Но Варе не пришлось попробовать муксуна. Когда они подходили к станционному домику, на путях показалось несколько платформ - их подталкивал все тот же старенький паровоз. Началась суматоха, все кинулись к своим узлам и чемоданам. Седюк уже шел навстречу Варе. Он схватил одной рукой два ее чемодана, в другой руке у него были свои чемодан и тюк, на плечах висел дорожный мешок. Она пробовала протестовать, но он шагал так упруго и легко, переноска тяжестей доставляла ему такое видимое удовольствие, что она умолкла.
Для пассажиров подали только одну платформу, остальные были загружены техническими грузами. Варя села рядом с Романовой и Турчиным, угол платформы заняли Седюк с Непомнящим. Посередине разместились незнакомые Варе люди, среди них печник, уронивший ящик консервов в воду. Он казался пожилым, усталым и неразговорчивым. На другом конце платформы, занимая весь край, разлеглись на одеялах Жуков и Редько, напугавшие вчера Варю. Теперь она могла хорошо разглядеть их. Страх и отвращение вновь ожили в ней, хотя оба держали себя вежливо, никого не задирали ни словом, ни взглядом. И, похоже, другие пассажиры испытывали то же, что Варя, - везде была теснота, толкотня, все жались один к другому, а Жуков с Редько лежали свободно, и никто не теснил их. Жуков тихо разговаривал с Редько, временами показывая рукой то на станцию, то на скрытую за бараками и высоким берегом реку, откуда доносился мерный шум разгрузочных работ - свистели катера, слышались окрики, с грохотом падали цепи в трюм.
- Раньше была норма - сорок человек или восемь лошадей в товарном вагоне, - весело сообщил Непомнящий, вытягивая ноги вдоль края платформы. - Норма определенно отражает лошадиный период в истории человечества, в ней не учтены чемоданы и тюки.
- А вы не нормировщик? - сухо осведомился Седюк. - Могли бы предложить железной дороге свои услуги для переработки устаревших норм.
- Был и нормировщиком, - еще веселее ответил Непомнящий. - Специальность не пыльная. Три месяца составлял сборник норм по такелажным работам - он был сожжен рукой главного истопника завода, в местной печати появилась статья под заглавием: "Невежество и отсталость под маской технического нормирования". Хорошая статья, очень убедительная.
У паровоза громко спорили. Дежурный по станции и другой, высокий и грузный, человек настойчиво убеждали в чем-то машиниста и при этом грозили ему кулаками. Машинист упорно не соглашался, и хоть его слов не было слышно, но по его жестам - сам он в ответ грозил черным кулаком - было ясно, что он не останавливается ни перед какими выражениями.
- Вручают жезл! - прокомментировал их разговор Непомнящий. - На других трассах эта операция совершается просто и без остановки поезда, прямо на ходу. На нашей полярной магистрали вручению жезла предшествует деликатная обработка машиниста словом и действием. Сейчас доругаемся - и поедем.
Его предсказание исполнилось через несколько минут. Дежурный и второй, высокий, видимо не договорившись, выразительно плюнули, махнули рукой и поплелись в станционный домик. Паровоз пронзительно свистнул, и поезд, полязгав буферами, тронулся.
Пройдя линию станционных построек, поезд свернул к реке и некоторое время шел вдоль берега. Пассажиры на платформе всматривались в великую северную реку - огромную, спокойную и угрюмую. Каралак был так широк, что другой, низкий берег еле проступал на горизонте. Буксирный пароход "Ленин", пришедший вчера в Пинеж с караваном барж, дымил двумя трубами - дым стлался по течению реки. И лента дыма и самый этот пароход казались крохотными на пустынном просторе реки. Варя, как и остальные, молча глядевшая на реку, вдруг почувствовала волнение. Она как-то внезапно увидела то, чего не видела все дни, проведенные в дороге, - что Каралак не только огромен и суров, не только подавляет воображение пустынностью своих сперва таежных, потом тундровых берегов, но и прекрасен особой, ранее ей незнакомой, величественной красотой. Седюк взглянул на покрасневшее Варино лицо и улыбнулся. Он сказал с доброй мягкостью в голосе:
- Засмотрелись! Есть на что. Какой простор, Варя!
