Похоронная процедура была скомкана, помешало отсутствие Михаила Борисовича. Обиженный невниманием к вчерашнему докладу о заслугах Залесского, он к утру слег. А был бы он, он бы не позволил торопиться, он бы все параграфы последней воли выполнил. Заменивший его один из контролеров комиссии ошибся, приблизив к себе инспектора Пепелищева, тот задействовал сразу три подъемных крана, тогда как процедура захоронения вещей покойного в вырытый карьер должна была производиться одним, это должно было свершаться церемониально - плывет над толпой сервант, шкаф, слышатся рыдания (и по сценарию слышатся, и добровольные не возбраняются), а пригнали три крана, и началась прямо стройка какая-то, а не похороны. Моторы ревут, крановщики дело знают. А вещи обихода цеплять на крюк легко, а главное, о них заботиться не надо, вспомним, как грузили хрусталь россыпью; мешки эти сейчас с раскачки ахали в яму из кузова. Не успевала толпа проводить взглядом сверкающий полировкой шкаф и отгадать, какой страны поделка, как другой кран опускал трехтумбовый письменный стол с привинченной четвертой тумбой для пишущей машинки и диктофона. Третий кран чокерил и волок окутанный пылью диван, а уж первый вздымал и чертил округлую параболу связкой кресел, и решить, какое из них неостывшее, в каком хозяин отдыхал, в каком обдумывал замыслы, в каком сиживали гости, было некогда. Люда и Лиля не успевали ставить галочки в описи предметов труда и быта Залесского. Дачу опускали три крана вместе. Она дала перекос, но что уж теперь? Опустили и машину и запчасти, гараж. И еще чего-то груду. Моторы работали на полную, провожающие дышали воздухом, смешанным с выхлопными газами. Это убавило скорби, ибо заставляло вспомнить экологические проблемы.
Взревел оркестр - над ямой завис саркофаг. Его перемещали потише, и на гроб жены, который приткнули сбоку, музыки не хватило. Затрещали пусковые моторы дизелей, и вскоре с двух сторон, работая друг другу навстречу, бульдозеры начали зарывать котлован, будто перекрывая русло.
И этот-то неучтенный рев смазал обе части клятвы: и бытовую и теоретическую. Только и слышно было иногда хор, произносящий: "Клянемся", вздымалась рука дирижера да избирательно мелькали слова: Толстой, много ли земли надо, да, надо много; кто-то побежал к бульдозеристу, прося заглушить мотор, но бульдозерист, высунув руку с часами, постучал по ним, мол, глушить - из графика выбьюсь, не последний объект. Так что, увы, я даже не уследил, были ли оглашены заслуги Залесского и в какой, сравнительно со вчерашней, редакции. Несколько человек, видимо, чтоб скрыть слезы, были в темных очках.
Рядом
Мать Олега подняли с холмика глины и увели. Холмик засыпали цветами. Что поразило меня, это месткомовская дама. Она с хрустом переламывала стебли цветов. Там, где не ломалось, перегрызала. "Чтобы не собрали и не повезли на рынок. Я за экономику, но не за такую".
Подошел Яша, сдружившись с другом Залесского, оба взаимно поддерживались под руку. Яша спросил, где и когда будут поминки и враз или не враз будут поминаться его незабвенные соратники. Дама из месткома объяснила, что по Залесскому в банкетном зале, а по Олегу не знает где. Может, на квартире, может, где кафе сняли, она занималась Залесским.
- Это правильно, что не объединяют, - одобрил Яша.
- Да, они не монтируются, - подтвердил друг Залесского.
- Слышь, - сказал мне Яша, - ты вхож ко вдове? Может, советнешь ей перенести на завтра, сегодня пусть скорбит, стряпает, а завтра прямо с утра. Это ж нам-то как здорово, ты нам-то посострадай, завтра с утра головка бо-бо, а где взять при новом режиме? Вообще, Леша, вы тонкий. Вам хочется читать. Вы всегда такой новый. У меня в голове, я вам впервые прочту, и ты, Жора, слушай, вы не знакомы? Алеша - Георгий.
Жора бы и руку мне подал, да и я было дернулся со своей, но, видимо, он боялся оторваться от Яши.
