Комната у Турчина была небольшая, но светлая и чистая той придирчивой, лелеемой чистотой, которая характерна для староверов. На стенах висели портреты вождей, на этажерке стояла библия в добротном переплете, рядом с ней - разрозненные тома Ленина. На самом видном месте, на круглом столе, лежал альбом. Приближался час ужина, на столе были расставлены тарелки с нарезанным хлебом, сахарница, раскрытая банка консервов. Турчин аккуратно прикрыл еду клеенкой.
- Странное сочетание, - заметил Седюк, указывая на Ленина и библию.
- Женино хозяйство, - коротко ответил Тур-чин. - В эти дела не мешаюсь.
- Да вы же один ехали сюда! - удивился Седюк.
- Жена на той неделе прилетела. Вон три самолета прибыли, на одном из них. И книгу эту священную с собой привезла, она всюду ее возит.
Он замолчал, не проявляя больше никакого желания развлекать гостя. Седюк, не спрашивая разрешения, взял со стола альбом и принялся перелистывать его. Он знал, что альбомы для того и кладутся на видное место, чтобы их брали и рассматривали.
Он ожидал увидеть семейные фотографии бабушек и дедушек, выпученные глаза, напряженные, парадные лица, праздничные, венчальные и просто "выходные" костюмы, карапузов и сорванцов, какими некогда были владельцы альбома. Но альбом поразил его. Это было собрание газетных вырезок, клочки помятой желтой, серой, коричневой бумаги, корреспонденции, очерки, заметки, статьи - среди них попалась даже одна с математическими формулами и выкладками. И в каждой статье, заметке упоминалась фамилия Турчина. Седюк, все более увлекаясь, перелистывал страницы альбома. На "его пахнуло романтикой первых лет советской власти. Газетные клише рассказывали о послевоенной разрухе, трудном восстановлении, героическом порыве первых пятилеток. На одной фотографии поднимали вручную паровоз. Маленький, пухлый паренек, странно похожий на Турчина, самозабвенно нажимал плечом на стенку тендера и скашивал на фотографа глаза. Седюк видел разваленные, допотопные цехи, железнодорожные насыпи, перед ним возникали равнины и степи, вздымались горы, строительство шло и усложнялось, кустарные цехи сменялись огромными заводами, поднимались домны, громоздились мощные котельные агрегаты. И маленький, пухлый паренек роб и раздавался в плечах, превращался в крепкого, самоуверенного, знающего себе цену человека. В тридцатом году первый орден украсил грудь этого человека, восемь снимков кричали об этом торжестве, славили его. На одном из них, самом почетном, Калинин протягивал Турчину заветную грамоту и коробочку. И еще награды, еще ордена. Седюку на каждой странице попадались фразы: "Наш славный ударник", "Известный стахановец Турчин", "Магнитогорские землекопы отстают от нашего Турчина". Он заинтересовался статьей с математическими выкладками. "Удивительное мастерство знатного землекопа товарища Турчина, - писал автор статьи, - его производственные результаты должны быть изучены точным хронометражем и лечь в основу нового типа расчетов выемки грунта".
Седюк поднял голову и, захлопнув альбом, посмотрел на Турчина. Тот сидел по-прежнему замкнутый я недовольный, но в глазах, маловыразительных, как и его лицо, светилось удовлетворение - ему понравилось увлечение, с каким гость рассматривал собрание газетных вырезок.
- Где вы сейчас работаете, Иван Кузьмич? - спросил Седюк с уважением.
- На ТЭЦ, - ответил Турчин коротко.
В комнату вошла низенькая, полная женщина с добрым лицом. Она посмотрела на Седюка удивленно, потом протянула руку, приветливо улыбнулась.
- Жена моя, Анна Никитична, - сказал Турчин. Анна Никитична откинула клеенку и захлопотала у стола.
- Очень рада, очень рада, - повторила она несколько раз, и было видно, что она в самом деле: рада приходу Седюка, хотя он ей был до этого незнаком. - Сейчас будем ужинать, прошу к столу. Иван Кузьмич, что же ты не просишь? Вот смотри, гость наш даже не разделся, - ну, разве так можно?
