- У нас, Настя, так: плох руководитель - его сместили, нам говорят, что был плох, все дела запустил. Мы и сами видим и видели, что плох. И на него, плохого, все списано, и сердиться не на кого. А дела надо поправлять? Надо. Ремень подтянули, пошагали. Шагаем в ногу - цены растут, жить лучше и веселее. Начальник все лучше и лучше, рапорты ему шлем, он нам награды. Живем - прилавки пусты. Очнулись - мать конташка! Ведь опять плох. Зреет недовольство, низы жить по-старому не хотят, приходит новый. Мажет дерьмом предшественника, мы подпеваем, опять надеемся. Верим. В торжество. Хлопаем. Голосуем. Графики лезут под потолок, проценты скачут. Время идет, опять чувствуем - не то. Но поздно. Начальнику внушили, что он нас всех озарил и обогрел. А мы, такие-сякие, не чувствуем, не уважаем, за анекдоты взялись. Где враги? А мы и есть враги. Сажать! Одних посадили, дело не идет, прилавки пусты. А, говорят ему подпевалы, это, ваше величество, были явные враги, а есть еще тайные. Начинают искать. Кто враг? А тот, кто задницу не лижет. И этих взяли. И еще. Остальным велели думать, что они счастливы! А раз дали счастье, то надо жить и помалкивать.
Баба Настя засыпает за столом, вздрагивает от стука кулачка Тихона Алексеевича по столу и неожиданно, будто это и видела во сне, говорит:
- Помнишь, колодец был у Истобенских? Ведь почему такая вода? Дом большой, постояльцев пускали. А денег не брали, говорили, чтоб бросали полтину серебряную в колодец. Воду правили. То и ходили на их колодец со всей деревни. Сейчас ни серебра, ни воды. Молодежь, какие она заботы видывала, у всех зубы крошатся. Вода вся в хлорке, желудок травят. Вроде и живые люди, а жизни в них нет, вялые. Я ох огонь была!
- Да ты и сейчас еще!
- Ну уж! Костыль в угол поставлю и забуду. Чувство есть, а голова не работает. - И неожиданно: - А Гребешкина помнишь? С Балашихи в коллективизацию приезжал, наганом махал. Вот время было: руки подняли - человек пропал. Такой ли псих был: схватится за наган - у кого и язык отнимался. Овес не сеять, сеять гречку. Гречку не сеять, сеять другое. Коров держать - коров не держать. Где гречка, где овес, где лошади и коровы, где? Одни мопеды.
- Я диабетчик, так надо еще доказать, что диабетчик, тогда дадут килограмм. А пока за ним ходишь, еще сто болезней наживешь. А есть начальники - захотел креветок, и привезли. Чего там у креветки, одни глаза да усы, а деликатес. Наловят рыбы, усыпят, а креветок сохранят. Два класса, Настя, два класса: один ворочает, другой голову морочит. Кто морочит, тот больше получает. А мы, Настя, ходячие бревна, руки поднимаем да в ладоши хлопаем, живем вслепую.
- Бабы все виноваты, - говорит баба Настя. - Сами все извертелись и мужиков закрутили.
- Надо жить без тюрем, расходится Тихон Алексеевич. - Ни тюрем, ни судов. Воруешь - выбирай, какую руку отрубить. Палка лучше тюрьмы. Тюрьма калечит, палка от греха отбивает. И жрать меньше надо. А то жрут, пока глаза не остановятся. И протоколов не надо. Надо одну практику, без болтовни. Бьешь жену - десять розог. Раньше вечеринки: песни, музыка, гармонь, никаких драк, никакого хулиганства. Запугали народ, стал народ испугом жить, онемел, а молодежь исподтишка хулиганит. Будку телефонную свернули!
- Солому ешь, а форсу не теряй, - говорит баба Настя. - Ох я была артельская! Сейчас как чума прошла - смеху не слышно, а мы без шелку, без вина были веселы.
