- Нет. Думаешь, там легче? Еще хуже. Тут хоть с голоду не мрут да крыша над головой есть. А там есть которые и вовсе ни кола, ни двора не имеют. Много таких. Недаром народ ропщет. Слыхал о пятом‑то годеН
- Приходилось.
- Я сам‑то далеко был, а и туда донеслось. Исхудала матушка - Русь, дале некуда. Мироедство идет великое. Везде мироеды. В Петербурге царь да графья с князьями кровь сосут, в середке России помещик зверует, а с краешку, у нас тут, миллионщики вроде Демидова да мироеды вроде убиенного тобой Петра Евдокимовича или заместо его севшего Васьки Клюева народ ограбляют. Васька‑то, почитай, все пять деревень к себе в кулак забрал да и давит. Не могу я тут жить!
- А там тебя рай небесный ждет?
- Там люди. Там народ кучей живет, друг за друга заступится. А тут каждый сам по себе, за одну свою овчину и дрожит, - Ты бы вот взял да и тут всех в кучу собрал.
- Соберешь их! На брагу - это они соберутся. А для чего другого - нет.
- Зря ты, Петро, так плохо о людях думаешь. Не один ты жить хорошо хочешь. Вот только как к этому идти? Подумай! И идти надо сообща. Вот видишь кулак: он из пяти пальцев составлен. Каждым я могу разве что муху убить а пятью, значит, пять мух. Ну а ежели я пальцы в кулак сожму, да ударю? Тому же Ваське Клюеву по башке ударю? Мокрое место останется, хотя и отошшал я.
- Ударишь, а тебя опять на каторгу упекут.
- Всех‑то не упекут, да и мы теперь поумнее стали. В Ваське ли дело? Не им эти порядки заведены. Одного Ваську прибьешь - другой сядет.
- Верно, он ведь тоже заместо Петра Евдокимовича сел.
- Как это вышло?
- После смерти мельника Антонида с мужем в станицу уехали, они и раньше отделяться думали. Маланья же осталась при доме. Боялась покойника, вот Ваську и пустила вроде как на постой. А через полгода в бане угорела. Говорят, дверь в баню колом приперта была снаружи, а старуха головой уж на пороге лежала, видно, хотела выбраться, да не могла. Следствие по этому делу велось, да Ваське удалось как‑то замять.
- Дом‑то как ему достался?
- Расписки Васька предъявил, будто Маланья в карты ему проиграла и дом, и мельницу. Они и верно поигрывали в карты вечерами, но не думаю, чтобы Маланья проиграла. И тут дело нечистое. А как прибрал Васька все к рукам, так и лютовать начал почище Петра Евдокимовича. За помол вдвое больше брать стал, намедни вон у Василия Редьки две десятины пашни отрезал за долги. Живет что те помещик какой, у него вон четверо в работниках на поле работают исполу да в хозяйстве еще двое за один харч рббят.
- Значит, надо не по Ваське, а по порядкам, которые заведены, бить‑то. Вот об этом как раз и говорит Ленин. Слыхал про Ленина?
- Слышал. В Петербурге у меня знакомый есть, Михайло Ребров, тоже из матросов. Я у него после плену две недели жил. Он тоже хвалил Ленина.
- Надо понимать, твой знакомый из большевиков.
- А что это такое - большевики?
- Партия такая, называется Российская социал - демократическая. А в ней есть большевики и меньшевики. Есть еще и другие партии: эсеры, "Союз русского народа" - много всяких партий.
- Пес в них разберется! Я сам себе партия. Куда захочу, туда и поворочу.
- Гляди не поверни в другую сторону.
- А ты откуда про все эти партии дознался?
- Каторга научила. У нас там много всяких политических было. Поперву я тоже запутался в них, вроде бы все говорят одинаково, все революцию хотят сделать, все царя да помещиков ругают. Потом подружился с одним из политических. Мы в ту пору на рудниках работали, а у него чахотка, да и кости он тонкой, из бар, помогал я ему. Вот он меня и образумил. Грамоте научил, книжки читать заставил. Читал я и Ленина. Уезжаешь вот, а то я бы и тебе кое‑что рассказал. Может, останешься?
