В эти дни Зина первый раз встала с постели. Оперированная нога болела, приходилось брать костыль или держаться за кровать, чтобы не упасть. Зина ходила по коридорам, заглядывала в палаты, знакомилась с другими больными.
А через несколько дней началось новое осложнение - снова у постели Зины все вечера сидел Костылин и склонялось озабоченное лицо Никанорова. Но этот приступ болезни был не так мучителен, как первый.
Когда Зина оправилась и снова встала с постели, в больницу привезли Непомнящего - он был без памяти. Санитарка рассказывала страшные подробности:
- Понимаешь, Зина, на него напали пятеро бандитов, он отбивался топором, одного зарубил, а остальные его доконали. У него девять ран, ты представляешь? Сегодня второе переливание крови делали, только поможет ли?
Зина с глубокой жалостью смотрела на Непомнящего. Она пересказала санитаркам и соседям по палате все, что знала о нем сама. Впрочем, знала она немного. Она помнила, что он рассказывает забавные истории и некоторое время ухаживал за Варей Кольцовой, но только из этого ничего не вышло. Как старой знакомой, ей иногда разрешали наведываться в палату, где он лежал. Непомнящий был все такой же - бледный, неподвижный. Он так ослабел, что не мог поднять руки, с трудом приоткрывал глаза.
- Наверное, умрет, - говорила санитарка.
В одно из воскресений Никаноров разрешил пустить к Зине посетителей. Это был большой день! Гости сменяли гостей. В палате сидели по два человека, а внизу человек пять ожидали своей очереди. Пришли Ирина, Варя. Турчин похлопал Зину по плечу и, угостив пышками домашнего изготовления, приказал долго не залеживаться - без нее трудно на работе, другие нормировщики все путают. Она даже прослезилась от его слов. Порадовала ее также его бодрость - на работе у них дела шли на подъем.
- Научились мы колоть этот проклятый диабаз, - делился Турчин успехами. - Зеленский кое в чем помог, ну, и сами приспособились.
- А Сеня мне ничего не говорил, - пожаловалась Зина. - Такой вредный, о себе забывает рассказывать!
А потом настал день, когда Никаноров вызвал Зину к себе и объявил, что она может выписываться из больницы.
- Будете ходить на перевязки, Петрова. Следите за собой, обмороженные места держите в тепле. Конечно, физкультуру вашу придется на время оставить. А через месяц-другой вы и позабудете про свою болезнь.
- А ухо? - с горечью спросила Зина.
- Да, между прочим, мне надо с вами поговорить, - сказал Никаноров, мельком взглянув на девушку. - Дело вообще ваше, меня оно, конечно, не касается, но, как старший, хотел бы дать вам совет. Этот ваш, как его… Костылин, что ли?.. по-моему, человек хороший!
- Очень хороший! - горячо отозвалась девушка. - Среди молодых рабочих он первый, его портрет не снимают с Доски почета.
- Ну вот, видите. Я хотел бы, чтобы вы поняли - он вас не только там, на урагане, спас, но и здесь помог вам выздороветь. Положение у вас было трудное, очень трудное, а он ходил за вами, как за ребенком. Вот, помните это всегда.
- Помню я это, Роман Сергеевич, - тихо сказала девушка. Ее лицо пылало, на глазах выступили слезы. - Разве я неблагодарная? Я бы всем сердцем ему за это… Только как же я могу?
- То есть не знаете, как его благодарить? А вы отнеситесь к нему помягче, Петрова. Он парень креп-кий, любое отношение вынесет, только не стоит очень уж на нем нрав показывать. Понимаете?
Румянец схлынул с лица Зины, она была бледна, голос ее дрожал.
- Неужели я не понимаю? - говорила девушка. - Только он ко мне просто так, из старого отношения… Он добрый, ему жалко меня, а зачем я ему такая? Он, конечно, молчит, а про себя думает… Я вижу, как он смотрит на мое ухо…
- Да, ухо - вещь серьезная, - согласился доктор. - Возможно, что он любил вас именно из-за красивого уха, такой вариант, конечно, не исключается…
13
Зина вышла из больницы в два часа дня. Костылину она ничего не сказала - он ждал ее только через неделю. Она простилась со всеми и долго стояла в коридоре - ей хотелось проститься с Никаноровым, а он был в палатах. Доктор крепко пожал ей руку и велел одеться теплее - на дворе пятьдесят два градуса.