- Прошу, - без особого радушия пригласил Турчин. - Раздевайтесь.
Седюк отказался. Он объяснил, что его ждут, он уже дал слово и не хочет обманывать людей.
- Добро бы люди, - возразил Турчин с презрением, - так, мусор человеческий.
Прощаясь, он был так же сух и неприветлив, как при встрече. Видимо, он ценил себя, этот человек. Он невольно приучался к тому, что его дружба и приветливое обращение - дар, которым не следует оделять каждого встречного, если даже с этим встречным и провел несколько часов в трудной дороге.
Уже выходя, Седюк спросил:
- Вы что же, так вдвоем и живете?
- Одни живем. Двое у нас, сын и дочка, оба на фронте, он - в танковых частях, она - врачом, - вздохнув, ответила Анна Никитична. - Пока бог миловал, живы-здоровы. Только и радости, когда письма приходят. А тут, говорят, такой край, что и письма месяцами не доставляют.
- Ну, это сильно преувеличено, - утешил ее Седюк. Она нравилась ему, и он хотел сказать ей на прощание что-нибудь хорошее.
Снова выйдя в коридор, Седюк постучал в указанную ему Турчиным дверь, и несколько голосов откликнулось: "Да!" Комната, куда он вошел, была большая, светлая, в три окна, но небеленая и грязная. Вдоль стен тянулось восемь коек, посредине стола, заваленного тарелками, чашками, жестянками от консервов, стояло прикрытое газетой ведро с водой. Лампочка над столом тускло светила сквозь махорочный дым. Люди - среди них Седюк узнал Жукова и Редько - сидели у стола на двух скамьях и на койках, кое-как заправленных грязными одеялами. В шуме громкого разговора на Седюка вначале не обратили внимания. Потом к нему подбежал обрадованный Козюрин.
- Здравствуй, Михаил Тарасович! Вот спасибо, что пришел! - кричал он, таща Седюка на середину комнаты. - Подвинься, Паша, - просительно сказал он высокому парню, сидевшему на краю скамьи. - Гость пришел!
- Ну и что же, что пришел? - спросил парень сиплым голосом и придвинулся еще ближе к краю скамьи, закрывая последний уголок, на который можно было сесть. Он свирепо взглянул на Седюка. - Я сам тут гость и не держусь такого мнения, чтоб всякому уступать место.
Жуков медленно встал и подошел к Седюку.
- Здорово, начальник, - сказал он дружелюбно и протянул руку. - Мы с тобой старые знакомые. Один раз чуть на кулачки не схватились. Помнишь меня?
- Помню, - улыбнулся Седюк. - До кулачков не дошло.
- Не дошло, - согласился Жуков. - Но характер у тебя, начальник, не мамин, а папин. Паша, - обратился он неожиданно кротким голосом к парню, сидевшему на краю скамьи, - не видишь разве, со знакомым разговариваю? Встал бы, как хороший человек, да вытер получше скамью - после тебя многим и сидеть неприятно.
- Ничего, я присяду в другом месте, - сказал Седюк и сделал шаг в сторону.
Но Жуков удержал его, он жестко проговорил:
- Пусть постоит: ворона - птица не важная.
- Да я и не знал, Афанасий Петрович, что это ваш знакомый, - оправдывался Паша, смахивая рукой крошки со скамьи. - Пожалуйста, разве я не понимаю..
Во время этого разговора шум в комнате прекратился. Все с любопытством рассматривали Седюка.
- Твой гость? - спросил Жуков Козюрина.
- Мой, Афанасий Петрович. На чай пригласил.
- Давай поделим гостя. Ты - на чай, а я, так и быть, на рюмочку водки приглашаю. Не возражаешь против рюмочки, начальник? - спросил Жуков Седюка.
- Рюмка - в военное время вещь дефицитная, кто же станет возражать! - Седюк разделся и повесил свое пальто на гвоздь, вбитый в переплет окна. На этом гвозде уже висели два полушубка и брезентовый плащ. - Две рюмки выдашь - и то не споткнусь.