- Стихи в голове, Жора! Ты только на одной парте с пишущим, и то с будущим, сидел, а я среди них с октябрятского возраста. Я на коленях у Горького сидел, Маршаку за папиросами бегал, кой-какие списки видывал и зна-а-аю, кто составлял и куда. Ти-хо! Послушай… Леша, да? Послушай. А вдове порекомендуй, чтоб завтра. - Яша взмахнул рукой, выруливая на широкую дорожку меж памятников. - А любопытно, Жора, кладбище, черепа под ногами, Шекспиром пахнет, а из меня стихи прут. А ведь это психологически объяснимо - в часы печали идет подхват эстафеты. Писал Залесский стихи, Жор?
- Как же! Девчонки сохли. Стенгазету выпускал.
Я ругал себя, что не постоял в одиночестве у могилы Олега. Перед глазами была ямина Залесского, заполненная вещами. "Ну, теперь начнутся раскопки", - вспомнилась чья-то фраза.
- Читаю! - затормозил Яша. - "Жизнь - сплошная чреда антиномий. Это за или против прогресса? Черепаха уйдет от погони? Значит, можно догнать Ахиллеса?" Но ведь, леди и джельмены, разве это на нынешнюю безграмотную публику? Нынче поэты рифмуют свой туризм, а кое-кто прокладывает дорогу не грудью, а грудями.
- Не клеветай ты на публику и не поклепывай, - прервал совершенно ясным голосом Жора. - Публика - дура, это я точно в воспоминаниях о каком-то актере читал. Он выйдет, орет что вздумается, вдобавок суфлеров презирал, а публика хлопает. Публике главное - в масть влистить.
- Так ты это же и трактуешь. Где знание античности? Где? Оно в судьбе Лосева. Не знаем мы античности, не знаем состояния Ахиллеса и черепахи. Тихо! Читаю еще. Маяковский тире мое: "Крошка сын к отцу пришел и сказала кроха: "Быть евреем хорошо, сионистом плохо".
Мимо прошел бородатый мужчина. Философ! Узнал меня, сжал мне пальцы, сказал:
- Помни пятый угол! - И ушел.
От Яши спасли меня ученики. Оказывается, ехали в других автобусах. Думаю, они простят догадку, что похороны для них были поводом пропустить занятия. Еще бы - провожали друга Алексея Васильевича. Тем более Олег к ребятам моим приходил. Но особой скорби в них я не усматривал. Помню, в начале моего преподавания, когда я сам себе нравился, когда мне казалось, что от моих речей их и в рукавицах не оторвать, был однажды резко, и это полезно, отрезвлен. Шел урок, я заливался соловьем. Вдруг в класс заглянула Лильмельяна и сказала, что надо прибить транспарант - близился какой-то праздник, - и попросила двух юношей. Не успел я рта раскрыть, а мне-то казалось, что никого и колом из класса не выгонишь, как все юноши класса рванулись к дверям. Мало того, девчоночья половина обиженно закричала: а чем они хуже, а где же равенство?..
Избавив от Яши и Жоры, ребята огорошили меня сообщением: меня разыскивала милиция.
В милиции
Я был уверен, что вызывают из-за Олега. Но в связи с чем именно? Может быть, раскручивается история с доктором?
В коридоре дежурной части сидели мои гвардейцы Володя и Сергей во главе с Лильмельяной. Две пары родителей посмотрели неприветливо. Меня провели к инспектору капитану Ковырину. Это я на табличке за его спиной прочел. Видимо, из-за этой таблички он не счел нужным представиться и с ходу спросил:
- Вы такой-то? Садитесь. Что можете сказать по поводу вчерашнего факта хищения государственной собственности, которое вы возглавили?
Я и рот открыл.
- Факта хищения не было.
Ковырин рассмотрел меня. Мы помолчали. Меня всегда интересовала лексика служебной речи. Видимо, ею овладевают вдруг, сразу, в момент надевания формы или в ту секунду, когда седелище соприкасается с креслом.
- Утверждаете, что не было?
Я молчал.
- Утверждаете или нет?
- А вы ведете протокол допроса?
- Без протокола ни одно дело не принимается к производству.
