Но плохо слушали работяги, торопящиеся засветло успеть к мебельному магазину. Неосторожная работа давала плоды, то есть скорость. Особенно это прорезалось в погрузке хрусталя. Работяги заметили, что в разбитом виде он занимает гораздо меньше места: чего помельче можно на паркет сыпать, чтоб не поскользнуться, а чего крупнее можно просто насыпать в мешок. И тащить легче: на загорбок - и пошел до лифта, лифт вызвал, хрясь мешок на пол - и кури. А от лифта до фургона можно выше пояса вообще не поднимать, тарахти по ступеням. Именно от этого звона и стало плохо супруге Залесского. Чуть позднее, когда поволокли, обрывая провода, телевизоры и звуковые колонки, стало еще хуже. Пыль, прятавшаяся на оборотной стороне картин и взбудораженная, действовала на нервы и на дыхательные пути и тоже не способствовала улучшению здоровья. Унесли картины, взялись за подарки с надписями. Близилось вскрытие серванта. Супруге занемоглось окончательно. Контролер к телефону - звонить в "Скорую помощь", но телефона нет, уже оборвали, и присоединить нечем, проводом от него мешки завязывали. Так и упала, бедная, среди ужасов разоренного семейного гнезда.
Оставались любовницы. Кто они были? Никто не сознавался. Одну, Милу, подозреваемую в сожительстве, Федор Федорович расспрашивал с утра. "Вы часто бывали у Залесских? У нас есть неоспоримые данные, что часто". - "Да, бывала, а что?" - "Вы приглашались с какой-то целью, или же ваши визиты носили добровольный характер?" - "И так и так, а что?" - "Вы выполняли какие-то просьбы - какие?" - Мелкие поручения, а что?" - "Какие?" - "Только не те, что вы думаете".
Другая подозреваемая, Наташа, была машинисткой Залесского. Разумеется, ни одна профессия не в силах помешать любви, но Наташа проклинала почерк Залесского, а разве это не доказательство неприязни? Тем более, узнав, что он умер, Наташа вызвалась даром размножить его завещание. "Почему даром? - спросил Федор Федорович. - Мы заплатим". "Да как-то неудобно, - ответила Наташа, - я его почерк ругала, нехорошо как-то, хоть чем-то вам помочь". "А он сам приезжал за работой?" - "Когда как". - "А когда сам приезжал, то как это выглядело?" - "По-разному. Когда и разувался, а когда и прямо в коридоре". - "Что значит: прямо в коридоре?" - "Ну, или на кухне". "Но что именно значит: в коридоре или на кухне?" - допытывался Федор Федорович. Наташа твердила о расчетах, о цене за страницу, рукописную или прежде напечатанную на машинке, дальше не шла. "Сына выращиваю, легко ли, каждое лето новая форма, хоть почерк и ругала, а печатала". "Простите, но кто выполнял отцовские обязанности, - намекал Федор Федорович, - может быть, Илья Александрович?" "Да он парня моего и не видел, я так ему назначала, чтоб быть одной". - "Так, так, так. Назначали, чтоб быть одной. Зачем?" "Что именно: зачем?" - спрашивала в свою очередь Наташа, то ли так ловко маскируясь, то ли в самом деле не понимая существа вопросов. "Зачем женщине быть одной, когда она ждет мужчину?" - "Тех и спросите, кто ждет, а я парня выгоняла, чтобы чего не подумал". - "Значит, парень мог подумать?" - "А как же не мог, подумать все можно, тем более без отца растет". - "А что именно он мог подумать?" - "Да мало ли что".
Не добившись признаний, Федор Федорович решил открутиться от этой последней воли Залесского на том основании, что Залесский написал данный пункт завещания для самоутверждения, а на самом деле не мог иметь любовниц. Возраст, то-се. Но людская молва говорила: мог. Да и жена перед смертью воскликнула: "Как он мог, кобель проклятый?!" Слово, означающее мужской род, убеждало.
На новом заседании комиссии Федор Федорович, озаренный еще одной догадкой и поднимая вопрос о захоронении любовниц, посмотрел на Иду.
- Ида Ивановна, э-э…?