Слова Седюка вызвали одобрительный смех. Он сел за стол - с него Паша и еще двое поспешно убрали все лишнее. Кроме Козюрина, Жукова и Редько, все остальные были Седюку незнакомы. Оглядев комнату, он заметил старика, сидевшего на кровати у самой двери. Этот человек был невысок ростом, он неприязненно смотрел на компанию у стола, а когда пошел зачерпнуть кружкой воды, было видно, что он хромает.
Одно было ясно Седюку с первой минуты: в комнате, куда он вошел, хозяином был Жуков. Он командовал, даже не отдавая приказаний. Несколько человек были у него на побегушках - он только взглядывал на них, и они, мгновенно угадывая, чего он хочет, бежали исполнять его желание. Жуков присел против Седюка - развлекать гостя разговорами, а на столе как-то неслышно стали возникать банки с консервами, рыбными и мясными, аккуратно нарезанный хлеб, чисто вымытые кружки, две бутылки со спиртом, селедка, посыпанная сухим луком, графин с водой для разведения спирта. Козюрин возился в углу с кипятильником. Контакт у кипятильника был плохой, и вода в чайнике, куда он был опущен, оставалась холодной.
- Ефим Корнеич, бросай свою мокрую воду! - крикнул Жуков. - Гость попробует нашей сухой водицы - ему на твою сырость и смотреть не захочется.
- Нельзя, на чай приглашал, - оправдывался Козюрин в десятый раз втыкая вилку кипятильника в розетку.
На этот раз контакт оказался хорошим, и вода в чайнике сразу запузырилась. Козюрин присел около Седюка.
- Значит, пришел, Михаил Тарасович, - говорил он, любовно глядя ему в лицо. - Вот хорошо, что надумал! Жаль, не предупредил, что сегодня, подготовились бы покрепче. Я тебя на той неделе ждал.
- А зачем предупреждать? - возражал Седюк, смеясь. - Главное, что пришел. - И, оглядывая тесно уставленный стол, он сказал: - Вы и без подготовки богато живете, ребята!
- А чего нам не жить богато? - спросил Жуков довольно. - У нас здесь, знаешь, кто живет? Одни стахановцы! У меня за прошлый месяц сто девяносто три процента нормы сделано. А вот у этого, у домового нашего, по прозвищу Сурин, - он кивнул в сторону хромого, сидевшего на кровати, - все двести пять процентов выведены. Ему, правда, полегче, чем нашему брату, он слесарь-инструментальщик, в его нормах никакой нормировщик без пол-литры не разберется, да это не наше дело. Начальнику завода Прохорову лестно, что у него такой знаменитый стахановец за верстаком стоит, ну, и нам, конечно, приятно.
- Я тридцать пять лет слесарной пилой работаю, - отозвался Сурин, с ненавистью глядя на Жукова. - Мою работу все люди знают. А сколько времени ты своими сварочными электродами машешь, еще никто не сосчитал. Твои проценты только в конце месяца видны, а пока ты варишь, их что-то никто не замечает.
- Злой! - Жуков приятельски подмигнул Седюку. - А ты, папаша, очень не расходуйся, это вредно для горла, - заметил он Сурину. - У нас гость сидит, человек новый, никого из нас не знает, вдруг поверит тебе. И пойдет слух, что мы не стахановцы, а прохвосты. Вот Редько, правда, случаем подкачал, месячишко только на сто семнадцать процентов свернул. Зато Козюрин выручает, другие тоже промаха не дают. Комната у нас, как на подбор, из самых крепких мужиков.
- Комната у вас хорошая, высокая, а вот грязи в ней, как в хлеву, - сказал Седюк.
- Смотря какая грязь. У нас все холостяки, нам не до уборки. Уборщица приходит по утрам, а днями и глаз не кажет. Конечно, у таких, как Турчины, все языком вылизано, у него бабе делать нечего и гости важные набегают. А мы корреспондентов из газет не принимаем, нам эта забота совсем даже напрасная.
- Нехорошо! - возразил Седюк с укором. - Все-таки можно было бы дежурства назначить, убирать в очередь.
- Человек не свинья, везде проживет, - равнодушно бросил Жуков, разливая спирт в кружки. - От излишней чистоты таракан разводится.