- Тогда в нем должны быть записаны все вопросы. Если я буду подписывать протокол, как же я его подпишу, если там не будет трижды записан ваш вопрос о том, утверждаю ли я, что не было факта хищения, тогда как я дал ответ при его первой постановке.
Ковырина моя фраза не прошибла. Он достал из стола и подвинул к себе перевязанную стопку бумаги. Я узнал почерк Олега и возликовал. Но сдержался.
- Только то, что тут макулатуры на сумму менее пятидесяти копеек, - сказал Ковырин, - спасает ваших воспитанников от исправительно-трудовой колонии. А то бы загремели, и никакие бы мамаши не помогли.
Видимо, родительницы моих недорослей намекали ему на свои высокие связи.
- Я просил ребят помочь мне.
- Воровать?
- Я снова буду просить записывать ваши вопросы, и только тогда соглашусь отвечать на них.
- А если мы просто беседуем?
- В милиции?
- А в милиции что, не люди?
- Я думаю, что при желании вы можете посадить даже невиновного. Считайте, что это мое личное мнение.
- Это вы "Литературной газеты" начитались, вредно. - Ковырин велел дежурному ввести тех, кто в коридоре.
Мест на стульях хватило только взрослым. Я вскочил, когда входила Лильмельяна. Сурово она взглянула на меня.
- Итак, пишу, - объявил Ковырин. - Вчера, то есть такого-то ноября, на базе вторсырья такой-то во столько-то такими-то, - он стал перечислять, начиная с меня, - произведено хищение…
- Не было хищения, - перебил я.
- А что было? - оторвался Ковырин от бумаги.
- Мне бы не хотелось говорить об этом.
- Здесь вам не школа, здесь милиция, здесь мы спрашиваем, вы отвечаете, вариантов нет.
Вдруг моя Лильмельяна вступила, резко вступила:
- Говорить в таком тоне с учителем в присутствии его учеников я запрещаю.
Ковырин долго смотрел на Лильмельяну. Он рисковал одним - потерять зрение или оживить работу давно бездействующих слезоточивых желез. Наша Лильмельяна взглядом сковывала таких отчаюг, что я даже пожалел бедного Ковырина.
- М-да, - произнес он, скашивая глаза на спасительно звякнувший телефон. Снял трубку, послушал. - Параллельный. Никак отдельного не добьюсь. - И положил трубку.
- Это хорошие ребята, - торопливо влез я в брешь, пробитую Лильмельяной.
- Да! Хорошие! - выкрикнула одна из родительниц.
- С вами мы уже беседовали, - сказал Ковырин. - Родители могут быть свободны.
- Мы и были свободны, - с достоинством ответила родительница. - Странный у вас лексикон!
- Вот, товарищ капитан, легко ли быть молодым? - обратился к Ковырину Игонькин.
- Молодым? - вопросил Ковырин. - Молодым быть - раз плюнуть. Вещевое и продовольственное снабжение обеспечено - раз, повышение знаний подкреплено учебной базой - два, а в-третьих и в-четвертых, ничего не ценят, и тут "Литературная газета" права. Легко ли быть молодым? Ты вот сел на родительское место и сидя разговариваешь, рассуждаешь, понимаете ли. А легко ли быть стариком, а легко ли быть взрослым? Теперь садись, - велел он вставшему Игонькину. - Нет, стой. Кем хочешь быть?
- Собирался пойти в медбратья, но потом передумал. Надоело.
- Вот! - выстрелил Ковырин. - Сам выбрал и самому надоело! И от этого все беды. Еще чего выберет, и опять надоест. А время идет, а родители кормят, а государство терпит! Как это называется?
- Бардак, товарищ капитан.
- Сережа! - всплеснула руками Лильмельяна.
- Ничего, ничего. Иногда в экстремальных случаях оно ничего. Если бардак, то как его ни приукрашай, какие вывески ни налепливай, все бардак и будет. Так что в иных вещах надо вещи называть своими именами. Надо, чтоб человек сидел не по своим вертлявым желаниям, а по силе государственной необходимости. Вот и будем крепки. Я против безработицы, но за дисциплину. Садись. Следующий! - Он показал на Пчелинцева. - Тебе есть что сказать?
Пчелинцев вскочил.
