В обогревалке было открыто отделение столовой. Тот, кто сдавал сюда часть продуктовой карточки, мог получать горячие обеды. Скуповатый Турчин рассчитал, что ему выгоднее приносить еду из дома. Подражавший ему во всем Накцев поступал так же. Они присели в углу стола и развернули свои пакеты, Костылин с Зиной пошли брать еду - столовая была на самообслуживании. Костылин, кроме половины основной карточки, сдавал еще часть дополнительной ударной, и ему полагалось больше блюд, чем Зине. Он поставил перед девушкой пирожное и компот. Она вспыхнула.
- Что это значит? - спросила она грозно.
- Кушай! - ответил он, спокойно принимаясь за суп.
- Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не смел этого делать. Твоя карточка - ты и бери.
- И не подумаю. А не хочешь - кину кошке. Она колебалась - в компоте плавал настоящий чернослив. Быстрым движением она разрезала свою котлету и положила половину на тарелку Костылина.
- Делимся едой, как муж с женой, - сказал он, улыбаясь.
- Без глупостей! - предупредила Зина.
Потом она принялась за компот, и настроение ее смягчилось.
- Хочешь кусочек пирожного? - спросила она.
- Мясо вкуснее, - пробормотал он, усердно прожевывая пресную котлету, на три четверти состоявшую из хлеба.
У двери раздались восклицания и ругань. Все вновь входившие были с головы до ног засыпаны мелким снегом.
- Задула матушка пурга! - громко говорил один из вошедших, отряхиваясь. - Ветерок метров на пятнадцать.
Ветер, неожиданно обрушившийся с гор, нарастал с каждой минутой. В обогревалке, несмотря на шум голосов и движение, был уже слышен свист бури в проводах. В трубе уныло и надрывно выло, шипел снег, падавший в огонь печки. Когда открывалась дверь, в обогревалку врывались целые облака снега и все застилалось морозным паром.
- Я побегу узнаю, какая погода. - сказала Зина, вскакивая. - В сегодняшней метеосводке пургу не предсказывали.
Она вернулась через несколько минут.
- Семнадцать метров при тридцати четырех градусах мороза! - крикнула она еще с порога. - Погода актированная!
Начальник местного метеобюро Диканский любил повторять, что по жесткости климата Ленинск держит первое место во всем Северном полушарии. Жесткость воздуха - это его труднопереносимость. Метеорологи считают, что ниже нуля скорость ветра в один метр в секунду по своему физиологическому действию равна двум градусам мороза. Если сложить градусы мороза и градусы ветра, получаются градусы жесткости. Слова Зины означали, что будет составлен акт, устанавливающий, что жесткость погоды достигает шестидесяти восьми градусов и наружные работы надо прекратить.
- Ложись, ребята! - крикнул один из рабочих. - Поспим до шабаша, раз начальство не возражает!
В обогревалке поднялся шум. Одни доказывали, что карьеры и разрезы защищены щитами и ветер не такой уж сильный, можно работать. Но большинство, особенно пожилые рабочие, располагались на отдых - пурга могла затянуться надолго. Бригадиры в шум не вмешивались, они ждали официального распоряжения.
- Неужели и ты боишься выходить? - спросила Зина.
- Как скажет Иван Кузьмич, - ответил Костылин уклончиво, стараясь не смотреть ей в лицо. - Я пойду, если другие пойдут, но сама понимаешь, Зина, какая работа в такую погоду!
- Мог бы показать другим пример, а не тащиться у всех в хвосте, - отрезала она и отошла. Ее торопливые шаги звучали еще обиднее, чем ее слова.
Он посмотрел на Накцева - тот дремал после сытного обеда, привалившись к столу.
- Твое мнение. Вася? Пойдем? - спросил Костылин, толкая приятеля.
- Можно пойти, если Иван Кузьмич пойдет, - ответил всегда на все готовый На киев.
Иван Кузьмич сидел в своем углу, сосредоточенный и молчаливый, и не вслушивался в разговоры. В час дня донесся заглушённый воем пурги удар о рельс - обеденный перерыв кончился. Никто не тронулся с места. В обогревалку вошел взволнованный Симонян и направился прямо в угол, где сидел Иван Кузьмич. За ним устремились бригадиры. Иван Кузьмич встал - он уважал энергичного, делового Симоняна.
