Наталья сидела полностью закутанная в платок, так что лицо ее не просматривалось. На плечах женщины топорщилась курточка красная, капроновая, молодежного фасона, но краски этой случайной здесь вещи давно выцвели и сейчас сливались с такими же красками дома в одно беспокойное для глаз пятно.
- Здравствуйте... - поставил Почечуев перед ними шикарный чемодан. - Не ждали, выходит? А я телеграмму отстучал...
- Ш-штали, ш-штали, ротимый... Ф-фторой тень ш-тем не таштемся! - просипели супруги простуженно.
- А что же вы... или нездоровится?
- П-полеем!
- Ха-фараем!
- М-мда... - Иван Лукич понимающе вздохнул и безнадежно, как на луне, осмотрелся по сторонам. - А я тут вам... гостинец привез. Воблы килограмм, колбаски копченой. Наталье кофточку трикотажную. А тебе, брат, ковбойку осеннюю, теплую. Байка! И с рукавами.
- С-спаси-п-по, миленький! Рат-ты мы, рат-ты тапе! П-приехал, не ам-мма-нул! Заш-штались... Фыспу пошли!- ухватила Наталья мужа за рукав пиджака, стала Анисима от скамейки отрывать.
Прошли в избу. И вдруг Почечуева качнуло от неожиданности: едва занавеску тюлевую откинули, из кухни в комнату проходя, увидел Иван Лукич посреди "зала" - стол накрытый! В честь его приезда. Это ж надо! Как на праздник. Две нетронутые, нераспечатанные бутылки водки, какой-то розовый напиток в графине; тарелочки неглубокие на каждом краю стола, и возле каждой тарелочки - вилка, на манер прибора закусочного. Правда, вилочки неодинаковые подобрались, разных эпох как бы: старинная серебряная - возле прибора Почечуева, далее - довоенная, с деревянной ручкой - рядом с Натальиной тарелкой; а в руке у Анисима - послевоенная, дюралевая! У четвертого, ничейного прибора - тяжелая стальная вилка, покрытая налетом несдираемой ржавчины.
В плетеном берестяном кузовке - лук, чеснок головками. На полотенце сала кусок. В эмалированной миске квашеная капуста дух по комнате пускает, а в трехлитровой банке огурцы в свежем рассоле плавают.
"Это что же получается?.. - растерялся Почечуев, - Выходит, они и впрямь меня дожидались? У самих зуб на зуб не попадает, больные оба, а смотри-ка..."
Достал Иван Лукич воблу свою вяленую из чемодана, колбасы палку, целлофановые мешки с кофтой и рубахой. Отдал, протянул родственникам. Хотел Иван Лукич перед едой за речку сходить, ополоснуться с дороги, и вообще - старинной атмосферы деревенской нюхнуть на воздухе, да пожалел родственников, уж больно они истерпелись ожидаючи, по всему видно. Сдал Анисим Почечуеву водички прямо из ковшика, колодезной, кусачей. И - за стол!
Анисим рубаху новую приодел, прямо с фирменными бирками. Вокруг стола заходил, целоваться к брату набивался. Наталья в стареньком "Рекорде" рукоятку повернула, на фортепьянную музыку Рахманинова и Прокофьева наскочила; искать что-либо другое не стала. Выпили по одной. Почечуев всего лишь язык в вине обмочил. Тогда на него жалобно так Анисим посмотрел: "Мошш-шет, по послет-тней, п-прат-туш-шка?! Ув-в-аш! Когды еще?" И пришлось выпить. Однако на второй не настаивали. Получилось в общем - по-божески. Хозяева, измученные болезнью, вскоре крепко уснули прямо за столом. Тогда Почечуев аккуратно поднялся с лавки, бесшумно, как воришка, взял свой чемодан с зонтиком и попятился к двери, про себя он давно решил, что будет ночевать в баньке. На обратном пути к Тимофеевне заглянул. Позаимствовал у нее лопату. Полулитровую баночку молока, плотно закрытую полиэтиленовой крышкой. Даже вместительную кошелку, в которой лопата и зонтик остриями уместились. Все это ласково навязала ему Акулина Тимофеевна. А чайник с жестяной кружкой он у нее сам попросил. И такой вот нагруженный, но довольный, бодрый; потянулся обратно в Почечуйки. Через полчаса, продравшись к своей баньке, оставил в ней чемодан и вещи, позаимствованные у Тимофеевны, вооружившись одной только лопатой, пустился на поиски материнской могилы.