- Я живу в районе-новостройке, и мне, как и моим товарищам, некуда пойти, не на что смотреть. Всюду безликая, похожая одна на другую архитектура. Какие же мысли зародятся при взгляде на нее? Никаких. Где же кипит жизнь в нашем районе? В павильоне, расположенном на месте аптеки и называемом "Пирамидон". А еще есть загон.
Не успели мы отреагировать, как в комнате импозантно возник Лева с базы.
- Здравия желаю. Вызывали?
- Садись, - велел Ковырин.
Такое обращение утешило меня: не одному мне тыкают.
- Ты их знаешь? - указал Ковырин на ребят.
И тут Лева меня потряс:
- Ни разу не видел.
- А этого? - Ковырин показал на меня.
Лева взглянул, увидел мое недоумение, понял, что я не смогу подыграть, и вздохнул:
- Видел. Раз. Где, не помню. Как зовут, не знаю. Дел общих не имел.
- Эти бумаги ваши? - продолжал Ковырин.
- У меня профессия бумажная. У нас вся территория в бумагах.
- Ваши это бумаги, - сказал Ковырин. - Мы сняли этих охламонов с машины, перевозившей макулатуру с базы на товарную станцию. Не понимаю, - искренне сознался Ковырин, - снимаем с машины грабителей, а вся добыча - килограмм бумаги. М-да. Но и это неприкасаемо. Не ты положил, и пусть лежит. Кто не ворует, тот верной дорогой идет. - Помолчал. - Ну отвечайте, зачем полезли в кузов, - и свободны.
- Я объясню, - заторопился Пчелинцев. - Мы играли, значит, с "а" классом в футбол, мы выиграли. А сочинения и контрольные, в общем, кучкой сложили у штанги, а пионеры, у них, значит, тоже план, они, значит, собрали и сдали. А мы хватились - и, значит, на базу, а там уже спрессовали и повезли. Ну вот. Тогда мы, значит, в кузов… А вот раньше, товарищ капитан, как сейчас помню, соберем макулатуру, она годами лежала и отвращала нас от трудового воспитания. То же самое с металлоломом. "Пионерская правда" очень негодовала в рубрике "Товарищи взрослые, обратите внимание!".
- Свободны! - резко скомандовал Ковырин. - Все!
- Я возьму бумаги, они базовские! - подскочил Лева.
Ковырин посмотрел на меня, развел руками, мол, действительно базовские, куда денешься, велел Леве расписаться.
Я догнал его в коридоре, схватил за руку.
- Отдайте.
- Нет уж, миль пардон. Я за них столько страху натерпелся - вызов в милицию! У меня жена в третьем обмороке, мне теперь до нормального веса нужно две недели курорта. Вот оплатите их - подумаю. То-то вы кинулись, прямо Маугли.
- Сколько?
- На кусок вы не потянете, но сотенку прямо сейчас, и без свидетелей.
- Подождите.
Из отделения выходили ребята. Может, у родителей попросят, решил я.
- Володя, Сережа, можно вас на минутку?
Я не сразу сообразил, как именно они меня поняли, ибо ребята рванули от меня, но не к родителям. Сказали что-то Леве, окружили его и исчезли за углом.
Через сорок секунд, хоть засекай время, еще родители горячо благодарили Лильмельяну за заступничество, а та озабочивала их нуждами школы, Лева вернулся. Один, без ребят. Воротник его дубленки ниспадал на спину подобно гриве.
- Бандиты! Другого слова нет! Учитель, называется! - Это он мне орал, хватая за грудки. - Главарь! Натравил! Могли ли мы в своем голодном детстве представить, чтоб можно было напасть на взрослого с целью ограбления?
Откричав, Лева объявил, что раньше была сотенка, а стало две и пусть я еще радуюсь, что не три. И у него есть свидетели, и он если и не засудит меня, то репутацию оч-чень подпортит.
- Но где я тебе две сотни возьму?
- А кто мне воротник в ателье меньше чем за сотню пришьет? Если ты привык ходить кой-как, так тебе можно, ты учитель, но на две сотенных тебя надо наказать. Живу, понимаешь, живу, вдруг: бац - в милицию, бац - по харе, бац - дубленка рваная.
- Кто тебя бил?
- Это тебе не надо знать, это свидетели видели.
- А им ты сколько заплатишь?
- Поторгуйся еще, - пригрозил Лева. - Прибавлю.