Все шумно и оживленно заговорили как будто впечатление от Каралака требовало разрядки в словах.
- Речушка толковая! - воскликнул Непомнящий, с уважением смотря на широко распростертую воду. - Все основные речные показатели явно превзойдены.
- Наша Волга кажется совсем маленькой по сравнению с Каралаком, - сказал Седюк, приподнимаясь на платформе, чтобы лучше видеть реку.
- К Волге продвигаются немцы, - мрачно проговорил Турчин, враждебно глядя на Каралак. - Там города, там сердце страны. А здесь что? Пустыня, тундра, вечные снега. Кому нужна эта ваша красивая, пустая вода?
Каралак медленно отодвигался к горизонту, и его высокий левый берег, казалось, наползал на правый и смыкался с ним, стирал и поглощал широкую ленту воды. По обеим сторонам поезда теперь неторопливо бежали многочисленные озерки и небольшие холмики, покрытые серо-зелеными мхами. Все было мрачно, нище и угрюмо - ни деревца, ни кустика. А над нищей, угрюмой землей торопливо проходили угрюмые, плотные тучи. Они цеплялись за вершины холмов и окутывали их непроницаемым туманом. Потом вдруг пошел густой, крупный снег, и все кругом побелело, граница между землей и небом стерлась, и уже на расстоянии трех метров ничего не было видно - только насыпь, придорожные ямы да соседняя платформа. Метнулся сырой, пронзительный ветер, и все превратилось в белую крутящуюся мглу.
- Арктика берет за горло, - заметил Непомнящий, кутая шею грязным, рваным шарфом.
Снег заваливал платформы, грузы и пассажиров. Ветер усиливался и проникал сквозь одежду. Люди жались друг к другу, чтобы согреться. Варя невольно привалилась спиной к широкой спине Седюка, он отвернулся от нее - может быть, чтобы ей было удобнее. На несколько минут ей стало очень приятно и хорошо. От спины Седюка шло тепло, это тепло проникало сквозь пальто и согревало ее. Она отодвинулась: Седюк совсем не знал ее и мог подумать о ней плохо.
Поезд торопливо стучал колесами по стыкам рельсов, платформы часто вздрагивали и сталкивались, но по проплывавшим мимо ямам и столбам было видно, что поезд движется медленно и что торопливый стук обманчив. За каким-то поворотом, когда поезд объезжал широкое, пустое озеро, открылся одинокий домик. Возле домика стояла закутанная до глаз женщина с флажком в руках.
- Сколько проехали от Пинежа, мамаша? - крикнул Непомнящий.
- Семь километров, сынок, - ответила женщина глухим, низким голосом.
- Примерно восемь километров в час, - удовлетворенно заметил Непомнящий. - Неплохо. Если дело пойдет так же, мы завтра к утру доберемся до Ленинска.
Километрах в двух от одинокого домика поезд остановился. Он стоял минуты три, дернулся, снова остановился и попятился назад. На этот раз он стоял минут десять, прежде чем двинуться вперед. Было слышно, как с визгом проворачиваются колеса паровоза и пар с шумом вырывается из цилиндров. Паровоз взбирался на подъем и дышал, как человек, измученный тяжким трудом, но полный решимости преодолеть вес. Он то продвигался на несколько метров, то замирал, пыхтя и вздрагивая. Потом машинист соскочил с паровоза и пошел вдоль платформ.
- Слезай все! ¦- крикнул он озлобленно. Седюк соскочил первый и помог слезть Варе и Романовой.
- Давления не хватает? - спросил он у машиниста.
- Какое, к черту, давление! - отмахнулся машинист. - Привезли пять новых паровозов и все угнали в Ленинск, на заводские линии. А у меня что, профиль легче, что ли, чем там? Здесь подъем двенадцать тысячных, а впереди все пятнадцать. Эта старая ворона сама себя на пятнадцати тысячных еле поднимает, а тут восемь платформ… Дай покурить, товарищ! - Он жадно затянулся и продолжал: - Бесит не это, а несознательность. У меня перегрузка двадцать тонн, а мне перед отправкой еще две платформы хотели всучить. Я им как людям доказываю, а они мне суют, что за фронт не болею. Честное слово, если бы не убрались, я бы их гаечным ключом…
- А что сейчас делать будешь?