- И насчет вашего отношения кое к кому, Петрова, не забывайте.
- Ах, да помню я все это, Роман Сергеевич! - возразила девушка с грустью.
Она не узнала поселка. Костылин не раз говорил ей, что ночь стала гуще и дневной свет исчез. Но память сохранила ей сумрачное сияние дня, высокие красные тучки, стоявшие среди непотухающих звезд. Теперь все кругом было черно, и эту черноту наполнял густой, неподвижный туман. Зина боязливо отошла от фонарей, освещавших вход в больницу, и тотчас же перестала понимать, где она находится. Пересиливая страх, она сделала еще несколько шагов и натолкнулась на стену какого-то дома. Беспомощно, как слепая, расставив руки и прислушиваясь к странно преображенному, тоже незнакомому скрипу валенок в снегу, она пошла к тускло светящейся в тумане линии лампочек, с удивлением понимая, что заблудилась днем на главной улице поселка, в ста метрах от больницы.
Мимо нее быстрым шагом прошел человек. Она отчаянным голосом позвала его. Человек возвратился и взял ее под руку.
- Да это Зина! - воскликнул он, и она узнала Седюка. - Поздравляю с выздоровлением! Ну как, все в порядке? Ни одной косточки не потеряли?
- Все в порядке, - ответила она, стыдясь рассказывать об ухе и пальцах на ноге. - А у вас теперь так страшно, ничего не видно в тумане, - пожаловалась она.
Он рассмеялся.
- Это с непривычки, Зина. Скоро вы будете бегать в этом тумане, не обращая на него никакого внимания. Расскажите, как Непомнящий? Я два раза был у Никанорова, звонил ему, он говорит - положение тяжелое.
- Ой, его так страшно порезали! - воскликнула девушка, содрогаясь. - Ни одного живого места не оставили. Он целую неделю не двигался и не говорил, к нему и сейчас никого не пускают. А это правда, что он один отбивался топором от пятерых бандитов?
- Ну, не совсем так! - рассмеялся Седюк. - Но вообще - он молодец.
Седюк довел Зину до дверей ее общежития и пошел дальше. Зина вбежала в свою комнату. Ни Ирины, ни. Вари не было. Кровать ее стояла на месте, вещи были прибраны. Она побежала к соседкам и застала там подружку. Девушки бросились друг другу на шею и всплакнули от радости.
- Ты все такая же! - уверяла подруга.
- А это? - с укором спросила Зина, подымая волосы и показывая ухо. - Я теперь совсем уродиной стала.
- Ну вот, ни капелечки! - воскликнула девушка. - Я даже удивляюсь тебе, Зинуша, как ты можешь так говорить! Теперь моды какие? Никаких, кос - первое. Простая прическа локонами - два. И ухо твое совсем не видно - три. Вот как получается, Зина!
- Сегодня локонами, а завтра гладкая прическа или косы.
- И нисколечко! Такая прическа это уже надолго, потому что самая простая. Знаешь, твой Сеня говорит: "Ходите растрепами, а называется модная прическа". Ой, через пятнадцать минут мне смену принимать, а я с тобой заболталась!
- Не заблудись в тумане! - крикнула ей вдогонку Зина.
Отдохнув, она снова вышла на улицу и осторожно двигалась от фонаря к фонарю. Она не узнавала даже хорошо знакомых мест - так все переменилось. Она долго бродила вокруг законченного цеха углеподачи и котельного цеха, потом прошла на то место, где два месяца назад, изнемогая, ползла по голой вершине, среди валунов. Места этого не было - стены котельного цеха протягивались дальше, захватывали вершину и образовывали новое здание. Она догадалась, что это сердце станции, машинный зал. Ворота - похоже, временные, монтажные - на минуту открылись, в здание прошел паровоз, из ворот брызнул широкий свет, послышался гул работающих машин, свистки сигналистов, звонки и тяжелый шум двигающегося мостового крана.