Козюрин пожаловался виновато:
- Трудно нам с чистотой. Пробовали эти дежурства вводить - все время срывается. То один отказывается, то другой. Гости из других общежитий приходят, тоже много грязи разводят.
- Зачем говоришь неправду? - вдруг озлобленно закричал со своего места Сурин. - Кто отказывается? Ты говори прямо, кто отказывается! Жуков отказывается, Редько отказывается. Мало, что сами отказываются, другим не дают чистоту наблюдать, даже отдохнуть не позволяют. И гости, которые сорят, - их гости. Как свиньи живем, других стыдно!
- Папаша, закругляйся! - кротко произнес Жуков. - У меня сегодня голова болит, и нет охоты на скандалы. Помолчи, пока мы выпиваем. А то на крик комендант придет, начнется разбор, кто да почему.
- Не замолчу! - закричал Сурин. - Знаю, что все коменданты у тебя куплены или запуганы. Ты только этим и берешь, что все тебя боятся. А я не боюсь! И гостю твоему скажу, пусть и гость твой знает.
Жуков встал и подошел к кровати Сурина. Он стоял молча, похожий на медведя, и всматривался Сурину прямо в лицо. Под его" кривым носом появилась злобная улыбка, от нее лицо стало еще страшнее. Сурин, замолчав, отвернулся. Но когда Жуков заговорил, голос его по-прежнему был кроток и ласков.
- Ах, какой горячий старичок! - сказал он с мягкой укоризной и покачал головой. - Не старичок, а сухая солома. Ну что бы помолчать, когда помоложе его люди разговаривают! Не имеет папаша Сурин уважения к молодости.
- Оставь его! - громко сказал Седюк. - Прав твой старик, как свиньи живете!
Жуков повернулся, улыбка медленно сползла с его лица. Он постоял, не отвечая, словно раздумывая, потом уселся на свое место у стола.
- Хаять всякий может, а помочь никто не поможет, - проговорил он. - Тебе легко, начальник, ругать за грязь, в твою комнату уборщица три раза на день бегает. А я свои проценты не языком, а руками вырабатываю, мне нет интересу после работы помои выносить и метлой размахиваться. В дежурные не пойду. И другим не дам особенно раскидываться, это верно. Мне со смены отдохнуть надо, пусть это все понимают. Выпьем, начальник! - предложил он, поднимая кружку со спиртом.
- Чистый спирт будешь пить? - спросил Седюк, с интересом наблюдая за Жуковым.
- Только чистый! Не так горчит в горле и в голову меньше бросается. Так выпьем, что ли?
- Выпьем, конечно. Только что же, мы втроем пить будем? А как остальные? Или их ты не приглашаешь? Вроде бы и неудобно так пить.
Жуков нехотя поставил кружку и обвел глазами комнату. На скамье и на койках сидело человек восемь, и все, кроме Сурина, с живейшим интересом следили, как гость и пригласившие его Козюрин и Жуков готовятся выпить. Та же кривая, уродливая улыбка обрисовалась на губах Жукова.
- Эй, приятели! - сказал он негромко. - Всех, которые хорошие, милости прошу к нашему каменному шалашу. А которые за себя знают, что черти не нашего бога, тех покорнейше прошу не мешать нашему параду.
Похоже, своеобразная формула приглашения к столу была уже известна жильцам комнаты. Три человека, в том числе Редько и Паша, торопливо уселись за стол, Сурин и его сосед, некрасивый юноша, стали раздеваться и укладываться спать, а остальные один за другим вышли, накинув на себя полушубки.
- Видишь, начальник, не все принимают запах спирта, - заметил Жуков. - Многие бегут, а которые в дремоту впадают. Ничего с такими не выходит.
- Будто уж ничего не выходит? - Седюк улыбнулся. - Просто приглашаешь не очень любезно и обходительно. Вот я приглашу, может, меня послушают - Он встал и подошел к Сурину, - Товарищ Сурин, вы не откажите в любезности, выпьем за успех войны.
Он говорил тихо, наклонившись к старику. Сурин отрицательно покачал головой.
- Не пьете? - удивился Седюк.
