- Свинство! - возмутилась и Лешка. - Распоясались!..
К ней подошел паренек в клетчатой ковбойке навыпуск, располагающе улыбнувшись, сказал по-английски:
- Май ригад энд бест уишиз!
Лешка еще в школьные годы пыталась читать в подлиннике "Приключения Тома Сойера". Сейчас, тщательно подбирая слова, ответила:
- Приветствую и я вас.
Юноша был приятно поражен: оказывается, эта изящная мисс знает английский.
- Я студент Чикагского университета, Чарли, - представился он, немного склонив голову с аккуратным пробором, - а вы, если это не секрет?
Он пытливо посмотрел на нее веселыми глазами.
Девушка вздернула светловолосую голову, улыбка скользнула по ее губам.
- Рабочий класс! - не без гордости сообщила она. - Строитель. - И после секундной заминки: - Лешка.
Студент поразился еще более:
- О-о-о! Вери-вери гуд! Бетон!
- Ага! - подтвердила Лешка. Сама же краешком глаза отметила, что Анатолий все же пришел и Верка стоит с ним возле почтового отделения, млеет, вот-вот растает.
- Скажите, - обратилась Лешка к Чарли, - по-честному, что вам у нас не понравилось?
Студент замялся.
- Нет, правда?.. Мы не обидимся, если правда…
- Некоторые у вас одеваются безвкусно… - с запинкой произнес Чарли. - Нет, не вы, - вконец смутился он, - а вообще… иногда…
Лешка вспыхнула.
- Да разве ж это вкус? - Она сердито посмотрела вслед одной из путешественниц в платье, почти совсем открывающем ее цыплячью грудь. Крашеные волосы прямыми струями спадали на плечи. Как у Зинки Чичкиной, только рыжие.
- Пожалуй! - усмехнулся Чарли, сам не любивший таких "кукомен", как называл он их. Ему определенно нравилась "мисс Льешка".
А она окинула каким-то особенным, глубоким взглядом пристани, синее море, совсем недавно сделанное человеческими руками.
Легонько били о причал волны, из шлюза вышел электроход "Максим Горький". Стайка барж, груженных утлем, потянулась в открытое море. На пирсе расчерчивали сиреневое небо портальные краны; грейфер "Кировца", прожорливо разинув пасть, захватывал добычу, нес ее к трюму. Тащили из воды связки бревен козловые краны, покорно тяжелела хлебом огромная баржа у элеватора.
И все это, вся жизнь вокруг, знакомая и дорогая сердцу Лешки, наполняли сейчас ее душу гордостью и счастьем. Как хорошо, что она не эта спесивая миллионерша, не эта дохлая герл, выставляющая напоказ свои костлявые коленки, а просто Лешка - рабочий человек, знающий, для чего он живет и чего хочет от жизни.
Чарли, видно, хороший парень, и там у них, наверно, немало таких, как он. Жил бы у нас, был бы добрым товарищем.
Предупреждающе загудел "Узбекистан". И тотчас заторопились пассажиры, а Чарли с непонятной, вдруг нахлынувшей на него грустью сказал:
- Прощайте, мисс Льешка…
Поддаваясь порыву доброго чувства, Лешка неожиданно для себя протянула ему маленькую шершавую руку.
- Приезжайте к нам в гости еще, - пригласила она по-русски, забыв, что он не понимает.
Но Чарли закивал головой, приложил руку к сердцу и потом все время, что теплоход отчаливал, медленно, задумчиво уходил в открытое море, Чарли раскачивал над головой сжатые ладони, не отрываясь глядел, пока совсем не исчезла маленькая "мисс Льешка".
ВСЕ О НЕМ И О НЕМ…
Ну, это уже настоящее безобразие! Стоило ей немного поговорить с Чарли, как Верка со своим "художником" куда-то скрылась.
Лешка, заглянув в зал ожидания, пробежала по небольшому скверу возле набережной - нет нигде! Улетучились!