Зина прошла в отдел труда. Ее встретили радостными восклицаниями, крепкими рукопожатиями, смехом, поздравлениями. Ей в пять голосов объяснили, что дела идут великолепно. Скоро решающий день - задувка первого котла. Турбина уже собрана, заканчивается ее подключение. Генератор тоже установлен на своем постоянном месте.
- Вы, Зиночка, болели, а мы за это время все ваши отсталые нормы и прочую хронометрию начисто отставили, - сказал один из бригадиров. - Совсем по-другому работаем.
- Вот я скоро сама разберусь, - пообещала Зина и, сердитая, с силой толкнула дверь.
Она пришла на площадку для того, чтобы поразить Турчина и Костылина своим неожиданным появлением, но не удержалась и по дороге забежала еще в котельный цех. Один котел был уже смонтирован, второй монтировался. Она бродила по огромному помещению, осматривала мельницы, поднималась по железным лесенкам вверх, вышла к дымососам. Ей то и дело встречались знакомые, ее останавливали, забрасывали вопросами, поздравляли. Потом она спохватилась - время шло, и она могла опоздать к Костылину. Она поспешила к приземистому деревянному сараю, в котором работали землекопы, снимая остатки скалы и подготавливая неглубокие котлованы для второй турбины и генератора. Звена Турчина уже не было.
- Ушел твой Иван Кузьмич, - сообщили ей рабочие после приветствий. - Он часикам к пяти всегда шабашит, а сейчас смотри сколько, половина шестого.
Зина, не обращая внимания на туман, бегом кинулась к вахте. Знакомая табельщица сказала ей, что Костылин с Накцевым прошли недавно, если она поторопится, то догонит кого-либо из них.
Костылин шагал широко, и догнать его было трудно, но, услышав за собой торопливые шаги, он остановился, всматриваясь в туман. Она схватила его за плечи и, сразу потеряв все силы, прислонилась к нему головой. Ошеломленный, он сжимал ее руки, а она не могла говорить и только жадно глотала ледяной, обжигавший горло воздух.
- Зиночка, как же это? Тебе же еще неделю лежать, а ты здесь! Почему, Зиночка? - растерянно спрашивал Костылин.
- Сама вышла, - прошептала она сипло и тихо. - Ну и что, если еще неделя! Не могла я больше…
Она знала, что он рассердится, и готовилась ответить на его упреки смехом или шуткой, но того, что произошло, она не ожидала.
- Дура ты, Зина, вот кто ты! - кричал Костылин, не слушая ее и не обращая внимания на то, что прохожие замедляют шаги и с любопытством прислушиваются к их ссоре. - С тобой как с хорошей, а ты знаешь только свои капризы! Правильно про тебя говорят, что нет у тебя совести! Ты никого не уважаешь, оттого все так и делаешь. Я про тебя только и думаю, а ты, как сумасшедшая, по морозу больная бегаешь. Не стоишь ты, чтоб тебя любили, ни черта не стоишь!
- Сенечка, милый, да не кричи же, люди оглядываются! - молила она, а он, бушуя, кричал еще сердитее:
- Пусть все слушают, какая ты из себя, я не скрываюсь!
- Сенечка, пойдем, мне холодно, я замерзла! - со слезами попросила она.
Он замолчал и, отвернувшись от нее, пошел вперед. Она шла рядом, держась рукой за его руку, и вся дрожала от волнения, на нее разом хлынули испуг, обида, растерянность, смущение, стыд и сознание своей вины. Но рядом с этим поднималось новое чувство, огромное, все исключающее, все подчиняющее себе чувство счастья. Оно возникло сразу же, как он стал кричать, и шло не от прямого значения его слов, а от боли и страха за нее, звучавшего в них, от гневных слез в его голосе. И перед этим чувством счастья ей показалось маленьким и ничтожным все, о чем она мечтала и что надеялась найти в момент их встречи. Она даже не хотела вспоминать об этом, не хотела больше ни о чем думать. Она была счастлива - без мыслей, без рассуждений.