- Нет, решил уже. Рубить - так все сразу.
Что именно "все", Петр не уточнил, но Егор догадался: любит еще брат Акулину и уходит от нее тоже.
- Женился бы ты, что ли, - предложил Егор.
- Нет, хватит. Пробовал, да вишь как вышло?
- Слышал. С; Васькой‑то она хорошо живет?
- Дак ведь чего ей не жить? Как сыр в масле купается. На богатство и польстилась.
- Ну и плюнь на нее. Других баб нет, что ли?
- Да вот не нашел. По мне она самая хорошая. Хочу забыть, а не могу, все она блазнится. И все время мне кажется, что и она меня не может забыть. Встретимся, глядит тоскливо и будто сказать что хочет, а не решается. Кабы не ребя- тенки, от Васьки нажитые, может, и вернулась бы. А я бы ее и с ребятенками взял.
- Неладно это, Петро, чужую‑то семью рушить.
- А мою ладно?
- Все думали, что ты погиб. Я не хочу Аку- лину оправдывать, но и винить ее не за что.
- Выходит, я виноватый?
- И ты не виноват.
- А кто же?
- Война.
- Выходит, никто не виноват.
- Почему же? Виноваты те, кто ее начал.
- Опять ты политику подвел. Я тебе про бабу, а ты мне про политику. Что я с ней, с этой политикой, на одних полатях спать лягу? Ты мне жизнь объясни, а не политику.
- Так ведь политика‑то от самой жизни идет.
- Не понятно мне это.
Прибежал Гордейка звать обедать. Он еще стеснялся отца и обратился к Петру:
- Дядя Петя, мама сказала, чтобы вы с тятей обедать шли.
За столом он опять уселся рядом с отцом. Теперь от отца пахло, как и от дяди Петра, углем и железом. Эти привычные запахи делали отца более понятным и близким, и Гордейка осмелился наконец спросить:
- Тятя, а ты верно самый сильный был?
- Верно, сынок. А теперь я еще сильнее стал.
Гордейка победно оглядел застолье и, тряхнув своей белой головенкой, сказал:
- А говорите, отошшал!
Егор тоже оглядел черноголовое застолье, подумал: "Верно ведь, он один в мою масть удался". И спросил:
- Федосеевна‑то жива еще?
- В прошлом годе преставилась, царство ей небесное! - перекрестилась Степанида. Примеру ее никто не последовал, и Егор подумал, что бог у него в доме не в почете.
Пока полдничали, жара спала, и Петр, закинув за плечи котомку, ушел из деревни. Ушел задами, никому не велел провожать и только Гор- дейку взял до поскотины.
Глава третья
1
Осенью Егор отвез Гордейку в станицу, устроил в школу. От Шумовки до станицы было двенадцать верст. Гордейка приходил домой только по субботам, остальные дни жил на постое у кузнеца Федора Пашнина. Федор поселился в станице недавно, до этого работал в Каслях по литейному делу. В городе сказывали, что Пашнин был отменным литейщиком, будто бы даже для царского дворца литье делал, был за это назначен обер - мастером, но неожиданно ушел с завода - то ли с хозяевами не поладил, то ли по какой другой причине. Сам Федор об этом не рассказывал, он вообще был молчалив и со стороны казался нелюдимым.
Однако, пожив у Федора месяц - другой, Гордейка убедился, что Пашнин к людям ласковый и добрый, но сходится с ними осторожно. Кроме Егора Шумова да печника Вицина, друзей у него не было. Может, еще и потому редко кто заходил к Федору, что избенка его стояла на отшибе, возле кладбища. А про это кладбище всякие страхи сказывали. Будто ходит там по ночам привидение в образе человечьем, но с конскими копытами, а воет оно по - волчьи и скыркает зубами.
По ночам в трубе над чувалом верно что‑то выло и укало. Гордейка в страхе забивался в угол и крестился. Когда после первой недели он вернулся домой осунувшимся и почерневшим, Степанида заявила, что в станицу его больше не пустит, потому что Пашнин заморит его там. А когда Гордейка рассказал еще и о привидении, совсем всполошилась:
- Осподи, оборони дитё малое, не сгуби душу невинную!