- А я ребят напущу. - Я разозлился на Леву. - И они тебе уже по-настоящему морду начистят. И остатки воротника оторвут. И базу твою подожгут. И, - я вспомнил еще одну угрозу, - всю жизнь на лекарства будешь работать. Звать парней?
Что-то незаметно было, чтоб Лева напугался. К нам подошел незнакомый мужчина. Лева, достав из нагрудного кармана диктофон и при мне вынув из него кассету, отдал ее подошедшему. Тот, сморщившись, взял ее и вопросительно взглянул на Леву, кося заодно и на меня.
- Иди, позвоню, - велел ему Лева.
Тут-то и подошли мои ребята.
- Поздно, - сказал Лева. - Неужели ты ничего не понял? Я записал твои угрозы, я их передал, так что можешь науськивать своих зеков. За шантаж статья.
- Ладно, - сказал я, смиряясь, и неожиданно к месту вспомнил старуху. Она денежная. Бумаги стоят того, чтобы их выкупить. - Идем, тут недалеко, у приемного пункта, рядом, идем.
Мы молча шли, сопровождаемые моими учениками. Воротник дубленки Лева приладил и поддерживал рукой. Снег все таял, на проезжей части его вовсе не было, на скверах он тоже темнел и, видимо, остался чистым лишь на крышах, и при взгляде сверху, из самолета, например, город, наверное, выглядел чистым. "Но легко и неотвязно притворится снег водою, - бормотал я любимое Олегово, а у кого он прочел, не знаю, - легко и неотвязно притворится снег водою, храм - священным, город - грязным, притворится жизнь собою".
У дома Лева в некотором недоумении с видом воспоминания оглянулся и пожал плечами.
- Может, я внизу постою?
- Идем, идем, - сказал я. - Ребята, подождите тут.
Мы поднимались в лифте, и опять я видел, что Лева делает усилие, что-то вспоминает. Остановились перед дверью старухи. Я позвонил.
- Старичок, - сказал Лева, - я здесь уже был позавчера. Тут старуха живет.
Дверь открылась, я вошел после Левы.
- Похоронили? - жалобно спросила старуха.
- Да. Здравствуйте.
- А я-то всею ноченьку не спала. Встану, посмотрю на время и опять не сплю. Значит, вы тоже знали Олега? - спросила она Леву.
- Нет, - отвечал Лева, - но я у вас позавчера был. - И, обратясь ко мне: - А кто этот Олег? Журналист какой? Умер? Его преследовали? Стоп-стоп, я тоже хочу включиться! Как вас зовут, мамаша?
- Анна Феоктистовна.
- Анна Феоктистовна, а иголка в этом доме водится? И нитки покрепче. - Он помахал оторванным воротником.
Мы прошли в комнату Олега, уже прибранную и почужевшую. Я скинул пальто на спинку стула и сел на него же. Почувствовал, что ноги мокрые, разулся. Вынес ботинки в прихожую. Левиным сапогам влага не грозила, но и он разулся, оставшись в узорных шерстяных носках. Уселся на кушетку и принялся портняжить.
- Итак, Леша, - сказал он, - сотню с тебя снимаю. И жажду услышать, зачем тебе бумаги. А я в свою очередь вижу, что ты жаждешь. Узнать. Кое-что. От меня. - Он делал стежок за стежком, и делал профессионально.
- Олег был писатель, он жил здесь, здесь оставались его бумаги, и они позавчера были похищены.
- Этот глагол к тебе после милиции привязался. Все проще, господа присяжные. Я сидел с утра у Гены на приемном пункте, мы были закрыты: нам было о чем поговорить. Мы накануне подцепили двух девочек и еще не решили, как с ними поступить: не нарвемся ли на какую заразу. Сам понимаешь: нарвешься, потом убивай их, не убивай - поздно. И вот мы анализировали, сопоставляли, за деньги мы им понравились или так. Но ведь уж больно не по возрасту! - воскликнул Лева.
- Ой, нынче девки совсем ни к чему! - объявила Анна Феоктистовна, которая слушала Леву, нимало ее не стеснявшегося.
- Про девочек ты сам решай, ты про то, как сюда попал.
- А вдруг твои ученицы?
- Оставь!