Он прошел несколько шагов и остановился.
- Зина, ты не серчай! - сказал он виновато. - Я ведь не со зла. Просто расстроила ты меня так, что и сказать не могу.
Эти старые, хорошо знакомые ей слова раньше вызывали в ней только досаду - теперь они сделали ее еще счастливее. Она прошептала, глядя на него полными слез глазами:
- Не надо, Сеня, милый, не надо!
Они медленно шли по улице, крепко прижимаясь друг к другу.
У дверей ее общежития они остановились.
- Зиночка! - сказал он тихо, и ему показалось, что еще ни разу он не был так красноречив, как сейчас.
- Сеня! - отозвалась она.
Они стояли обнявшись. Он сказал, с трудом шевеля губами:
- Так как же, Зина? Билеты достать, что ли, в кино пойдем? Или отдохнешь, а я приду, посижу около тебя?
А она, счастливая оттого, что может сказать эти не похожие на нее и радостные слова, шептала, прижимаясь к нему:
- Как хочешь, Сеня, как хочешь… Делай по-своему, мне все хорошо!
14
В конце декабря Забелин сообщил, что доклад о ходе строительства комбината был заслушан на заседании Государственного Комитета Обороны. Правительство подтверждало, что заводы комбината должны быть пущены в предписанный ранее срок. Правительство одобряет, что комбинат развернул свое производство цемента и серной кислоты, но предупреждает, что впредь затруднения в этой области не будут служить оправданием. Если нужно, правительство отпустит дополнительные фонды на цемент и серную кислоту и выделит эскадрилью военно-транспортных самолетов для переброски этих грузов в Ленинск. Согласие комбината на это предложение должно быть сообщено в Москву в течение двух дней.
Забелин не касался своих старых сомнений, но Сильченко понимал, что он не скрыл их в своем докладе - именно поэтому правительство и выделяло самолеты для переброски недостающей кислоты. Вместе с тем и он и правительство не отвергали начатых в Ленинске экспериментов и предоставляли решать самому Ленинску. Только так следовало понимать новое постановление ГКО.
Сильченко вызвал к себе Караматина и Дебрева и протянул им телеграмму.
- Будем решать вместе, - сказал он. - И, очевидно, решение должно быть окончательным. Возвращаться к этому вопросу правительство больше не станет.
- С цементом дело ясное, - сказал Караматин. - Цемента мало, качество его неважное, но все же он поступает. Думаю, просить самолеты для цемента не следует. А вот кислоты пока нет.
Дебрев подозрительно переводил взгляд с Караматина на Сильченко. Ему казалось, что начальник комбината и руководитель проекта уже сговорились между собой и собираются навязать ему свое мнение - без помощи со стороны не обойтись. Все в нем возмущалось при мысли, что придется просить самолеты. В час, когда еще идет битва у Сталинграда, они не имеют на это права! Кроме того, сам он горячее, чем когда-либо прежде, верил в успех начатого эксперимента. Эта вера не была основана на твердых фактах. Скорее наоборот - факты свидетельствовали, что процесс не ладится. Вчера Дебрев приехал в опытный цех, и Седюк сказал ему с отвращением:
- Снова все к чертовой матери проваливается. Не можем удержать температуру.
Слушая Седюка, Дебрев изучал его лицо. По поведению человека, попавшего в сложный переплет, Дебрев умел почти безошибочно определить, выпутается он или нет. Если человек бесится, неистовствует, ругает себя, это хороший знак, такой человек не помирится со своими неудачами и рана или поздно преодолеет их. Тот же, кто лавировал, защищался, закрывал глаза на неудачи, обычно проваливал порученное ему дело. Седюк с горечью и негодованием рассказывал о своих неудачах, кипел, вспоминая о них, а Дебрев успокаивался. На него произвел впечатление и размах проведенных исследований: казалось, все, что могло влиять на процесс, подвергалось тщательной проверке, темных мест становилось все меньше.