Отец же только посмеивался. В понедельник он сам отвел сына в станицу и велел позвать печника Вицина. А когда тот явился, строго спросил:
- Ты эту печь клал?
- А кто же еще? Тут все печи мои.
- Вот Гордей говорит, что она воет.
Вицин пошел в куть, сунул голову к заслонке и хлопнул себя по бокам:
- Ах ты, язви те! Совсем забыл: изба‑то Емельки Фролова была. Вреднейший был старик, вот я и сложил ему с музыкой. Ну это мы сейчас исправим.
Вицин встал на табуретку, что‑то поковырял за чувалом, вынул один кирпич, другой, пошарил в трубе. Сложив и замазав кирпичи, сказал:
- Вот теперь не станет выть. И подтопка будет лучше гореть.
И верно, после этого по ночам в трубе не выло, рассказам про привидение Гордейка перестал верить, но, когда Санька Стариков, есаулов сын, предложил на спор пойти в полночь на кладбище и прокуковать там пять раз, Гордейка заколебался. Но Санька предложил хорошую цену: старую казачью саблю. Да и самому себя испытать хотелось.
Ночь выдалась темная и метельная. Гордейка два раза сбивался с дороги, и ему все время казалось, что рядом с ним идет привидение и толкает его в суметы. У него захватывало дыхание, по коже ходил мороз, дрожали руки. Раза два или три сами собой подгибались колени, и он садился в снег. Тогда сзади ему кричали:
- Ага, испугался?
Саженях в тридцати сзади темнела толпа мальчишек. "Им хорошо, их много, и сабля с ними", - подумал Гордейка. И вдруг разозлился на них. Он знал, что никто из них не согласился бы один пойти на кладбище. Даже с саблей. А ему и саблю не дали. Сам трясясь от страха, он решил напугать и их. Сложив ладони рупором, он завыл. Он не видел, как разбегались ребята, просто темная куча сзади рассыпалась - и растворилась в ночи. Он только слышал их крики и отчаянный визг. Ему стало смешно, страх пропал совсем. И только когда он входил в ворота кладбища опять противно задрожали колени.
За каменной оградой кладбища было тихо, ветер сюда не залетал, здесь было и темнее, черные ограды могил и кресты еле различались на мертвенно - синем снегу. Он не боялся этих занесенных снегом могил, только с опаской косился на черную кучу в углу - там позавчера похоронили сапожника Грекова.
Ребята наверняка все разбежались, куковать не имело смысла, но он все‑таки прокуковал ровно пять раз, а когда умолк, ему из лесу откликнулось звонкое эхо, и оно испугало его. Выскочив за ограду, он совсем оторопел: перед ним маячила человеческая фигура с двумя головами. "Так вот оно, привидение‑то!" - мгновенно промелькнуло в мозгу.
Гордейка невольно попятился назад. И тут же сообразил, что сзади‑то кладбище, там его может подстерегать другое привидение, а то и вовсе покойник. Гордейка метнулся в сторону, прижался к шершавой каменной стене и заплакал.
И вдруг привидение голосом Вовки Вицина сказало:
- Шибко ты их напужал! Ты ведь сам выл?
- А я не испугался! - Это уже голос Юрки Вицина.
Только теперь Гордейка разглядел, что их двое. Выходит, они не боялись. Ну, Вовка, тот ладно, он на год старше, а Юрка совсем маленький, ему и девяти годов нет.
Но наверное, и они боялись, потому что, когда шли от кладбища, поочередно оглядывались и нет - нет да пускались вскачь. Юрка не успевал за ними, Вовка тащил его за руку и покрикивал:
- Шевелись, заноза! Тоже увязался.
Наконец они добрались до станицы и здесь увидели остальных. Те опять жались кучкой, в середине с саблей в руке стоял Санька Стариков. Гордейка подошел и протянул руку:
- Давай саблю.