Из чисто гуманных побуждений наблюдал я за Почечуевым все эти долгие дождливые страницы моей повести. Однако дождь рано или поздно перестает, небо светлеет. И пора мне с Иваном Лукичом наконец распрощаться, так как на сердце его вместо болезненных рубцов возвышающие крылышки Веры, Надежды и Любви появились! Да, да... И это в его-то годы. Ходил он теперь хотя и по земле, и прихрамывая малость, но зато как бы и вовсе не касаясь почвы, потому как с души его (не от ног, не от тела) некий груз гнетущий отпал. И конкретная цель мозги обуяла: отдохнуть в Почечуйках и заявление в детдом подать.
Кукарелов, этот смешной "арцыст", как его Почечуев величал, узнав о намерении Ивана Лукича в детдом податься, решил, что старик в дом для престарелых оформляется. Специально переспросил: "Шутите, в деддом небось? На букву "д" упор? 0,р-ригииально, остроумно и ваще!"
А Почечуева к детям влекло. Как к отдушине. Вот и сейчас смотрел он в просторы, стоя на берегу Киленки, и соображал: "Здесь бы не детдом, а целый детгородок спроворить! Благоустроенный. Чтобы дети сюда, скажем, со всего Большого проспекта Петроградской стороны на лето съезжались. Купались бы, загорали, огороды копали, ягоды ели... А попутно старые добрые места от захирения возрождали!"
Да, полегчало... И не только Почечуеву, но и мне. Оказывается, из мрака безнадежного, из тоски заунывной, из жизни неправильной выйти никогда не поздно - выйти, выползти, выехать, вылететь, воспарить! Лишь бы брешь в стене собственного равнодушия прособачить! Щелочку, скважину пробуравить, в которую луч солнца, то есть любви, на сердце к тебе проникнуть мог бы!
XII
Кладбище сгруппировалось вокруг церкви. Заурядные, простонародные кладбища возникали, как правило, несколько на отшибе, позади селения. Как бы прятались от глаз живых, веселых. Но случалось и так: вокруг церкви, прямо в центре селения, начинали себя хоронить церковнослужители, затем местные господа-дворяне. Нахлобучивали мраморные или гранитные плиты на могилы, а то и памятнички утверждали. И все это тесно, бок о бок с церквушкой. Простых смертных - на общем погосте, там, за рекой, в сосновой или березовой роще, а родовитых персон - возле "бога", под его как бы крылышком. Будто не всех одинаково мухи едят на земле...
Козьмодемьянское кладбище в Почечуйках утвердилось, когда уже ни помещиков, ни просто господ в округе не было. Хоронили возле церкви потому, что - близко, потому, что - можно, и еще потому, что место высокое, песочек. В данный момент кладбище, как и сама деревня, пришло в полный упадок. И не оттого, что людей стало меньше помирать, а оттого, что уехали люди - кто в Свищево, кто поближе к городу передвинулся. От церковной ограды остались пеньки кирпичных столбов. Старые, полузасохшие деревья торчали из общей копны зелени, где преобладала сплошняком разросшаяся бузина, а также глухая сирень пополам с крапивой да ломкий малинник.
Подступил Иван Лукич к замшелым камням церкви, хотел внутрь заглянуть, посмотреть, что от бывшей "веры" осталось, и вдруг на совершенно чужого, внезапного человека нарвался! Высокий, тело удлиненной формации, лицо, а также и нос клином вниз вытянуты; бородка светлая, кудрявая с висков ниспадает; длинные волосы на голове ленточкой засаленной синей перехвачены; из глаз небесная синь льется. Прямо-таки персонаж киношный... И ежели б не блокнот для рисования в руках, такой дешевенький, да не фломастер пузатенький, на карандаш непохожий, баллончик с жидкостью от клопов напоминающий, если б не все это, то и неизвестно, что об этом человеке подумать можно?