- Товарищи! - сказал Симонян своим тонким, далеко слышным голосом. - Я только что говорил с нашим метеобюро. Пурга местного происхождения, это горный ветер, а не циклон, он кончится часа через два-три. Управление комбината формально разрешило нам прекратить работы. Я пришел к вам посоветоваться: может, выйдем?
- Кончится пурга - выйдем! - крикнул рабочий, предложивший спать.
Симонян переводил взгляд с одного лица на другое. Люди старались не встретиться с ним глазами. Снаружи все отчетливее и сильнее доносились свист и грохот усилившегося ветра.
- Как по-твоему, Иван Кузьмич? - спросил Симонян внезапно охрипшим голосом.
Иван Кузьмич, не отвечая, смотрел на пол. На третьем восточном участке, где он работал, сейчас бушевала пурга. Идти туда бессмысленно: участок весь открыт, там будет темно - летящий снег поглотит свет единственной лампочки. Но южный и западный участки - места основной работы - были хорошо освещены и надежно прикрыты щитами и временными строениями, там можно работать без всякой опасности для жизни.
Симонян стоял и ждал решения Турчина. Иван Кузьмич чувствовал, что в этом молчании были и вера в него и то особое уважение, которое было дороже ему, чем хлеб и свет. Он стал одеваться.
Костылин, тревожно следивший за мастером, тоже схватил свою одежду и торопливо натягивал ее на себя. Среди рабочих прошел гул.
- Неужто выйдешь наружу, Иван Кузьмич? - спросил кто-то. - Да ты знаешь, что сейчас на третьем восточном делается? Кому-кому, а тебе придется хлебнуть…
Турчин ответил, не поворачивая головы:
- А ты думаешь, которые сейчас на фронте, им легче?
Костылин оделся первым и первым, высоко подняв голову, пошел к дверям. Он поймал взгляд Зины, но сделал вид, что не заметил его. У самого выхода он задержался - Турчин и Накцев отставали.
- Будешь работать? - недоверчиво спросил стоявший у двери молодой парень.
- Нет, спать буду, в снежку теплее, - хладнокровно ответил Костылин. - Мы не как некоторые. Кому это смертный свист, а кому баян. Понял?
- Мы еще почище вас будем, - возразил парень, оскорбившись, и, подумав, добавил язвительно: - Трепачи!
- К концу смены сочтемся, кто чего стоит, - с торжеством ответил Костылин. Он отстранил рукой, парня и рванул дверь.
Парень, тяжело дыша от гнева, ринулся к скамейке и с ожесточением стал натягивать на телогрейку полушубок. Один за другим рабочие одевались, плотно закрывали лица шарфами или фланелевыми масками и выходили. Среди других вышел и рабочий, недавно предлагавший спать до шабаша. Проходя мимо молодого паренька, неумело натягивавшего маску, он остановился.
- Не так, дура, надеваешь! - сказал он, вдруг рассердившись. - Смотри, вся шея голая, и подбородок торчит, как раз обморозишься. - И, заботливо расправив маску и завязав ее тесемки, он спросил участливо: - Страшновато?
- А ты как думаешь? - чуть ли не с обидой ответил паренек. - Прошлый раз вечером она ударила - еле дополз до общежития, ухо отморозил. Слышишь, как воет? Замерзнем!
- Ладно, не замерзнешь! - великодушно сказал рабочий, словно от него зависело, замерзнет или не замерзнет товарищ, и он самолично решил, что замерзать ему не нужно. И он весело ударил его рукавицей по плечу. - Главное, не бойся - теплей будет!
Ветер усилился до двадцати метров, и в иные минуты, порывами, становился еще сильнее. Идти было трудно. Люди хватали друг друга за руки, падали; кто-то, глухо вскрикивая сквозь маску, покатился по склону площадки; кто-то, ругаясь, требовал, чтобы его вытащили из ямы, куда его свалил ветер. Ни гор, ни неба уже не было видно. Снег превращался из белого сумрака в черную тьму, прорезанную мелочно-тусклым светом электрических ламп. Полярный рассвет, не перейдя в день, снова становился ночью.