Еще не растаяло до конца, еще нет работы в огороде. Играют в дурачка. Подсаживается солдат Сашка. Он скоро демобилизуется, приходит в увольнение, делает у бабы Насти дембельский альбом, зачитывает старикам наиболее яркие стихи. Каждая буква стихов вырезана из бархата и наклеена отдельно. Каждый лист в альбоме окантован серебряной бумагой.
- "Нам было с чертом по пути, - читает Сашка, - мы уходили, чтоб прийти, отдав семьсот и тридцать дней из фонда юности своей". Еще слушайте. Карты пока раздавайте. "Пройдут два года, и мы вернемся, и будут нам светить из-за стола не звезды на погонах у комбата, а звезды на бутылке коньяка".
- Только это и есть, - осуждает баба Настя.
- Ну, они в шутку, - оправдывает Тихон Алексеевич.
- Еще, - объявляет Сашка. - "Сурова жизнь, коль молодость в шинели, а юность перетянута ремнем. Здесь медленно уходят дни недели, а молодость проходит с каждым днем". Еще: "Поверь, солдат, придет твой дембель, не будет лычек и погон. И где-нибудь в укромном месте глушить ты будешь самогон". - Без паузы зачитывает два изречения: - "Любите мать, любите, как свободу!", "Единственная любовь, от которой не ждешь измены, - это любовь матери".
Баба Настя плачет. Сашка заканчивает:
- "Казармы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа, и на обломках КПП напишем буквы: "ДМБ!"".
- Тише, - говорит Настя, - погоду передают…
После погоды Сен-Санс, "Интродукция рондо каприччиозо". Тихон Алексеевич советует Сашке: "Вырежь в альбом, такую мы пели: "Тятька пропил мою шубу, я пропью его кафтан. Если мамка скажет слово, я пропью и сарафан"…"
На приемном пункте
- Нет, по домам мы не ходим, - сказали мне в кузове без колес, стоящем на пустыре под вывеской приемного пункта вторсырья. Почему это заведение называлось "Стимул", непонятно. К нему была изрядная очередь, которая окрысилась, но я был безо всего. - Нет, не ходим, - повторил приемщик внутри кузова. Он пил кофе. - Не ходим. Когда? Да и зачем хлеб отбирать у пионеров и школьников?
- Но он мог под вас сработать.
- Пусть работает. И неудивительно - талоны на дороге не валяются, а хорошая библиотека детективов кое-что стоит, так?
- Так. А где свежие поступления вчерашние и сегодня с утра? Он мог вам сдать. - Я представил дело так, что кто-то сдал подшивки собранных мною журналов.
- Это не бесплатно, - сказал приемщик. - Начнете искать, и вдруг Библия, а она стольник, люди тянутся к прекрасному, так что гоните пятерочку и с полчаса ройтесь. Да аккуратно.
Я стал рыться в пачках бумаги, старых газет, спрессованных картонок, было много старых журналов, но глядя в оглавление и находя что-то интересное, я видел, что именно оно выдрано. Дураков нет, все более или менее приличное или модное выдрано с мясом и ушло в переплеты.
Рукописей не было. Не считать же ими тетради учеников, тонкие и толстые. Вдруг один знакомый почерк мелькнул, другой. Ах поросята! Это же мои ученики. Впереди аттестат, экзамены, а они обрекли на гибель тетради по литературе. Ну да - вот Зайцев, Пчелинцев, Мельник, Петрусевич, Киселева, ай-я-яй! Вот список, я диктовал список книг внеклассного чтения, вот Тонояна тетрадь, я же ему фразу подчеркивал, все смеялись: "Элен стала безобразной снаружи и особенно внутри от вращения в свете". Еще: "Крестьян в поэме Некрасова было не семь, а восемь, восьмым был сам Некрасов, он незаметно подсел к костру, иначе как бы он узнал, кому как живется в России".