Схватился Иван Лукич за черенок лопаты обеими руками, а сам глаз не может от того человека отвести. Потом уже догадался, спустя несколько мгновений, что перед ним - художник. И стоит художник на поросшем травой аменном крыльце, то есть на паперти церковной, где в прежние времена якобы нищие и всякие странные юродивые люди стоять предпочитали. Стоит художник и что-то срисовывает, поглядывая отрывисто на нечто чуть выше дверей храма. А чего уж там срисовывать? - одному богу известно, так как все облезло, облупилось, непогодами вместе с дождем и снегом наземь сошло.
Это уже после, основательно прищурившись, разобрал Почечуев, что над дверью какой-то рисунок, фресочка какая-то просматривалась, едва уловимая.
- Приветствую вас, молодой человек! - бодро прошептал Иван Лукич.
- Салют. Чего это вы тут с лопатой? Червей, что ли, копать решили? - Малый, не отрываясь от фресочкн, кивал своему блокноту, размахивая баллончиком, как сигарой. На Почечуева он не смотрел, но видеть его видел. Так как на приветствие ответил и лопату... уловил. Скорей всего - боковое зрение у художника развито.
- Могилку вот ищу... Материну.
- Могилку матери ищете? А что, разве такое потерять можно?
- Видите ли... На похоронах не присутствовал... Обстоятельства, - послушно объяснял Почечуев молодому человеку, одетому в вельветовую куртку и обладавшему такой же, под цвет вельвета, светлой бородкой.
"С чего бы это я перед ним... исповедуюсь? - удивлялся Иван Лукич. - Сейчас бы и уйти... От греха подальше. Однако - влечение ощущаю. Потому как пусто вокруг, а тут - живая душа".
Иван Лукич лопату в землю воткнул. Носовой платок достал, тщательно, культурно руки от внезапного пота обтер.
- Может, познакомимся?.. Почечуев Иван Лукич. Из Ленинграда.
- По фамилии - вы местный. И что же, из Почечуек все, что ли, в Ленинград переехали? Геннадий, из Москвы.
- Я до войны еще переехал. За остальных не ручаюсь. А вы, что же, извиняюсь, художник будете?
- Почему извиняетесь? Словно выругались?
- Это я к слову... У меня над головой в Ленинграде тоже... артист живет. Кукарелов, не слыхали?
- По документам я, может, и художник... А вот по сути - это еще будем посмотреть, как говорится. Инвалид я, а не художник...
- Это как же? Молодой, приятный.. Сочувствую. На какой же почве инвалидность, если не секрет? Потому как я теперь тоже инвалид, вторая группа. Хромаю вот...
- На нервной, дядя, то есть на духовной почве. Вот такая, дядя, хромота у меня... Всего лишь.
- Что-то незаметно, однако... Чтобы на нервной, - заискивающе улыбнулся Почечуев.
- Да вы не беспокойтесь! - в свою очередь осклабился Геннадий, а затем строго, внимательно посмотрел на Ивана Лукича. - Я не кусаюсь. Чтоб вы знали... А из Москвы я сюда, в Почечуйки, - временно. Чтобы нервы отдохнули, а не потому, что меня за пьянство-тунеядство на сто первый выселили. Ясненько? Да и хорошо тут... А в городе у меня голова болит.
- Это чего говорить! - согласился сразу же Почечуев. - В городе и у меня голова - не приведи господь! Сосуды так и лопаются...
"Дурака валяет... А может, и натурально - припадошный... - подумал о художнике Иван Лукич. - С таким ухо востро надо держать..."
Геннадий захлопнул блокнот, убрал в куртку толстый, как сарделька, фломастер. Заинтересованно глянул на собеседника.
- Вот вы... господа помянули. Сказали: "Не приведи господь!" Вы что же, в бога веруете?
- Да что вы, дорогой?! - испуганно отпрянул Иван Лукич от такого вопроса. - Да с какой стати... Да за кого вы меня принимаете?!
- А испугались-то почему? Вопроса? Побледнели... Не верите, и ладно. Не вы первый... А если, к примеру, жизни молиться? С большой буквы которая? Разве ж она не бог - Жизнь?
- Жи-зень? - засомневался Почечуев. - Нет, отчего же... Такому не возбраняется. Только разве это - бог? Жи-зень, она и есть жи-зень. Существование...