- Почему не пью? Пью, как все люди. А не со всеми пью. - Сурин говорил еще тише, чем Седюк, видимо, чтобы Жуков, сидевший в грозном молчании у стола и явно прислушивавшийся к их разговору, ничего не услышал. - Вы человек здесь новый, первый раз у нас, вам извинительно. А я, простите за выражение, с такими, как этот Жуков, не только пить, а в некотором месте рядом сесть не сяду. В другой раз как-нибудь, а сейчас нет.
- Не вышел домовой из своей домовины? - насмешливо спросил Жуков, когда Седюк возвратился к столу. - Напрасная затея. У папаши от честного хмеля душу воротит. Ну, все в сборе, посты на дозоре, разбойники во мгле, вино на столе. Будем здоровы!
- За победу! - провозгласил Седюк, выпивая разведенный водой спирт.
- За победу! - крикнул Козюрин и стукнул об стол опустевшей кружкой.
Седюк не пил водки давно, чуть ли не с начала войны. Выпитый спирт наполнил его теплом и затуманил голову. На минуту все как-то странно отдалилось от него, предметы и люди словно отошли в сторону, уменьшились, стали расплываться. Стараясь не показать, что опьянел, Седюк зачерпнул большой ложкой холодного мяса с горохом. Прошло несколько минут, пока вещи постепенно возвратились на свои места, обрели обычные размеры и форму.
- Ешьте, братцы, свинину с горохом! - угощал Жуков. - Конечно, лучше бы картошечки печеной, да ничего не поделаешь, время военное, трудности.
- Везде трудности, Афанасий Петрович, - хихикая сказал захмелевший Редько. - До войны трудности от строительства, на материке трудности от войны, здесь трудности от зимы, а на том свете какие трудности повстречаются? Наверное, от нехватки уголька чертячьего?
- Молчи, головешка с мозгами! - строго прикрикнул Жуков. - Товарищ начальник может тебя вовсе неправильно понять, от этого неприятности выйдут. Вон Пашка Поливанов жует, ничего не говорит - учись хорошему примеру.
- Так это тот самый Поливанов, о котором по Ленинску рассказывают, что он всю свою одежду проиграл? - полюбопытствовал Седюк.
- Ну и что же? Свое проиграл, ни у кого не брал, - с вызовом сказал Поливанов, исподлобья глядя на Седюка.
- А ты, начальник, обо всем наслышан! - весело воскликнул Жуков. - Был грех, был. Одно исподнее парню оставили, да и то чтобы уборщица не обмерла. Ну, да быль молодцу не укор. Выпьем по этому случаю.
От второй кружки опьянели все. Редько затянул визгливым фальцетом песню, Поливанов сиплым басом подтягивал, Козюрин, внезапно умилившись, стал хвалить Седюка: до чего человек душевный, крепко свое дело знает, а сейчас вот пришел к нему в гости… Потом Козюрин стал просить прощения за грязь и наконец разразился целой речью. Если говорить правду, так у них хуже, чем во всех общежитиях. Нечего греха таить, везде плохо, строители поторопились с домом, масса недоделок, поддерживать чистоту тут нелегко, но в семейных комнатах чисто. Турчин - он живет напротив - строгий насчет этого, комсомольцы на первом этаже тоже, а вот у них ничего не выходит. Пробовали, старались - нет, не получается…
- Выпьем, начальник! - сказал Жуков, презрительно слушавший Козюрина, и разлил остатки спирта в две кружки.
Теперь и в глазах Жукова появилась пьяная муть, и они потеряли свой колючий, пронзительный блеск.
- Хорошая штука! - сказал Седюк, кивнув на пустые кружки. - Где берешь?
Жуков захохотал.
- Уморил, начальник, ох, уморил! - всхлипывая, бормотал он и, немного отдышавшись, заговорил уже серьезно: - Где беру, спрашиваешь? Там уже нет, где брал, так что и спрашивать нечего. Одно тебе скажу - у кого деньги имеются, тот все, что угодно, достанет, не то что спирт. Были бы денежки да была бы охота их тратить… А Жуков не кусочник, нет! - добавил он с пьяным хвастовством. - Жуков не трясется над рублишкой! Пусть трясутся те, у кого больше рубля за душой нет. У Жукова были деньги и всегда будут, так и знай, начальник!