Вскоре пронеслись первые гудки паровозов, а грохот ветра вплелись шумы механизмов, временами перекрывая шум бури.
На ничем не защищенном третьем восточном весь диабазовый разрез занесло снегом. Вначале Турчин и его подсобники выбрасывали снег, потом взялись за молотки. И опять нельзя было понять, при каких движениях руки и молотка отскакивают крошки, а при каких - большие куски. Холод, раньше почти не ощутимый, стал вдруг каменным. Ноги Ивана Кузьмича были окутаны двумя парами сухих фланелевых портянок, на нем были хорошие валенки, но уже через час ноги стали холодеть. Мелкий снег проникал сквозь валенки, портянки обледеневали, становились жесткими. Иван Кузьмич взглядывал на своих подсобников. Костылин работал с ожесточением, - казалось, он набрасывается на скалу. Его шапка, шарф, воротник полушубка были затянуты инеем, и над инеем поднимался относимый ветром пар. Накцев работал, как обычно, неторопливо и флегматично, словно никакого ветра не было.
- Не замерз, Костылин? А ты, Накцев? Может, хотите погреться? - спросил Турчин с тайной надеждой, что ему придется проводить их в обогревалку.
Но ребята не угадали, чего он хочет.
К четырем часам ветер стал утихать - снег уже не мчался вперед, а кружился мутным облаком ввоз-духе. Из темноты появилась Зина с подсобными рабочими. Они тащили большой фанерный щит с двумя ножками. На щите было написано какими-то крутящимися буквами - видимо, художник хотел изобразить вихревые потоки: "На площадке ТЭЦ работают при любой погоде".
Щит был установлен на самой бровке, и Зина, отпустив рабочих, спрыгнула в разрез.
- Ну, как новые нормы? Выполняются? - осведомилась она деловито. - Знаешь, Сеня, Саша, что с тобой поругался, уже целую глыбу наворотил, не меньше полкуба выработает. Он тебя перегонит.
- А вот и не догонит! - ответил Костылин.
- Иван Кузьмич, чего он задается? Будто лучше его и на площадке нет. У вас вон много больше сделано.
Иван Кузьмич с одобрением взглянул на участок Костылина: из парня выходил толк.
- Цыплят по осени считают, - проговорил Тур-чин веско. - Обоим еще тянуться надо.
- Вот, получил! - торжествующе крикнула Зина и убежала.
- Вечером приду встречать. Зина, смотри не уходи! - закричал ей вслед ничуть не обиженный Костылин, снова хватаясь за молоток.
Ветер совсем утих, тучи разорвались, мутная снежная тьма превратилась в пустую черноту.
Перед самым окончанием работы на третий восточный пришли Зеленский и Симонян.
- Как дела, Иван Кузьмич? - спрашивал Зеленский, внимательно рассматривая разрез. - Плохо колется?
- Плохо, - признался Турчин, отставив молоток. - Не могу я найти той линии, по которой его, проклятого, колоть легче. Никакого в нем твердого порядка нет, Александр Аполлонович.
- Есть порядок, - возразил Зеленский, спрыгивая в разрез. Он шел вдоль фронта работ, вглядываясь в свежие изломы. - Все дело, Иван Кузьмич, в первоначальных путях кристаллизации той магмы, из которой получился диабаз. Магма вырывалась наружу под давлением и застывала не свободная, а сдавленная окружающими породами. Линии кристаллизации, все плоскости спайности идут, по-видимому, вдоль линии разлива магмы. Вот здесь, мне кажется, камень легче колоть вдоль линии забоя.
- А здесь? - спросил Турчин, указывая на начало разреза и недоверчиво глядя на Зеленского.
- А тут, пожалуй, легче колоть поперек. Похоже?
- Похоже, - согласился Турчин. - Вот это меня и смущает, Александр Аполлонович. Камень тот же, а колоть его нужно в близких местах совсем с разных направлений.