Вздохнув, стал рыться дальше. Попадались бесчисленные пачки бланков, квитанций, авансовых отчетов, зарплатных простынь, листов, испещренных пропусканием через электронно-вычислительные машины, дефектных ведомостей, целая гора историй болезней с лохматыми цветными листками анализов крови и мочи, снова журналы, на сей раз тонкие…
- Время! - шутливо сказал приемщик. - Ничего не нашли? Жаль. Приплатите рублик, уйдете с талоном.
- А близко еще есть приемные пункты?
- Десятки. Но вам не надо рыться во всех подряд. Мы же сдаем на кустовую базу, там прессуют.
Я отдал еще рубль, от талона отказался.
- Первый случай в практике. Тогда подарок дороже талона - найдешь на базе Леву, скажешь, что от Георгия. Не благодари, еще успеешь. Там за раскопки берут дороже. Ты ему скажешь, что ты хочешь, а он скажет, что он может. Это формула, запомни ее.
Я прошел мимо очереди, глядящей на меня с ненавистью. Да и за что любить приближенного к мафии.
Хранилище
В это время на окраине кладбища два экскаватора, срочно снятые с другого объекта и пригнанные сюда, рыли яму. Экскаваторщики вначале думали, что роют под фундамент для какой-нибудь конторы, потом, учитывая размеры, подумали, что создается цех надписей на мраморе и граните, и вдруг им сказали, что это не под фундамент, а могила. Сказал посланник комиссии, возглавляемой Федором Федоровичем, ибо комиссия начала действовать и выделила из своего числа еще и контролеров за соблюдением отданных распоряжений.
- Именно так, - сказал контролер, - это объект далеко не олимпийский, а, так сказать, постбытовой в смысле не поста, а "пост" - это не совсем русское слово, тут отблеск латыни, оно обозначает часть речи - наречие "после", то есть после события, в данном случае после быта, где-то даже после бытия…
- Витька! - закричал экскаваторщик. - Глуши мотор!
Напарник охотно устроил передышку. Подошел, ступая солдатскими сапогами в растревоженную землю.
- Чего?
- Про пост говорит, - сказал экскаваторщик, кивая на контролера.
- Не в том смысле, что пост, не в смысле даже движения, - стал отбиваться контролер. - Вы, конечно, сопряжены с передвижением, и вам знакомо чувство настороженности к постам ГАИ с их пагубной привычкой прятаться в кустах и появляться с определителем скорости в неподходящее время, что далеко не бесспорно с этической точки зрения, я не об этом посте говорю и не о том, который внедрила в сознание церковь…
- Вообще пост - дело хорошее, - сказал экскаваторщик. - Конечно, не до потери сил. У меня старуха соседка, она в великий пост на одной картошке живет, растительное масло не всегда, а в пятницу вообще не ест, до такой степени не надо, а придержать жиры и углеводы, чтобы не пузатеть, - дело здоровое. Вес - ведь он как? Его набрать легко - сбрось-ка. Сходишь в баню, похудеешь, а организм, он ведь, сволочь, за день обратно вес наберет. Я как подошел к девяноста и никак не спячусь.
- И это проблема, - согласился контролер. - Теперь все поняли, что наскоком аэробики, соблюдением очковой диеты, бессолевой, бессахарной и так далее проблемы гиподинамии не решить. Тут нужен комплекс сочетания всех граней образа жизни.
- У меня баба как порасстраивается, так ест и ест, как Гулливер в Лилипутии. Я говорю: мне тебя не прокормить. А она: а ты не расстраивай.
Контролер, мысленно дав себе задание записать произведенный разговор, вернулся к заботам дня.
- То есть постбытовой объект - это и есть, собственно, могила. Тут вопрос терминологии. Мы от нее погибаем в своей писательско-критической массе, часто доходим до кипения, а вопрос прост: называть вещи своими именами. В этом выход. Выход куда? В жизнь, которая и есть, собственно, первый этап отражения конкретных событий в конкретике сознания. Затем уже второй этап, доминантный, - художественное преломление… Итак, вы полагаете, размеры объекта достаточны для сокрытия жизненных итогов и спутников жизненных перипетий?