- Культ Жизни! - заметно воодушевился Геннадий.- Разве плохо? Только и это неново... Было уже такое, товарищ Почечуев. Поклонялись огню, солнышку. А что из этого получилось? Вот то-то и оно! - выпучил Геннадий глаза. Затем лопату из рук Ивана Лукича взял и с паперти в высокие ржавые лопухи застарелую кучку навоза откинул. Возвращая лопату, строго сказал: - Так что все это блажь, чепухенция. А сейчас пойдем могилу искать. Помогу вам, если хотите. Это ж надо: могилу матери забыть! Вот где фантастика... Кстати, вы хоть во что-нибудь сверхъестественное верите? Ну, хоть самую малость? Скажем, в значение снов?
- Нет... Как ответить? Сны-то я вижу. А вот придавать им большое значение - не придаю. Да и забываю их, как правило...
- А теория Эйнштейна, а тарелки? Может, сейчас, рядом, возле нас, только в другом измерении, неведомые существа на скрипке играют. Или водку пьют. Вот на той плите...
- Почечуев посмотрел на замшелую плиту, словно и впрямь кого-то на ней обнаружить предполагал,
- Оно конешно... Сейчас наука далеко пошла. Мы-то еще учились, когда на лошадях ездили.
- Я не о том. А вот, если серьезно. Безо всякого шарлатанства... На научной основе. Возьмут и докажут, что в другом измерении жить нисколько не хуже... А? Согласитесь переехать туда?
- Это почему же? Мне и тут неплохо... Чего не знаю, того не знаю. А вот, скажем, заболел я недавно. Свалило меня ударом. В запертой отдельной квартире. Шевельнуть ничем не мог. И вдруг женщина подходит. Со шваброй... Я сперва - был грех - подумал, что смерётушка прилетела, косой машет!
- А я другого мнения, - перебил Почечуева Геннадий. - Никакая не смерётушка, а это к вам из другого измерения гости были. Из других полей магнетических.
- Вот уж не поверю, чтобы... из других. Приборку произвела, бульоном куриным напоила. Это как же? Из другого измерения - с курой?
- А хоть с колбасой! Важно, чтобы человек осмыслил, что ему знак подается, сигнал! Опомнись, остановись!
- А я и опомнился... через некоторое время. Сигнал, говорите? Были и сигналы. Перед самой болезнью размечтался я... Мать вспомнил, детство. Вот эти, стало быть, Почечуйки захиревшие... И вдруг - звонок! В двери. Бегу открывать, а за дверью - никого. Хоть шаром...
- Все ясно, - убежденно сплюнул Геннадий на траву и вновь со значением ухмыльнулся, сверкая белыми зубами. - Тут и к бабушке не ходи. Сигнал, знамение! А... второй звонок был? После первого?? - дотошно поинтересовался художник, безо всякого юмора и ужимок. И вот тут Почечуев малость струхнул - по-настоящему. "Откуда ему известно?" Однако увиливать не стал и про второй звонок поведал.
- У нас там жилец в доме... Кукарелов. Может, слыхали? Иногда он как бы... пошалить любит. И вообще. Думал, застукаю на месте. Ан, шалишь... Не он звонил. Потому как я арцыста из ванной голого вызвал. Не мог он в таком виде на общественную лестницу выходить.
- Ясно. И продолжать не стоит. Оттуда звоночки... - и показывает пальцем в небо.
Почечуев попробовал хихикнуть. Не получилось.
- Откуда "оттуда"?
- Из другого измерения, товарищ Почечуев, сколько вам объяснять? Из другого временного пояса.
- Это что же... вполне серьезно?- И вдруг Почечуев вспомнил, что парень в начале разговора про инвалидность заикался. "Вон какие глаза у него, как чернила синие. Ясное дело - блаженный. А я с ним чирикаю..."
- Да в наше-то время атомное разве кто в такую премудрость верует? - Попытался отшутиться Иван Лукич.
- И оправдана премудрость чадами ее.
- Это как же понимать?
- Иными словами: отойдите, непосвященные! А теперь могилу матери искать! Хоть на карачках! - в приказном порядке, будто Кункин из больницы, распорядился опять Геннадий.