- Ничего нет удивительного. Магма, растекаясь из одного центра, образовала шаровую шапку. Следовательно, двигаясь вдоль хорды, то есть вдоль вашего разреза, нужно и направление молотка непрерывно менять. Вот попробуйте так, и станет легче.
- Попробовать можно, - согласился Турчин.
- Знаешь, Арам Ваганович, - обратился Зеленский к Симоняну, - для того чтобы раскрыть секреты этого проклятого камня, нужен толковый геолог, скорее даже минералог.
Симонян тотчас же перевел мысль Зеленского на привычный ему язык организационных мероприятий:
- Завтра сговорюсь с геологическим отделом, они дадут нам одного из тех, кто лазил тут со своими бурильными станками. Пусть осмотрит все разрезы, запишет, чего надо, а потом устроим занятия с лучшими рабочими. Каждый день - технический час, как час политический в школах.
Из тьмы вынырнул дежурный строительной конторы.
- Товарищ Зеленский тут? - крикнул он.
- Что случилось? - спросил Зеленский, выступая вперед.
- На площадку приехал товарищ Дебрев. Он на южном участке.
Зеленский не спеша влез на бровку разреза и пошел в сторону южного участка. Симонян передал с дежурным несколько распоряжений прорабам, сидевшим в конторе, и догнал Зеленского. Минуты две они шли медленно, потом, не сговариваясь, воровато огляделись и, убедившись, что поблизости никого нет, пустились бежать со всех ног.
16
Лесин не знал, от какой беды его избавило внедрение электропрогрева. Дебрев, возвратившись с промплошадки домой, набросал рапорт в главк о снятии Лесина с должности и назначении следственной комиссии. Рапорт этот хода не получил: Дебрев ожидал отъезда Сильченко в Пустынное, чтобы действовать самостоятельно, а через несколько дней надобности в крутых мерах уже не было - положение на промплошадке быстро менялось к лучшему. И сам Лесин, окрыленный переломом, которого удалось добиться на строительстве, все меньше давал поводов для придирок. Дебрев с прежним недоверием присматривался к Лесину, но уже не устраивал ему публичных скандалов. Для себя он сделал вывод, вполне соответствующий его собственной природе: "Всыпали тебе - сразу перестроился! Вот он, язык, который ты понимаешь, - крепкая дубинка". Успокоенный этим выводом, утвердившись в мысли, что именно так и следует обращаться с подчиненными, он все реже наведывался на промплошадку. В центре его внимания теперь стояла энергоплощадка - строительство ТЭЦ.
Положение на ТЭЦ из частной неудачи одной строительной конторы давно уже превратилось в общую беду всего строительства в Ленинске. Отставание здесь множилось на отставание, прорывы перерастали в провалы - неслыханной крепости монолитная скала сопротивлялась всем ухищрениям людей. Не было дня, чтобы Дебрев не приезжал на энергоплощадку. Он бродил от котлована к котловану, от разреза к разрезу, вмешивался в распоряжения мастеров и бригадиров, а потом тут же, в оперативной конторке Зеленского, открывал совещание, на которое созывались работники со всего комбината. Этих неожиданных совещаний - Дебрев устраивал их и ночью - все боялись, как чумы. Собственно, совещаний не было - собравшиеся выслушивали распоряжения главного инженера, а если пробовали возражать, их грубо обрывали. Хуже всего приходилось Зеленскому: Дебрев не мог забыть ему ошибки с неправильно заложенными шурфами. Все замечали, что Дебрев к Зеленскому относится хуже, чем к другим руководителям, он даже смотрел на него с недоброжелательством.
- Съест он тебя, Сашенька, - сформулировал положение Янсон. - Поверь, рано или поздно съест, скорее даже рано, чем поздно.
- Подавится, - пробормотал Зеленский. Он был озабочен и расстроен: разговор происходил после очередного разносного совещания, где строителям ТЭЦ особенно досталось. - Пока он еще не хозяин в комбинате. И я не Лесин, кричать на себя не позволю, пусть разговаривает как человек.