- Люди сойдут - все немного легче. Поднакоплю пару - может быть, выжму. Худо вот, что снег пошел, колеса буксуют, а у меня песка мало.
- Может, нам подтолкнуть платформы? Поможем паровозу.
- А вы что можете сделать, когда паровоз не берет?
- Нас человек двадцать. Ты возьми хороший разгон, а мы поможем на подъеме. Все-таки прибыток, а не убыток.
Машинист для разгона дал задний ход - состав медленно прошел назад и скрылся в снеговом тумане. Седюк вызвал желающих помочь. Варя оказалась рядом с пожилым человеком, уронившим в Каралак ящик с консервами, встали и другие пассажиры. Только Жуков и Редько уселись на куче старых шпал и, посмеиваясь, смотрели, как остальные готовятся к работе.
- Устали, ребята? - с сочувствием в голосе и злым блеском в глазах спросил Седюк, подходя к Жукову и Редько.
- В паровозы не договаривались, - вызывающе проговорил Жуков, отворачиваясь.
Седюк подошел еще ближе и внимательно посмотрел в лицо Редько и Жукову. Похоже, Редько был более труслив - он колебался. Жуков угрюмо и злобно встретил взгляд Седюка.
- Женщины взялись помогать, а у вас, бедных, ножки побаливают? - сказал Седюк голосом, звенящим от бешенства. - Саженное тельце на ногах не стоит?.. Встать, когда с вами разговаривают!
Первым, торопливо и покорно, вскочил Редько, а вслед за ним медленно и нехотя поднялся Жуков. Варя с тревогой увидела, что Жуков почти на голову выше Седюка и гораздо шире его в плечах. Седюк продолжал всматриваться в их лица…
- Много вас, командиров! - хмуро сказал Жуков. - Чего уставился?
- Пригодится. Может, на темной улице встретимся, так чтоб сразу признать. Так вот - все будем помогать паровозу. И вы запомните: или будете толкать, как все, или убирайтесь назад, в Пинеж. И не думай, что возьмешь горлом, - крика не боюсь. За паровозом побежишь - влезть не дам.
Из тумана донеслись пыхтение паровоза и стук колес о стыки. Когда поезд проходил мимо, все более теряя скорость, Жуков и Редько вместе со всеми ухватились за доски и пошли рядом с поездом, изо всей силы подталкивая его.
- А ну, давай! Крой полным! - оглушительно крикнул Жуков, с таким ожесточением надавливая плечом на платформу, что ноги его выше каблуков ушли в гравий, а лицо покраснело и из худого стало одутловатым.
Паровоз, дыша с усилием и шумом, как больной астмой, рывками продвигался вперед, метр за метром преодолевая подъем. Из кабины высунулся машинист и благодарно кивнул головой. Все нажали еще ожесточеннее. Метров через сто машинист остановил состав и еще раз высунулся из кабины.
- Самое трудное свернули, ребята! - прокричал он. - Тут метров двести полегче будет, а там до самой Медвежьей дорога хорошая. Теперь просьба - идите своим ходом минут десяток, а я взберусь на подъем и подожду вас.
Он дал гудок и, медленно набирая скорость, ушел в снежный туман. Варя шла рядом с пожилым соседом, он заговорил с ней о ящике с консервами. Видимо, это происшествие было ему так тягостно и так занимало его мысли, что он не забывал о нем ни на минуту. Он объяснил Варе, что не понимает, как это стряслось, - шел вроде аккуратно, а потом все закачалось в глазах и руки сами разжались.
- У меня так же было, - подтвердила Варя. - Если бы товарищ Седюк не помог, я свалилась бы с мешком в воду.