Но ее опасения оказались напрасными: Вера была не с Анатолием. Сославшись на нездоровье, она распрощалась с ним еще в порту и уехала одна. Боялась показаться навязчивой, нескромной, недостаточно гордой…
Выйдя из автобуса недалеко от плотины, Вера пошла к шлюзам. Осенний ветерок приятно Обвевал лицо. Пунктиром зажглись огни мола и кранов. Величаво проплыл теплоход, отсвечивая в тихой воде веселыми, разноцветными бликами, похожими на ломкие весла. На теплоходе снова заиграла музыка, но теперь, скользя по воде, она приобрела какую-то особую мягкость.
Издали доносились глухие удары, словно в металлическую бочку бросали обернутые чем-то мягким камни. Одна-единственная звезда гляделась в море. Залив со светящейся лунной полоской походил на черную патефонную пластинку.
Лешку, наверно, обидит это бегство. Но она объяснит, что ей просто очень захотелось побыть одной.
Вера шла плотиной все дальше. Нравится ли ей Анатолий? Да… Очень… Такой вежливый, предупредительный, деликатный. Он показывал ей свой альбом с рисунками. Замечательные! Она уверена: он талантливый. А как читает стихи Блока:
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать.
С ним так интересно. А на душе и хорошо и тревожно. Все дни окрасились тревожной радостью. Разве могла быть интересной для него она - простенькая, глупышка? У такого и подруга должна быть умной, талантливой. У нее же весь талант - в преданности.
Вера повернула к городу. Неужели сейчас в сердце ее прокралось то, о чем столько мечтала?
В школе она относилась дружелюбно к мальчишкам своего класса, но старалась все же держаться от них подальше.
Вера питала отвращение к цинизму, пошлости, особенно возненавидела их после приставаний отчима. Умение Иржанова держать себя, его внимательность, мягкость очень нравились Вере. Анатолий не разрешал себе ничего лишнего, был искренен, прост, даже беззащитен перед грубостью других.
Ей все время хотелось видеть его, делиться с ним своими радостями и горестями. А вот ушла и бродит сейчас одна…
Она успела полюбить этот город, доверчиво прильнувший к морю, его улицы с громкими названиями - Фестивальная, Гоголевская… Улицы только рождались, стояли первые дома, а на стенах, едва поднявшихся из земли, уже были выписаны метровые цифры - количество будущих квартир.
На веревках, протянутых во дворах, развевались разноцветные платья, белые паруса простынь. В окнах теплились светляки абажуров. Вот дом напротив общежития. Утром, когда она уходила на работу, строители только начали покрывать его белым шифером, а сей час дом уже светил новой крышей.
Верой иногда овладевала тоска по домашнему уюту, по маме. "Нам внушали в школе, - думала она, - уважай старших. Хорошо! Ну, а если этот старший похотлив и нечестен, как отчим, или безволен, слеп, как мама? Нет, нет, маму я все равно люблю! И если понадоблюсь…"
На крыльце общежития сумерничали девчата, вели очередной диспут. Вера села на порожек, прислушалась.
- Я считаю, что девушка не должна первой объясняться в любви, - веско сказала высокая, плечистая Надя Свирь.
- Ерунда! Представления прошлого столетия! - категорически отвергла эту точку зрения маленькая Аллочка Звонарева и подтолкнула на переносицу огромные выпуклые очки. - Почему я не имею права бороться за свое счастье? Догонять его? Что же, сидеть и покорно ждать, когда тебя изволят выбрать? Нет! Я могу сказать о своем чувстве и не уронить достоинства.
Волосы Звонаревой казались сейчас темно-бронзовыми, а вся она походила на какую-то воинственную взъерошенную пичужку.
- В теории у нас все хорошо получается, - посмотрела на Аллу сверху вниз Надя. В вечерних сумерках ее профиль еще более напоминал классический профиль эллинок: линию лба легко продолжал прямой нос. Только великоватый подбородок несколько огрублял лицо. - А вот на практике вся рассудительность порой идет под откос…
"Это верно, - подумала Вера. - Разве не слишком легко вошел Анатолий в мое сердце? Что знаю я о нем, о его жизни? А тянусь к нему всей душой, и, кажется, позови - пойду за ним на край света".