Но Ида показала ему кукиш.
- Вот фиг вам. Моего любовника все знают. Вот свидетель, - она повернулась ко мне, - специально привела. Леша, покажись. Вот Алексей Васильич, школьный учитель, друг Олега. А Залесского мне не шейте, я с ним рядом и близко не лежала.
Тут же присутствующий член комиссии, ревнитель словесности, отреагировал в порядке замечания, что Идея Ивановна могла бы из двух наречий "близко" и "рядом" употребить одно, ибо они синонимичны. Словосочетание "рядом не лежала" уже доказывает и то, что не лежала также и близко.
- Но есть же усиление смысла, - возразил второй ревнитель. - Не только близко, но и рядом не лежала, нет, Луасарб Евгеньевич, тут оттенок, он заметен чуткому уху, да-с. И ваша последняя работа, способствующая воспитанию новых младостудентов, последняя по времени, я говорю о работе вашей "О частотности константы употребления концептуальной частицы речи", там я заметил торопливость выводов, да-с. Но, может, это вы свой давний реферат тиснули, теперь у нас все печатают, уж сознайтесь, Луасарб Евгеньевич, тут все свои…
Но не суждено было схватиться ревнителям словесности, ибо пришли из бухгалтерии и сказали, что второй день нет на работе Арианы - поэтессы и секретарши директора-исполнителя.
Толчки ногами под столом сказали: вот оно! Ариана знала Залесского давно, знала также про все дела комиссии, про вчерашнее заседание, про последнюю волю, кому же и быть как не ей. А может, сам Залесский предупредил. Ведь бывает же так, что любовница зачастую дороже жены. Может, и не это означали толчки ногами, может быть, просто сосед будил соседа, что вовсе не лишне при несвоевременном сне, может быть, наступало периодическое время проверки верности друг другу, но решили: не связываться с захоронением любовницы, числить ее в болезни, переходящей в листок нетрудоспособности, сиречь бюллетень.
- Может быть, слово "сиречь" при всей своей закономерности и обусловленности этимологии вызовет недоумение у проверяющих органов как иноязычное? - вопросил Луасарб Евгеньевич. - Там же не все обладают такими познаниями, как мой уважаемый оппонент. Там не посмотрят - близко или рядом, там сразу на цугундер.
- Хорошо, хорошо, - нервно постучал карандашом по лакированному дереву Федор Федорович, - уберем слово "сиречь", да и бюллетень ни при чем, а перейдемте-ка к самой процедуре. Михаил Борисович, вы готовы?
Встал для сообщения Михаил Борисович, а мы с Идой потихоньку вышли.
Ида
- Еще сто раз успеем, - сказала Ида, когда мы сели за круглый столик в буфете, - пока все не покажут свои знания, свою компетентность и чужую некомпетентность, не разойдутся. Ну что, начинай спаивать одинокую женщину, чего уж теперь, на содержание к тебе прошусь. Куда я без Олега? Да спичек попроси. Женщина может курить, дело ее, но спичку, сиречь зажигалку, должен подносить мужчина.
Становясь в маленькую очередь к кофейному автомату, я испытал облегчение: мы еще не говорили об Олеге, я боялся ее слез, расспросов, но она держалась молодцом. Олегова школа - никаких эмоций на людях. У него была целая теория: чем хуже твои дела, тем лучше ты должен выглядеть. Так что он всегда хорошо выглядел. Набрав еще разных бутербродов, я вернулся.
То ли свет такой был в буфете, то ли еще что, но губы у Иды показались мне совершенно синими. Я бы этого не заметил, не увидь вначале обагренный, будто окровавленный мундштук сигареты. Она уже курила, потом швырнула сигарету, придвинула, сплеснув, кофе. Надо было начинать разговор.
- Я был там. Хозяйка все его бумаги отдала какому-то мужчине. Назвался сборщиком макулатуры.
- То есть как?
- Говорит: приехали и увезли. И когда это у нас стали ходить по домам за макулатурой?
- Ходить-то ходят, - сказала автоматически Ида и вдруг вскрикнула: - То есть как увезли?