Пожилой человек сказал с горечью:
- А они меня нечистыми словами, будто я нарочно. Меня, если сказать правду, вся Украина знает, - проговорил он вдруг с гордостью. - Тридцать лет кладу трубы - и ничего, кроме благодарностей. Ефим Корнеич Козюрин, знатный трубоклад республики, - вот как меня расписывали в газетах. - Он помолчал и снова стал оправдываться: - Ослаб я в дороге, дочка… И климат какой-то чудной - снег в августе…
Варя с тоской оглядела полотно дороги, побелевшие от снега придорожные ямы, невысокие холмики, тускло и голо встававшие в снежном крутящемся сумраке.
- Какой здесь климат! Здесь растения не выживают, нет птиц, нет зверей, ничего нет, а нам тут жить!
- О чем речь? - спросил Непомнящий, подходя к Варе. - Арктику ругаете?
- Зачем ее ругать? Просто сказать, какая она, - это хуже ругательства. Хоть бы одно деревцо!
- Арктика - это подвальное помещение природы, - поучительно заметил Непомнящий. - Когда на дворе тепло, здесь сыро, холодно и темно. Но, между прочим, человек здесь живет. Человек везде уживается.
- Вы это уже говорили. Но я лучшего мнения о человеке. Здесь не место для людей.
Поезд ожидал пассажиров в километре от подъема. Все разместились на платформе по-старому - кучками, прижимаясь один к другому, чтобы было теплее. Жуков, усевшись, заговорил с Седюком.
- А ты сердитый, начальник! - сказал он одобрительно.
- Бываю и сердитый, - коротко ответил Седюк. Жуков хотел еще что-то сказать, но передумал.
Седюк смотрел прямо ему в глаза, и лицо у него было жесткое и грубое - лицо человека, привыкшего добиваться того, что он задумал. Жуков отвернулся и, потеснив соседей, расправил складки одеяла и развалился на нем. Варя с тревогой следила за выражением их лиц. Этот короткий разговор показался ей новой ожесточенной и беспощадной схваткой - победителем из нее опять вышел Седюк. Слова Жукова, самый одобрительный их тон, как будто говорили: "Ну, смотри, я уступил, нет резона воевать из-за дерьма, но больше ко мне не лезь, на дороге моей не становись - сам сердитый, зашибу ни за копейку". А Седюк словно бы отвечал: "Да, уступил - твое счастье. И дальше будешь уступать, будешь делать, что нужно, что все делают. А начнешь отлынивать, на шею садиться - пеняй на себя, пощады не жди". Этот тайный смысл их разговора был так ясен Варе, что она испугалась: сейчас все вырвется наружу и начнется драка… Но Седюк пробрался на свое место и сел рядом с Варей. А Жуков тихо разговаривал с Редько, и лица его не было видно.
4
Через полчаса снег вдруг перестал валить, и ветер внезапно оборвался. Сразу стало очень светло, и с платформы открылся вид на отдаленные холмы. С запада шло огромное, ослепительное сияние - резкая граница сумрака и света перерезала тундру надвое и бежала за поездом. Последние слои непроницаемых, угрюмых туч торопливо обгоняли поезд и уходили на юго-восток, по другую сторону от них простиралось беловато-голубое пустое небо. Солнце взрывом вырвалось из-за туч - все сразу залило ярким сиянием. В снегу вспыхнули маленькие, острые огоньки, и воздух наполнился туманом разноцветного, торжествующего света. Стало жарко. Пассажиры, отряхивая насевший снег, распахнули шубы, платки и шали.
- Типично арктические штучки, - сообщил с важным видом Непомнящий. - Если через двадцать минут завоет пурга и ударит сорокаградусный мороз, я не удивлюсь. Заполярье противоречит здравому смыслу, смешно искать логики в его явлениях.
Пласт снега, лежавшего на земле, становился все тоньше. А через некоторое время - никто не уловил, когда это случилось, - цвет тундры неожиданно изменился. Она была уже не серо-зеленой, не белой, блистающей яркими, разноцветными огнями, а глубоко, всеобъемлюще красной. Она вся сверкала и переливалась этим одним цветом во всех его оттенках, от рыже-оранжевого до темно-вишневого. Все было красное - холмы, куски ровной земли, растения, покрывавшие землю, даже вода озерков блистала отражением красного сияния. И это красное сияние простиралось в обе стороны от дороги, до самого горизонта, - его непрерывность, густота, яркость казались неправдоподобными.