Ей стало страшно от этой мысли: "Да что это я на самом деле?.. Совсем теряю голову… Ведь видела, во что превратилась мама, когда встретила своего Жоржа…"
Но здесь же Вера с негодованием отбросила это сравнение - деликатный, чуткий Анатолий нисколько не походил на отчима.
Небо вдали за бугром посветлело, и снизу, из балки, вынырнули два огненных глаза. Мимо общежития, на секунду заглушив голоса, прогромыхала машина. Розовощекая Анжела Саблина спросила:
- Девочки, а можно полюбить женатика?
- Вали, чего с ним цацкаться! - тряхнув черными патлами, хохотнула Зинка.
Анжелу нисколько не смутила эта реплика, и она продолжала допытываться:
- А как узнать, настоящее у тебя чувство или только показалось?
- Лакмусовой бумажкой, - усмехнувшись, по-матерински снисходительно ответила Надя и строго посмотрела на Зину Чичкину. - Ты все опошляешь!
- Поехала! - недовольно огрызнулась Чичкина.
- Нет, серьезно, - настаивала Анжела. - И потом, если любимый обманет, можно ему прощать?
Неизвестно, что ответила бы Надя, но из-за угла показались Потап и Стась. На Потапе кургузый хлопчатобумажный костюм. Панарин выглядит сегодня роскошно - в свитере всех цветов радуги. Девчата разом завизжали: "Нельзя, нельзя!" - будто кто-то приоткрыл дверь в занятую ими душевую.
- Гордое общежитие, - меланхолично отметил Потап Лобунец, останавливаясь в почтительном отдалении и находя глазами Надю, - Духа мужского не терпит!
- Ходи, дундук, дальше - другом будешь! - выкрикнула Зинка, воинственно скрестив руки под острой грудью.
- Нет, позвольте все же подышать атмосферой изысканности, - картинно шаркнул ногой Панарин и, дурачась, приподнял над хохолком фуражку.
- Стасику можно! - крикнула Звонарева. - А Топтыге нельзя.
- Стасик, цыпочка, садись рядом со мной, я тебя не трону! - позвала Зинка.
- Нет, нет, со мной! - пискнула Аллочка, вероятно желая подтвердить реальность недавно провозглашенных принципов. - Стася я никому не уступаю, и не просите!
Панарина покоробило от этих слов. Он с укором посмотрел на Аллу: "Ну зачем она подражает Зинке, напускает на себя грубость?"
Вера незаметно ушла с террасы.
В красном уголке общежития дивчина из третьей комнаты, запахнув халат, сонно крутила радиоприемник - ловила легкую музыку. На кухне кто-то мыл в тазу голову, кто-то гладил платье, брызгая на него изо рта водой.
В своей комнате Вера не стала зажигать свет. Но даже в сумерках видела над постелью Чичкиной открытку с целующейся парочкой, большую фотографию спортсменки Нины Думбадзе над кроватью Нади Свирь, фотографию Кадочникова в Анжелином углу.
Девчата с террасы куда-то ушли, наверное в парк. Вера разделась, повесила платье в шкаф и нырнула под простыню.
В открытое окно заглядывали далекие мудрые звезды. Вот одна из них, может быть, та, что недавно смотрелась в море, упала. Или это свершал свой полет спутник?
Где-то очень далеко тоскливо прокричал теплоход. Исступленно звенели сверчки. Пахло остывающим асфальтом и едва уловимо - чабрецом. В высоте прощально курлыкали журавли. У них свой путь. А какой путь у нее?
Полотно простыни приятно холодило грудь. "Сейчас подумаю о самом хорошем", - сказала себе Вера и стала думать о маме, о Лешке, об Анатолии.
Иржанов обиделся на Веру, когда она ушла: понял, что девушка избегает его.
Возвратившись в общежитие, он сел писать море. Ребята звали пойти выпить, он еле отвертелся.
В жизнеописании великих художников он читал, как трудились они, и поэтому старался рисовать всегда и везде, где только было можно: на собраниях, в перерывах от работы, вечерами… Над ним подтрунивали, но он рисовал и рисовал… Его и сюда, в Пятиморск, отчасти привлекли краски моря, ковры степных тюльпанов.