- Сказали, пятнадцать метров на двадцать и три в глубину.
- В глубину мало! Если учесть высоту дачи, объемность шкафов и рояля, обилие книг, во многих из них есть собственные пометы Ильи Александровича, а это увеличивает совокупный ценностный объем полиграфических изделий…
- Слушай, - спросил экскаваторщик, - тебя можно так называть?
- Именно к этому, к контакту без помех словесных конструкций в виде навязанного нам этикета, мы и стремимся. Да и еще раз да!
- Ты на окладе?
- Где-то так. И вместе с тем где-то на сдельщине. Даже, может быть, и на аккордной системе, ибо у нас есть и разовые выплаты, а если учесть неожиданность массового тиража, что напоминает внезапность премиальности, то и у нас все надежды на тринадцатую зарплату, так как остальные деньги уходят сквозь пальцы трудящихся жен. Ведь на рынок ездят.
- Слушай, нам вот с Витькой интересно: это в самом деле он так завещал, чтоб вырыть яму, как для мамонта, и все с собой забрать? На безрыбье и шкаф - гробик, а тут такое Дарьяльское ущелье.
- Именно так завещал: все с собой забрать.
- Но на хрена? Некому оставить?
- Передерутся? - высказал догадку Витька. - Так детдому отдайте. Он покойник, чего ему? Ему же лучше - добром помянут.
Контролер хорошенько подумал, как ответить.
- Во-первых, многие будут следить за правильностью исполнения пунктов завещания, во-вторых, в завещании очень много смысла. В этом у него давний спор с Львом Толстым. Как вы знаете, было трое Толстых, но в данном случае нам интересен не Алексей Константинович, не Алексей Николаевич, а тоже Николаевич, но Лев. Залесский в завещании пишет, что Толстой не прав, утверждая, что человеку надо немного, в своей статье "Много ли человеку земли надо?". Много! - заявляет Залесский. И даже очень. Настоящему писателю нужен весь мир. Он был против почвенников.
- Кого?
- Это опять налет терминологии, на сей раз обиходной, почвенники выступают за землю, а Залесский и иже с ним за весь мир. И после смерти, говорит Залесский, тоже много надо. Все, с чем он пришел к своему финалу, должно сопровождать его и далее. Тут он делает смычку с египтянами и перекличку с печенегами.
- А он нормальный? - спросил Витька.
- Вполне. Был точен, расчетлив, обходился без внезапностей, даже, сами видите, смерть рассчитал.
- Ну подожди, - остановил опять дотошный Витька. - У него что, наследников нет?
- Есть. Но он велел их захоронить с собой.
- Свистишь?!
- Завещал.
- А нам по пятерке не завещал? Погреться под дождичком, а?
- Но он же не мог знать про атмосферные осадки.
Так отговорился Контролер. А ведь была при нем, а ведь шевелилась в кармане выданная наличная ассигнация, которую позднее проведут по безналичной статье. И ведь не скажешь, что у него была мысль зажать ее, мелко бы мы плавали, думая так. Не хотел контролер поощрять пьянку в рабочее время. Он думал: уедет Витя на своей "Беларуси", встанет в очередь, а очередь на полдня, и не успеет один экскаватор к сроку. Так думал контролер, и не нам его осуждать, он же не знал, что не стал бы Витя в очереди стоять: чтоб Витя да в очередь - обижаешь, начальник!
Мимо взревевших моторами экскаваторов прошли обычные могильщики, у них работа была обычной - рыть обыкновенную могилу. Для Олега.