- Так. На тележке. Вначале я еще думал, что старуха хозяйка сработала, нет, божится. На ближнем пункте макулатуры был уже - напрасно. Говорят: обратитесь в центральный. Где прессуют. Попробую завтра с утра.
- Вот и обойдись без мистики! - снова воскликнула Ида, а я подумал, что это относится не к моему рассказу, а к тому, что к столику подходил Яша - член Союза, лишенный возраста.
Его Олег так называл: член Союза, лишенный возраста. Казалось, и дома этого не было, а по его будущему фундаменту бродил Яша и комиковал, веселя городовых. Яшу воспринимали как мебель. Не хватало инвентарного знака, да и еще одно: Яша в отличие от мебели пил. Где брал деньги? Угощали. И за расход это не считали, ибо Яша так ставил себя. Молодым покровительствовал советами, ветеранов смешил, а равных ему не было.
Иду, конечно, он знал, а меня счел за молодого и спикировал.
- Вчера совершенно случайно прочел любопытную книжечку, - сказал он, подмигивая Иде. - Называется Библия. Здравствуйте, седой юноша, дерзающий во дни и в полуночи. Да отверзятся для вас врата книгопечатные, да будет вам известно, что ключарь Яша пред вами и что этот Яша - еврей, но пьет, как чеховский чиновник.
Я сходил к стойке.
- О, если б навеки так было! - сказал Яша, принимая принесенное. - Антон опять же Рубинштейн, а слова, можете себе представить, в переводе с хрен знает какого, Петра опять же Чайковского.
- А мне что не взял? - спросила Ида. - И не делай удивленные взоры, выражаясь по-Яшиному. Что говорил Олег? "Мы не имеем права уклоняться от судьбы народа". При тебе контролеры докладывали, как с них простые, ничем не примечательные труженики на обогрев рвали?
Куда денешься, еще раз сделал рейс к стойке. Яша воспрянул и хотел говорить.
- Ариана! - воскликнул он. - Ариана, Ариана! Кому Ариана, а мне мать родная. Плохие времена пришли, для меня-то уж во всяком случае. Чтобы я от Арианы ушел неотоваренным, не бывало! Одна Оторвида осталась, но она резка, резка! Недаром и фамилия многозначащая - Брось, Брось ее фамилия. Молодой человек, - это мне, - если еще ваше состояние в состоянии, то мое чрево к услугам вашей доброты.
- Нам на заседание надо вернуться, - выручила меня Ида. - Пей мое.
- И выпью! В год зайца побеждает смелый. - Яша подгреб рюмку, перелил в свою и долго держал, дожидаясь стока всех капель. - А в благодарность маленькое эссе об Ариане. Кто она, какая протоплазма, не суть важно, важен факт отчаяния. Отчаяния в борьбе с бумагопроизводством - так бы назвали сей факт падкие на сенсацию бумагомараки желтой прессы, поставляющие к столу ихней контрпропаганды отощавших от перелета через океан газетных и журнальных уток, - каково, Идочка?
- И что Ариана? Нам идти надо.
- Только не сразу, только не сразу! Реанимированных бросают не так резко. Да, да, Ариана! Только не уходите! Неужели мне уже через пять минут блуждать по данному заведению и восклицать: "Я ищу кампаньи и покоя, я хочу напиться и куснуть", именно куснуть, я не жаден на закуску, предпочитаю все жидкое. А Кампанья, молодой человек, это ведь в Италии, тут полусемантика, Кампанья: Ренессанс и где-то Шекспир…
- Нам в самом деле пора.
- Вам? Пора? Вам пора меня слушать, превратитесь в одно огромное ухо: Ариана покончила с собой. А ведь Ариана была баба, как говорится, упакованная.
- Иди ты, Яшка, за ней, если так, - рассердилась Ида.