Санька попятился назад и забормотал:
- Может, ты там и не был, мы не слышали, как ты куковал.
- Где вам слышать! - сказал Вовка. - Напустили в штаны и бежать. Юрка вон и то не испугался. Мы с ним слышали, как Гордейка куковал.
- Значит, вас было трое, а по уговору он один должен был идти, - упрямился Санька.
- Он и не знал, что мы идем. Мы‑то на кладбище не ходили, возле ограды стояли. Отдай саблю! - Вовка схватился за ножны.
- Не отдам!
Но тут подошел самый старший из них, Колька Меньшиков, и строго сказал Саньке:
- Отдай, Старикашка. Уговор дороже денег, проспорил - отдавай.
Санька выпустил саблю. Вовка протянул ее Гордейке:
- Бери, теперь она твоя.
Гордейка взял саблю и побежал домой.
Федор уже спал, он не слышал, как Гордейка, просунув руку в щель, отодвинул в сенях засов, как возился в чулане, пряча саблю. Но наутро Федору что‑то понадобилось в чулане, он увидел саблю и, разбудив мальчишку, спросил:
- Ты принес?
- Я, - признался Гордейка.
- Где взял?
- Выспорил у Саньки Старикова. Я ночью на спор на кладбище ходил.
- Ишь ты! - удивился Пашнин. - И не боялся?
Гордейке очень хотелось соврать, но, поколебавшись, он признался:
- Было маленько.
Федор пристально посмотрел на него и сказал:
- Ну, маленько - это не в счет. Молодец! А саблю спрячь подальше, а то увидят и отберут.
Гордейка залез на чердак и там в самом темном углу спрятал саблю под застреху.
2
За неделю до рождества приехал к Федору Пашнину гость из города. Приходился он Федору не то свояком, не то шурином, привез поклоны от родни и подарки: ситцевую рубаху, сапоги, два колеса копченой колбасы, белых городских булок и головку сахару.
Этот вечер запомнился Гордейке надолго. Он еще никогда так сытно не ел и первый раз сидел за столом вместе с настоящим городским человеком, барином. У гостя было чудное имя - Цезарь. С виду он был неказист, росту среднего, сухощав, щеки впалые, нос тонкий, и все на нем было тонкое: коричневый костюм из тонкой шерсти, тонкое сукно на пальто, тонкие стекла на пенсне на золотой цепочке, даже уши тонкие - сквозь них можно было разглядеть свет семилинейной лампы. Все это Гордейка рассмотрел не сразу, потому что шибко стеснялся этого человека в странном городском одеянии, говорящего непонятными словами:
- Разгул реакции, разброд и шатания в общественном движении кончились, поднимается крутая волна нового революционного движения. Нужны практические действия…
Гордейка почти ничего не понял из того, о чем говорили Федор с Цезарем. Уплетая за обе щеки колбасу с белым хлебом, запивая сладким чаем, он исподтишка разглядывал гостя и почти не слушал, о чем тот говорил. Гордейка думал о том, что вот бы и ему выучиться и жить в городе, есть колбасу с белым хлебом, попивать чай и говорить такими же непонятными словами. В городе он ни разу не был, слышал о нем только от дяди Петра, и город представлялся ему чем‑то сказочным, в нем все было светлое и чистое, как в горнице у Акульки.
Наевшись до отвала, Гордейка разморился, залез на печь и сразу же заснул. Где‑то в подсознании у него застряли последние слышанные им слова: "социал - демократия", "самодержавие" и "переворот". Эти слова снились ему всю ночь. Со циал - демократия снилась в виде Акульки. Она стояла посреди горницы, вся разряженная в яркие, цветастые одежды, на голове у нее, как у богородицы на иконе, был надет медный таз. Она сама держала в руках Ваську Клюева - одной рукой за шиворот, другой за штаны - и переворачивала его. Васька крутился, как мельничное колесо, и смешно болтал ногами. А за спиной Акульки сидела на фикусе ворона и каркала: "Карать его! Карать его!"
Откуда‑то из другого угла, как из лесу, доносилось эхо; "Де - мо - кра - тия! Де - мо - кра - тия!"
