑ка подуй, - попросил Егор брата и надел висевший на гвозде кожаный фартук. Потом выбрал подходящую болванку и сунул в горн.
Паша взял большой молот и, когда Егор положил огненную болванку на наковальню и показал малым молотком, куда бить, ударил изо всей силы. Брызнули во все стороны искры, осыпалась окалина.
- Полегче, Павел.
Егор правил поковку так быстро и ловко, что Пашка не успевал замахиваться. Остывающий металл менял цвета, и еще при оранжевом цвете подкова была готова. Егор сунул ее в бочку - поднялось облачко пара.
- Шип у железа мягкий, значит, к жаре, - сказал Егор, засовывая в горн вторую болванку.
Петр тем временем ковал лошадей. Когда уехали петуховские мужики, Егор отпустил и Пашку:
- Мы тут вдвоем с Петром справимся. Да и потолковать надо, поди, одиннадцать годов не видались.
Когда Пашка ушел, они сели в тенечке на борону и закурили. Егор вытер пот со лба рукавом рубахи.
- Гляди - кось, часу не поробил, а упарился. Отвык, видать.
- Отошшал ты больно.
- Дак ведь не у тещи на блинах был. Ничего, дома оклемаюсь. Спасибо тебе, Петро, не кинул мою семью. Припасу‑то, видел, до самой нови хватит.
- Не один я припасал. Ребятишки твои подросли, помогали в хозяйстве. А Нюрку вон уже сватают.
"Поди, не знает Гришка Сомов про порчу. А как узнает, что будет?" - озабоченно думал Егор.
- Меньшой‑то твой, Гордейка, шибко башковитый парнишка. И растет так податливо, должно, в деда весь будет - богатырь. Учить бы его надо. Серафим по духовной части советует пустить, да Гордейка до бога‑то не больно охоч.
- Куда уж нам в попы‑то.
- И то!. Ты сам‑то как к богу относишься? Не потерял веру?
- Всю как есть. Хотя и ранее немного у меня ее было. Так, привычка была. А ты?
- Я сам себе бог. Нам, окромя себя, не в кого больше верить.
- Уезжаешь зачем?
- Не могу больше, Егор. Разве это жизнь?
- Ищешь, где полегче да покрасивше?