Дебрев понимал, однако, что доводы его, основанные на интуиции и внутренней вере, успеха иметь не будут. Еще Сильченко он сумел бы убедить в своей правоте - того иногда убеждали подобные доказательства. Но Караматин признает только расчёты И факты, эмоции для него - что дробь для слона.
И Дебрев, повернувшись к Караматину, сказал ему с вызовом:
- Отказываться от самолетов рискованно, но я предлагаю пойти на этот риск. Мы не в доме отдыха. Сейчас война, риск в каждом серьезном деле неизбежен. Почему мы должны требовать для себя каких-то особых условий, которых другие лишены? Идет проверка, чего мы сами стоим, - так я расцениваю вопрос, заданный нам правительством.
- Все дело в степени риска, - заметил Караматин.
Дебрев ядовито усмехнулся.
- Если кислоту привезут с материка, риск будет поменьше, тут я тоже с вами согласен, Семен Ильич.
Караматин снял и протер свои роговые очки. Без очков глаза его не казались такими большими и странными, они были просто красные и усталые. Он надел очки и заговорил:
- Напомню, что я с самого начала был против нового метода производства кислоты.
- История вопроса здесь ни к чему, - перебил его Дебрев. - Сейчас надо решить - запрашивать или не запрашивать самолеты.
Караматин улыбнулся и неторопливо закончил:
- В первую минуту я расценил предложение Седюка как настоящую авантюру. Московские эксперты, как вы знаете, были такого же мнения. Должен признаться, что я ошибался. Кислоты, конечно, еще нет, но многие препятствия уже преодолены. На меня очень большое впечатление производят последние работы Седюка по автоматическому регулированию температуры в подогревателе и контактном аппарате: тут, по-видимому, лежит искомое решение вопроса. Немецкие секреты, вероятно, именно в этом - в высокой технической культуре режима окисления. При отказе от самолетов риск, разумеется, остается, но это обоснованный, технический риск, а не авантюра. Присоединяюсь к мнению товарища Дебрева - мы не имеем права просить самолеты.
Дебрев с изумлением спросил:
- Значит, вы теперь за? Вот не догадывался! Теперь слово оставалось за Сильченко. Сильченко тоже повел себя не так, как ждал Дебрев. Он присоединился к мнению своих помощников. Тут же набросали ответ Москве. Комбинат сообщал, что справится собственными силами, и отказывался от предложенной помощи. Но, видимо, решение это далось Сильченко нелегко. Он со вздохом признался, берясь за перо:
- Знаю, что правильно поступаем. Думаю даже, что именно этого от нас и ждут, чтоб мы отказались от самолетов. Но страшно - такую ответственность на себя принимать… Ладно, кончим на этом.
- Постойте, - прервал его Дебрев. Лицо его снова стало мрачно и грубо. - С цементом мы еще не все решили. Хочу вашей санкции, хоть и знаю, что вы не любите перемещений: Ахмуразова - в начальники смены, это ему больше подходит. В нынешних условиях на его теперешнем месте требуется более знающий, умный и дельный инженер.
- Что же, не возражаю, давайте кандидатуру на его место, - согласился Сильченко, подумав.
Дебрев прошел к себе в кабинет и несколько минут думал, никого не принимая и расхаживая по дорожке. Потом он потребовал Янсона. Ему ответили, что Янсон ушел обедать. Дебрев распорядился:
- Вызвать его сейчас же ко мне!
Янсон в это время болтал в столовой со своими обычными соседями по столу - Лешковичем и Седюком. Темой беседы была неизвестная радиограмма, полученная утром Сильченко из Москвы. Янсон утверждал, что телеграмма эта очень важна - Сильченко целый час сидел запершись, затем вызвал Дебрева и Караматина. В телеграмме может быть только одно - строжайшая накачка. Темой накачки, очевидно, является серная кислота и цемент.
- Ручаюсь, что главк выносит Сильченко выговор за плохое состояние дел с этими материалами, - говорил Янсон. - Признавайтесь: о чем вы разговаривали вчера с Дебревым?
- Он интересовался, когда пойдет кислота, - нехотя ответил Седюк.