Рисунок не получался - может быть, потому, что мысли все время возвращались к Вере: что она делает? Он думал о ней с неясностью… Нет, рисунок определенно не получался. Настроение не то, что ли?
Да и день выдался утомительный: ломило, спину, раскалывалась голова. Почему он избрал профессию паркетчика? Потому что узнал: хороший мастер вполне прилично зарабатывает да еще "налево" в частных квартирах может кое-что перехватить.
В школе и дома Анатолия хвалили за рисунки. Он уверенно считал себя сложившимся художником и решил, что сможет со вкусом набирать из клепок и щитков ковровые, листовые полы.
Попав к мастеру Самсонычу, Анатолий на первых порах заинтересовался рассказами старика о мозаичной укладке: инкрустированном паркете, заполненном березовой фризой, о жилках из искусственного мореного дуба. Старик оказался забавным, добродушно ругался: "Пес с ним!" Часто в разговоре произносил скороговоркой "понимаешь", а получалось "паишь". Как-то сказал: "Без чтения, паишь, спать не ляжешь".
Но скоро Анатолий сделал неприятнейшее открытие - труд паркетчика-то нелегкий. Часами лазай на корточках, - вдыхай запах мастики. Да одна натирочная машина "Малютка" чего стоит - потаскай ее! Кроме того, Самсоныч решительно возражал против "левых" приработков и был требователен.
Нет, видно, следует поискать иную работу.
И снова он подумал о Вере: "Хорошая она, чистая… Такую нельзя обидеть…"
ГИМН ХИМИИ
По селектору Альзин вызвал начальника производственно-технического отдела Платона Яковлевича Гаранжина.
Гаранжин, с лицом усталого Мефистофеля, в это время звонил на бетонный завод.
- Черт возьми, - сильно картавя, кричал он в трубку, - почему вы не присылаете бетон?!
Гаранжин во всем старается подражать Григорию Захаровичу - чертыхается, курит трубку, говорит так же, как Альзин: "В каждом вопросе должна быть логика". Но все это у Платона Яковлевича смахивает на игру: ругается он совсем мирно, курит не затягиваясь, что же касается логики, то и она его нередко подводит.
Кабинет Альзина Гаранжин пересек быстрой походкой человека, спешащего на службу, а опустившись в кресло у стола Григория Захаровича, с готовностью посмотрел на него.
- Предупреждаю вас, Платон Яковлевич, - с металлической хрипотцой в голосе сказал Альзин, и правая бровь его сердито поползла вверх, - если вы не будете через каждые три часа докладывать мне, как идут дела на ТЭЦ, я отстраню вас от ее пуска.
Будущая начальница центральной заводской лаборатории Валентина Ивановна Чаругина, сидящая сейчас в кресле напротив Гаранжина, посмотрела на него сочувственно.
Затрещал телефон, Альзин взял трубку.
- Да? Прочитал ваш смутно-финансовый расчет. Что за политика "ни мира, ни войны"? Должен быть не беллетристический разговор, а разговор цифр, и плана. Да! На бумагу надо отвечать бумагой, а вы - эмоциями. Не все бумаги вредны, и полезна не только та, в которую мы заворачиваем селедку. Поняли? Ну вот, хорошо. Нет, нет, нужна не пожарная команда, а плановая. Завтра в девять тридцать жду ко мне.
Альзин нажал кнопку селектора.
- Я вас слушаю, Григорий Захарович, - произнес юношеский голос.
- Вы сделали выставку безобразий?
Селектор молчал.
- Чувствую по затянувшейся паузе, что нет… А я сегодня утром видел в главном корпусе заржавленные фланцы и грязный вентиль на полу. Где? Найдите сами. На то вы инженер по технике безопасности будущего комбината, чтобы все видеть и знать. А над выставкой сделайте надпись: "Кто виноват в безобразиях?" И призыв - не допускать их. Все!
Повернувшись к Валентине Ивановне, Григорий Захарович показал на целый набор антигриппозных средств на своем столе.