Деликатные дела
Другой контролер комиссии сопровождал колонну из двух тракторов с прицепами. Они двигались к даче Залесского. Их целью было доставить дачу и пристройки к ней к котловану. Контролер трясся вместе с кабиной и думал: как поступить с деревьями? Вычислить их возраст не составляло труда, вернее составляло труд, но посильный: выбрать относительно среднее дерево, спилить его и сосчитать годовые кольца на пне. Исходя из этого решать. Решать что? Решать, валить ли деревья и везти ли их в раскряжеванном виде туда же, к захоронению. Но ведь деревья могли быть самосевом, дачи создавались не на пустом месте, природа миллионы лет трудится над своими пейзажами, не знала же природа о кооперативе "Вечное перо"; тогда если деревья на даче Залесского не посажены его руками, то и вопрос решается просто - не трогать. Но ведь они росли при нем, вдохновляли его своим шумом - вот в чем загвоздка. Под их сенью он укрывался от лучей палящего солнца, они смягчали летний зной, зимой, покрываясь изморозью и напоминая чернь по серебру, они опять же вдохновляли писателя. Нет, придется, видно, эти два гектара леса смахнуть. Никуда не денешься - последняя воля. Участок будет кому-то отдан или продан, не только природа не терпит пустоты, но и дачное управление тоже, но там будет другая степень вдохновения. Может, не прозаику достанется. Каждому свое. Было бы дико, если бы Афанасий Фет вдохновлялся сосной Михаила Лермонтова, а последний, пиша о пальме на горючем утесе, имел в виду анчар Александра Пушкина. И так далее. Все в природе в единственном экземпляре, и трижды прав Илья Александрович.
Еще ранее по направлению к даче Залесского вышел мощный автокран и выехали слесари. Они должны были подготовить дачу к транспортировке. Дачу нужно было поддомкратить, подвести под низ окованные полосовым железом бревна - полозья, - опустить на них все строение и прикрепить. Предстояло снять отопление, согревавшее Залесского при жизни, и также погрузить. Решить вопрос с канализацией, гаражом и забором.
Наиболее тяжкая часть организации прощания легла на Федора Федоровича. Он пытался перевалить ее на заместителей, но те, ссылаясь на сверхзагруженность, Федор Федорович и загружал, не согласились взять на себя главное - уговорить жену и любовниц лечь вместе с Залесским.
С женой оказалось просто - она сама умерла утром. Умерла при свидетелях, рабочих и членах комиссии, прибывших за обстановкой городской квартиры и подогнавших под окна вместительный фургон. Прибывшие стали небрежно паковать и ходко выносить вещи: мебель и ковры. И уже пару раз что-то загремело и разбилось, а что-то треснуло.
- Давай полегче, ребята, - попросил контролер комиссии.
- А ты, что ли, будешь подогревать? - спросили его работяги, не прерывая усилий. - Хозяина нет, баба не заинтересована, мы же видим ее отношение, косяка давит. Ты тоже человек временный, откуда ждать навар? Нет уж, мы тут побыстрее отчикаемся - и опять за свое. А если мы каждый трельяж будем нянчить, мы и на хрючатину не заработаем. А дома дети плачут: тятя, хлеба дай. Не одни ваши есть хотят.
- Но кто же, кто вот мне, например, доплачивает за мои же обязанности? - бегая за работягами, говорил контролер. - Столько уже в печати и других выступлениях сказано про отсутствие совести, вы же должны выполнить поручение.
- Мы и выполняем, - отвечали ему, - а ты бы не права качал, а взял бы да и таскал, что под силу, книги всякие, небось ты же и писал. А права мы сами качать умеем. Нет навару - рояль об угол ударим, нет, парень, права у тебя, может, и есть, а возможности нету. Ты же не попрешь сервант? Не попрешь. А купить ты его можешь. А мы купить его не можем, а прем, вот и рассуди наше настроение.
- Конечно, тут мысль колониальная - я имею в виду не те колонии, что захватывали конкистадоры, а те, что в Магадане, Воркуте и Вятке, - но вы заблуждаетесь, сколько вы пропиваете, могли бы сервант купить, могли бы! Так что не упрекайте. Вы можете обойтись без серванта, а Залесский не мог и не сможет в своем необозримом будущем, и это надо уважать, а не об угол для искалеченья облика трескать. Не для того вас геометрии бесплатно учили, чтоб вы рассчитывали касательную линию удара.