- Да нет уж...- осмелился возразить Почечуев. - Знаете что... Не извольте беспокоиться, - перешел почему-то Иван Лукич на лакейский тон с художником. - Могилку я сам разыщу. Дело-то лично меня касается, деликатное, частное...
Почечуев пятиться начал. В кусты. На которых, созревшая, кровью сочилась ягода бузины.
Удаляясь, Иван Лукич сквозь кусты услыхал какое-то непонятное слово в свой адрес - то ли ругательство, то ли на иностранном языке что-то, но обижаться не стал. На что обижаться-то? То есть - на кого?
Как бабка Акулина, так и Анисим с женой на одну кладбищенскую сосну указывали, у которой ствол рогатиной раздваивался, как бы от тулова две ноги вверх тормашками уходили. В районе той сосны предлагали могилу искать.
Иван Лукич тщательно все вокруг сосны облазил и даже шире забирал, можно сказать - все кладбище обшарил, но с материной фамилией, а также именем могилы не нашел. Большинство уцелевших крестов, обсосанные дождями и снегами, надписей на себе не сохранили. Все с них начисто смылось, улетучилось, заржавело, грибком заросло, плесенью.
Почечуев после некоторого колебания остановился на одном из бугорков правильной формы; на нем даже какие-то цветочки пытались произрастать. Опрокинувшийся, вмягший в траву деревянный крест с отгнившей ножкой, под которым, когда его приподнял Иван Лукич, заморенная, сплющенная тяжестью креста зелень пресмыкалась,- пришелся Почечуеву по душе. Аккуратно вкопал он его в землю, предварительно срезав "штыковкой" все лишнее по бокам холмика. Принес с берега десяток лопат красного сырого песочку. Распределил вокруг.
"Может, и не мама тут лежит вовсе... А может, и в самую точку попал. Во всяком случае, где-то поблизости покоится. Сейчас не это главное. Важно, что вот приполз он, посетил в конце концов... А чьи тут конкретные косточки, поди разберись. Земля все скушает, всех успокоит, примет. На то она и земля - всему начало, всему и конец. Вот бы у Геннадия того чекнутого фломастер попросить. Такой он у него здоровенный. Шикарную надпись на кресте таким-то оставить..."
Почечуев простенькую школьную ручечку шариковую из-под плаща извлек, начал на неотсыревшей стороне крестовины имя, отчество и фамилию Гликерии выводить, проставлять... Шкрябал, шкрябал. Что-то несерьезное в итоге обозначилось на древесине. А нужно сказать; точной даты рождения матери Иван Лукич не помнил. Приблизительную писать не хотелось. В итоге поставил только одну дату - смерти.
Поразмяв таким необычным занятием свои сонные мышцы и опираясь, как на японский зонтик, на Акулинину лопату, вышел Почечуев по тропе с кладбища на берег Киленки. Высокий он тут был, обрывистый - берег. И если глянуть со стороны реки - красный, песчано-глинистый. Сотни стрижей в начале лета кружат здесь над своими гнездами-пещерами с веселым верещанием. На той стороне, за Киленкой, - луга заливные. На них островками-клумбами кустарник, ивушка-вербушка, а далее - лес невырубленный, входящая в рост гущера звериная.
Присел Почечуев на замшелую глыбу кирпича, отколовшуюся от одного из столбов кладбищенской ограды, руками черенок лопаты обнял, подбородком о него оперся.
"Вот и вернулся ты, Ваня, в свои Почечуйки... Как ни старался подальше залететь, как ни пытался на искусственный городской манер пожить, от себя самого улепетнуть, - ничего существенного из этой затеи не вышло, не получилось... Вот, даже закурить и то нельзя в итоге, возбраняется теперь". - покачал головой, обращаясь к возникшим мыселькам, Иван Лукич. - Стало быть, здравствуй, мать, и прости меня грешного... И не обижайся. Молодой был, беспощадный, сердце в железном футляре содержал... Как вот очки теперь. А ныне я и сам старый, И одинокий. Так что и квиты, выходит. Сравнялись. Не поминай, если можно, лихом: плохой я у тебя получился, но сердца... Сердце еще живое... имею. Болит! Теперь наезжать к тебе буду. Почаще. Зимой в детдоме детишек обихаживать, а на каникулы - к тебе".