То ли от этих снов, то ли потому, что переел на ночь, Гордейка спал плохо, с утра у него болела голова, и он даже обрадовался, когда Федор сказал:
- В школу ты сегодня не пойдешь, а сбегаешь домой за отцом. Скажешь, что в гости его зову, потому как свойственник из города приехал.
Гордейку опять сытно покормили, потом он стал на лыжи и пошел в Шумовку. Погода была тихая, снег рассыпчатый, лыжи по нему скользили легко, и Гордейка добрался до Шумовки меньше чем за два часа.
В кузне отца не было - он чистил скребком Воронка в стайке. Воронка купили недавно, он еще не привык к Гордейке, косил на него карим глазом и храпел. Отец, узнав про гостя, тут же стал запрягать Воронка, а Гордейка забежал в избу и сунул матери завернутый в чистую тряпицу кусок колбасы и белую булку - гостинец Цезаря. На гостинец тут же накинулсь все сразу, но мать поделила его поровну между детьми, забыв, однако, про себя. Она только понюхала булку и удивленно сказала:
- Гли - кось, какой духовитый! И как такой пекут?
Гордейка поглядел на ее вздувшийся живот - в семье ожидалось прибавление - и полез за пазуху. Там лежал у него кусок колбасы, которым Федор снабдил его на дорогу.
- А это тебе, мама.
Степанида торжественно приняла кусок, перекрестилась, погладила сына по голове и ласково сказала:
- Спасибо тебе, кормилец!
У нее навернулись на глаза слезы, и Гордейке вдруг стало до боли жаль ее. Раньше он как‑то вроде бы и не замечал ее, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Теперь, не видя ее по неделе, а то и по две, он тосковал по ней, ему не хватало прикосновения ее жесткой руки, ее голоса. Степанида редко ласкала детей, нужда больше заставляла ее покрикивать на них, нежность ее распространялась только на самого младшего, а поскольку они рождались почти каждый год, то не успевали оценить ее ласки. Гордейке в этом смысле повезло - после него долго никого не было, и мать относилась к нему нежнее, чем - к другим. Может, поэтому и он с ней был поласковее других. И еще она любила его за то, что мастью он выдался весь в отца и хватка у него тоже отцовская - настырный.
- Вот выучусь, поеду работать в город, одной колбасой тебя кормить буду, - пообещал Гордейка.
Тут Степанида и вовсе расплакалась. И Гордейка выскочил из избы, чтобы не зареветь самому.
Когда они приехали в станицу, в избе Федора уже сидели кроме него и Цезаря печник Вицин и пимокат Косторезов. На столе весело посвистывал двухведерный самовар. Егор со всеми поздоровался за руку, а с городским дядей Цезарем даже обнялся. Гордейка так и не понял, откуда они знают друг друга, потому что отец велел ему идти к Вициным.
После той ночи на кладбище Гордейка особенно подружился с братьями Вициными, часто бывал у них; его приходу и сейчас никто не удивился. Семья Вициных была тоже большая: кроме Вовки и Юрки было еще четверо девчонок да всегда толклись двое - трое чужих. Жена печника Любава была женщиной на редкость приветливой, крутясь по хозяйству, успевала вникать и во все ребячьи дела, иногда им что‑нибудь рассказывала. А рассказчицей она была просто незаменимой: ее плавная, пересыпанная прибаутками речь будто привораживала ребят - они, как цыплята за клушкой, ходили за Любавой и как‑то незаметно для себя помогали ей по хозяйству.
Вот и сейчас, заметив Гордейку, Любава сказала:
- Лезь на печь, а то посинел, как опупок. Кешка, принеси дров.
Гордейка быстро разделся и полез на печь, а Кешка Косторезов пошел в подсарзй за дровами. На печи Вовка, Люська и Венька Соколов хлопали потрепанными картами - играли в пьяницу. Гордейку тут же приняли играть. Потом они высыпали из пимов помидоры, выбрали пожелтее и стали есть. Вскоре к ним присоединились и Кешка с Юркой.