- Чем лучше лечиться на ходу?
Валентине Ивановне лет тридцать, лицо у нее узкое, тонкогубое волосы невьющиеся, но есть в ней что-то вызывающее симпатию при первом же взгляде. Может быть, серьезность спокойных, приветливых глаз?
Она всматривается в "аптечку": ментоловые пастилки, агрофен, пирамеин… Что ни посоветуй, этот человек все равно не будет щадить себя, потому что убежден, что болеть не имеет права, и просто не умеет болеть!
Позвонили из совнархоза.
- Привет, Иван Иванович! Привет! - обрадованно закричал Альзин. - Что у вас там - всеобщий диабет?
- Почему? - недоуменно проурчал голос в трубке.
В живых, умных глазах Альзина заплясали смешинки, губа едва заметно дрогнула.
- Как - почему? Вы строите сахарные заводы, а нас забыли! - воскликнул он. - То, что вы нам присылаете, нас не устраивает ни в какой мере. Не страшно? В наш век страшна только атомная бомба, так что присылайте обещанное. Если лебеду пропускать даже через лучшую вальцовку, она не станет крупчаткой. Нет, нет, дорогой, хоть и трудно, но к двадцать девятому октября мы ТЭЦ пустим. Что ж, даром называемся молодежной стройкой? Приезжайте - увидите.
В приемной раздались какой-то шум, громкие голоса. Григорий Захарович позвонил секретарше.
- Что случилось? - спросил он, когда чем-то возбужденная секретарша появилась в дверях.
- Девчонка безобразничает! - тяжело переводя дыхание, произнесла секретарша. - Хочет на дверях кабинета Платона Яковлевича привесить оскорбительную бумажку.
Гаранжин на руках приподнялся в кресле:
- На мою дверь?..
Григорий Захарович, как гуттаперчевый мяч, пересек свой длинный кабинет и выглянул в приемную. Девушка в красном берете, стоя спиной к нему, старательно вдавливала кнопки в лист, вывешиваемый на дверях кабинета Гаранжина. Альзин подошел ближе. На верху большими синими буквами было написано: "Комсомольский меч!" Восклицательный знак действительно походил на короткий меч. Немного ниже шел текст:
"Товарищ Гаранжин! В ТЭЦ задерживаются работы, потому что отсутствует техническая документация. Нужны чертежи перемычек и спецификация оконных и дверных блоков. Вы срываете план!
Комсомольский пост"
И совсем внизу мелкими буквами сделана приписка: "Этот лист могут снять только члены комсомольского штаба".
"Здорово придумали! - Григорий Захарович весело потер макушку. - Положеньице у Платона Яковлевича, прямо скажем, щекотливое: сними "Меч" - обвинят в зажиме критики, оставь - то и дело приходят посетители, подчиненные, будут натыкаться на этот острый меч. Хотя комсомольцы вывесили его немного не по назначению: если уж вешать, так на мою дверь".
Альзин улыбнулся: пусть-ка Платон Яковлевич сам теперь выкручивается. Да, эта Красная Шапочка не боится никаких волков!
- Уже и сюда Юрасова добралась? - шутливо спросил Григорий Захарович.
Лешка быстро обернулась.
- У меня сейчас перерыв, - ученической скороговоркой произнесла она.
- Тем лучше… Прошу, зайдите ко мне.
Секретарша враждебно посторонилась, пропуская "пост".
Григорий Захарович представил:
- Прошу познакомиться - бетонщица Юрасова. Справедливо критикует нас за неполадки на ТЭЦ. "Комсомольский меч" можно лицезреть на дверях кабинета Платона Яковлевича.
Гаранжин опять тревожно приподнялся в кресле: "Завели моду всюду и везде вывешивать свои "сигналы". Добрались даже до двери председателя горсовета, требуя подачи воды на площадку. Правда, воду быстренько дали, но вообще - безобразие!"
Гаранжин брезгливо-болезненно опустил уголки губ. Валентина Ивановна рассматривала Лешку с удовольствием. А Лешка неловко переминалась у двери. От волнения веснушки на ее маленьком носу проступили явственнее.