- За оскорбление беру рюмками, - отвечал Яша. - Помните стену приемной директора, стену позади Арианы, ну-ка, ну-ка дружно, дети, вспомнили, дети, молодцы, - вся стена, на фоне которой царствовала в предбаннике Ариана, была увешена чем? Цепями, созданными из скрепок. Блестящая выдумка Арианы - скрепляя очередное дело, исходящие бумаги и другую продукцию усталого, а иногда даже и бодрого аппарата, она что? Она одну скрепку пускала на дело, а другую помещала в цепочки на стену. И стена всего за три Арианины года стала как в рыцарской кольчуге, стена стала сталистой, да, сталистой, неплохо сказано, так что, родненькие, тут не тянутие кота за хвост, тут завтрашний криминал. Вот как ее выловят, болезную да всю обмотанную бухтой этого металлического каната, этой кольчугой скрепочной, тут же и от нас пора уткам лететь за океан, тощая в перелете, а ведь кто над морем не философствовал - вода! Ну-с, ступайте. Такая вот вам в дорогу полечка "трик-трак" Иоганна опять же Штрауса. Магниты готовьте.
Мы встали, и Яша встал и поднял рюмку.
- Магнитики, магнитики готовьте! О, бедная Ариана, о, традиционная бессмысленность даже такого бунта!
В коридоре Ида остановилась.
- Вот возьми. Это Олега. Какой-то странный жанр, в виде отчета о собрании, выступление, что ли.
Я взял листки и, отойдя в сторону, прочел:
"Друзья мои, тут часть записок с вопросами такого рода: "В чем вы видите понятие подвига?", "Как вы думаете, от чего несчастья?" Я готов ответить. Давайте признаемся, уж так мы были воспитаны, что в понятие подвига, по нашему разумению, входило то, что смерть наша непременно должна была совершаться публично, красиво. На миру и смерть красна. Но проходит время, и мы читаем, ну, например, "Порог" Тургенева. Никто не узнает об этой девушке, и проклянут ее, а она гибнет за людей, перешагивает порог. Вопрос: дура она или святая? И еще проходит время, и мы узнаем о миллионах замученных, расстрелянных, заморенных, отравленных, униженных. И пытаемся узнать хотя бы, где их могилы, и нет могил. И еще проходит время, и мы читаем у древних мудрецов, что нет потерянных, и снова пытаемся понять… Что значат эти слова: нет потерянных? Не знаю. Может быть, скоро трава и камни тех мест, где успокоились свершившие подвиг, обретут язык и скажут нам: это здесь.
Второй вопрос: "От чего несчастья?" Этот вопрос проще. Несчастья от обманувшей жизни. Почему жизнь обманула? Кого и в чем? А никого и ни в чем, потому что от жизни ждали не того, чего надо ждать. И желали не того. Надо желать того, что нужно для спасения души, то есть терпения и работы. Честная работа создает бескорыстную душу, а бескорыстная душа имеет спокойную совесть, а спокойная совесть и есть счастье, а другого не будет во веки веков. Нормально и хорошо ждать восхода солнца и захода, дождя, снега, колокольного звона, рождения ребенка, нормально ждать встречи с любимым человеком, нормально ждать смерти. Но дико и тупиково ждать от жизни чинов, денег, дачи, машины, страсти, поклонения - все это ненасыщаемо. Тут зависть правит помраченными умами: как же так - у других есть, а у меня нет, а они хуже. И сравнение в материальную сторону обкрадывает. Мой встречный вопрос: у кого хватает сил раздать нищим все накопленное? Вы спросите: где нищие? Отвечаю: там же, где всегда, - на паперти".
О процедуре
Организатор процедуры Михаил Борисович заканчивал:
- …и вот в этот момент всеобщего плача раздаются торжественно-скорбные по своей мощи слова: "В этот день, где-то даже в этот час" - нельзя же сказать: в минуту, - ясно же, что в минуту не отстреляемся…
- Не отвлекайтесь, - сказал председатель, он же Федор Федорович.
- М-да, значит, вот так: "В этот день и час, в эти минуты мы прощаемся с преждевременно ушедшим от нас…"
- Не надо слово "преждевременно", - поправил Федор Федорович. - Во-первых, и годы, во-вторых, вы же знаете обстоятельства. Мое мнение, что ему врачи сказали такой срок, но это мое мнение, а он использовал врачебную тайну, прошу мое личное мнение не обсуждать и не стенографировать. Итак: не надо преждевременного ухода, давайте подберем другое слово.