Дебрев и сам понимал, что Зеленский не Лесин, и старался соблюдать некоторые формы приличия, особенно после того, как Зеленский дерзко сказал ему при всех в ответ на какие-то нападки:
- Руганью делу не поможете, Валентин Павлович. Не верите нам - берите в руки молоток и сами становитесь в котлован, посмотрим, удастся ли вам исполнить свои собственные требования!
Дебрев этого тоже не мог забыть. Чем дальше шло дело, тем определеннее он думал, что корень всех бед на энергоплощадке - сам Зеленский. Этот, человек осмеливался огрызаться, многие приказы не выполнял, называя их нереальными, иногда прямо говорил: "Строительство я все же знаю, - очень прошу, дайте нам поступать по-своему!" И когда Дебрев отказывал ему в таком праве, Зеленский тут же жаловался Сильченко. А Сильченко обычно становился на его защиту. В такие минуты Дебрев с бешенством ощущал свое бессилие - он в самом деле не был хозяином в комбинате. И тогда он думал уже не о Зеленском и других непокорных работниках, а о самом главном - о том, что двум волчицам не жить в одном логове, а ему с Сильченко не поделить комбината. Он уже искал повод для рапорта в Москву с требованием выбирать: или он, или Сильченко. Он знал, что без подобного рапорта не обойтись: выполнение решения ГКО срывалось, за провал придется отвечать - и в первую очередь, конечно, Сильченко. А когда Сильченко уберут, начнется настоящая работа: все те, кого он защищает, все эти ленивые, равнодушные, преступно беспечные люди, узнают, что значит ходить под жесткой рукой. Пощады он никому не даст, нет, каждый должен будет до конца показать, чего он стоит.
Янсону, с которым он иногда делился своими сокровенными мыслями, Дебрев как-то сердито сказал:
- Зеленский у тебя, кажется, в дружках? Неважный дружок. Боюсь, всем нам достанется из-за него. Когда до Москвы дойдет наша обстановка, головы полетят.
Янсон сразу понял, на что намекает Дебрев. Он непринужденно ответил:
- Ну, все не слетят! А старику, конечно, не сносить головы, - он кивнул в сторону кабинета Сильченко.
Дебрев остался доволен, что мысли Янсона так близко совпадают с его собственными.
Сильченко хорошо знал о настроениях и планах Дебрева: тот не умел скрываться, до Сильченко доходили такие отзывы, как "либерал", "старый рохля", вероятно, были и более обидные. Всю вину за тяжелую обстановку, создавшуюся на строительстве, Дебрев взваливал на него, Сильченко, и вел отношения к окончательному разрыву.
Хуже всего было то, что об этих неладах все знали и уже старались играть на них, как это делал Зеленский: если Дебрев чего-нибудь не разрешал, шли к Сильченко. Коллектив распадался на две неравные и враждующие части - сторонников Сильченко и сторонников Дебрева. Последних было немного, но это были самые даровитые люди, лучшие инженеры комбината, такие, как Лешкович, Янсон, Телехов, Седюк. И Дебрев открыто благоволил им, немедленно соглашался со всем, чего они требовали, ставил их в исключительное положение перед другими. Допустить дальнейший распад коллектива Сильченко не мог, но не понимал, как прекратить искусственно раздуваемые между ним и Дебревым нелады. Он старался быть мягким со своим главным инженером, уступал ему во всех непринципиальных вопросах. Это было хуже, а не лучше.
- Не понимаю вас, Валентин Павлович, - говорил Сильченко, просматривая принесенный ему на подпись приказ с новыми выговорами Зеленскому и его прорабам, - чего вы от них хотите?
- Хочу, чтоб они выполняли свой график, - с вызовом отозвался Дебрев. - А вы разве не хотите этого, товарищ полковник? - И он добавил гневно: - Пусть никто, из них не надеется, что ему спустят хотя бы малейшую оплошность! Лично я не успокоюсь, пока они не научатся работать или пока их не прогонят ко всем чертям. И думаю, что вы сами это поймете - плохих работников надо гнать.
- Смотрите не пробросайтесь, - ответил Сильченко, нехотя подписывая неприятный приказ.