Во время минутной остановки поезда на перегоне - машинист накапливал пар - Непомнящий соскочил с платформы, отбежал в сторону, наклонился к земле и, торжествуя, вернулся обратно. В руке у него был измятый стебель какого-то низкорослого растения, крепкого, как канат, и похожего на канат своей гибкостью и сплетением многочисленных волокон. Все в нем было пламенно-красного цвета - тонкие, узкие листья, ветки, стебель, даже плотные, жилистые корни. Растение передавали из рук в руки, осматривали, мяли, складывали, снова выпрямляли.
- У нас таких не бывает, - с осуждением сказал Турчин, недоверчиво осматривая растение.
Непомнящий, тыкая руками в красный простор, воскликнул голосом ярмарочного зазывалы:
- Фантастичность Арктики как обыденная реальность! Мир из неведомой планеты, перенесенный на землю! Типичный марсианский пейзаж среднего пошиба! Сейчас появятся сами марсиане с хоботами вместо носов и щупальцами вместо рук. Будьте готовы к борьбе миров!
А Седюк повернулся к Варе и дружески ей улыбнулся.
- У нас тоже леса осенью пламенеют, - сказал он. - Но эта заполярная щедрость превосходит все, что я видел прежде. Нет, знаете, мне даже нравится. Посмотрите на эту пылающую равнину - правда, красиво?
Девушка задумчиво ответила, оглядывая тундру:
- Может быть, это и красиво. Но меня пугает все, даже эта красота. Меня страшит полярная зима. Она ведь совсем близко.
Седюк сдвинул брови, сжал губы, - он словно думал о чем-то, что не сразу складывалось в отчетливую мысль. И слова его были медленны, он словно сам с собою рассуждал вслух:
- Люди здесь живут - пусть в чумах из оленьих шкур. А нас ждут квартиры - возможно, неблагоустроенные, но все-таки со стенами, полами и крышами. Меня пугает другое. Вы видели разгрузку? Снабжение этого строительства, как видно, организовано из рук вон плохо. Меня смущает… нет, больше - меня бесит мысль, что едем мы, может быть, напрасно и в то самое время, когда стране, фронту нужен каждый человек, каждая пара рук, мы будем сидеть у печурок и сводить мелкие соседские счеты за неимением других дел. Вы понимаете? Что, если всем нам нечего будет делать? Это только предположение. Но одно такое предположение приводит меня в бешенство.
Варя с сочувствием слушала Седюка. Ей казалось, что она понимает характер этого человека: он терзается, думает только об одном, все свои поступки, все дела других людей рассматривает в свете этой одной думы. Она, казалось, слышала его гневные невысказанные слова: "Ну вот, страна твоя в смертельной опасности, а ты? Ты на передовой? Нет, ты скитаешься по эвакуациям, отлеживаешься в теплушках, месяцы мирно спишь на полустанках - те самые месяцы, что, может быть, решают судьбу твоей родины…"
Варе захотелось сказать что-нибудь такое, что могло бы сразу его утешить. Она возразила:
- Но ведь это строительство, куда мы едем, оно очень важное.
- Да, важное, - ответил он с горечью. - В военное время все важно. Привезти дрова из леса на станцию - тоже важное задание. "Все для фронта!" - вы можете прочитать это на каждой стене. Нет, это меня не устраивает. Если тот тип, Зарубин, прав и ничего нет, я не лягу в полярную зимовку.
- А что вы можете сделать? - спросила она тихо.
- Уйду, - сказал он жестко, и снова лицо его стало злым и непреклонным. Он теперь смотрел на Варю грозно и насмешливо, словно она была тем самым человеком, что мешал ему уйти и заняться нужным делом. - И пусть меня не пугают ни партвзысканиями, ни пургой, ни полярной темнотой. Уеду на оленях, на собаках, уйду на лыжах, но бездельничать здесь не буду.
Паровоз снова остановился. Платформы, набегая одна на другую, грохотали буферами. Люди толкались, хватались за борта, чтобы не упасть. Машинист слез с паровоза и шел, всматриваясь в лица. Увидев Седюка, он заторопился к нему.
- Что случилось? - спросил Седюк, наклоняясь через борт.