- Интересно! - обиженно сказал Сидорин, тоже член комиссии. - Педалировать или нет инициативу, она же все равно остается. А тогда кто же мы? Я говорю о себе, Иванине и Петрине.
- Вам же сказали: вы последователи, - ответил организатор процедуры.
- Кто сказал? - спросили Иванин, Петрин и Сидорин.
- Да хоть бы и я. Разрешите продолжать? А то мы никогда не кончим. Я предлагаю словооборот: прощаемся с безвременно ушедшим.
- И это не надо, - нервно прервал Федор Федорович. - Можно подумать, что это содержит намек на безвременье.
- Давайте поставим такую теплую фразу: "Мы прощаемся с нашим дорогим Ильей Александровичем. Взгляните на его…"
- Не надо говорить: взгляните. - Председатель комиссии был начеку. - Зачем нам это повелительное наклонение? Мы не должны руководить такими взглядами. Может, кто-то плачет в эти моменты, кто-то закрылся платком, особенно женщины, кто-то, может, и это тоже не исключено, просто отвернулся. Мы никого не должны принуждать, в условиях раскрепощенной свободы словоизъявления не должно быть места императивному диктату.
- Хорошо, хорошо, - согласился Михаил Борисович, - пока вы говорили, я уже переделал. "Даже роковой уход…" Пардон, сделаем без рока, просто: "Даже уход не исказил его дорогие черты…"
- Вообще какой-то эпитет к слову "уход" просится, - заметил ревнитель словесности. - Не так ли, Луасарб Евгеньевич?
Луасарб Евгеньевич мгновенно отозвался:
- Такая редакция фразы: "Даже провиденциальный уход не исказил…" - и далее по тексту.
- Ах нет, нет и еще раз нет, - произнес Федор Федорович. - Вы не учитываете того, что на прощании будут не только близкие, но далекие от литературы люди и просто, наконец, любопытные. Может быть, будет плохо работать микрофон, нас вечно подводит техника. Кстати, кто будет от секции художественного воплощения технического прогресса, хорошо бы им взять шефство над техникой, раз уж они ее прославляют, проверить микрофоны. Где их представители?
- Технари, вы хотите сказать?
- Да.
- Кто на стройке в Чернозавидове, кто на других, а кто и выехал. - Так объяснил Михаил Борисович, но обещал даже и это, проверку микрофона, взять на себя. - А чем вам не нравится слово "провиденциальный"?
- Сложно и не всем понятно. Могут расслышать не так, могут понять "провинциальный уход". Надо доступнее для массы.
- И не надо раскачивать ситуацию, - сказал Владленко, исполнитель.
- Хорошо, - переделал Михаил Борисович. - "Даже этот его уход…", не очень, правда, звучит, но все лучше, чем просто уход, "даже этот его уход не исказил его дорогие черты".
- Не надо два раза местоимение "его", - заметил ревнитель словесности. - Если хотите, я объясню, почему не надо.
- Не надо, так не надо, это непринципиально, - вступил председатель. - Вопрос важнее: может быть, уход исказил его черты? От чего он, кстати, умер?
- Позволю напомнить, - деликатно вмешался Сидорин. - В одном из пунктов последней воли была воля тайны кончины.
- Ах да-да. Продолжайте, Михаил Борисович.
- Практически это почти заключение. Здесь плач микшируется, так сказать, стихает, оркестр берет несколько печальных аккордов, чем-то напоминающих сигнал "слушайте все", и начинается клятва. Она делится на теоретическую и бытовую половины. Теоретическая, вы знаете, в споре Ильи Александровича с Львом Толстым, эта половина в процедурном отношении, может быть, плохо монтируется с остальным, но здесь вновь вступает в силу последняя воля. Значит, вот… - Михаил Борисович перевернул листок и сообщил: - В процедуру включается перечисление заслуг Залесского, но здесь последнее слово не за нами. Обсуждение заслуг на следующем заседании. Бытовая часть клятвы репетируется в соседнем помещении. Я же, выполнив поручение, ложусь на очередную операцию. Но готов выслушать замечания…