Так и есть: внизу вдоль заосоченной речушки, по обоим ее берегам, длинною цепочкой протянулись избы, покрытые сплошь соломой, над некоторыми еще струился запоздалый дымок, по ту и эту стороны реки, по деревне медленно двигались повозки, их влачили волы, ленивые и горбатые, как Солдат Бесхвостый, как все волы на свете. Женщины в пестрых кофтах и белых платках, закрывавших почти все лицо, сидели на повозках, свесивши босые ноги - даже отсюда было видно, что они босые. В омуте, отвоевавшем у осоки и талов небольшое пространство, купались ребятишки. Один из них завел в воду старую клячу и теперь елозил по острой ее хребтине голым задом, нагибаясь то влево, то вправо - мыл свою сивку-бурку. Против лошади, у берега, на деревянных мостках склонилась баба и смачно шлепала тяжелым вальком по мокрому тряпью - простирнула, видать, шоболы со своей детворы, сейчас она вернется во двор и развесит их на плетне. Павлик посмотрел на дорогу, какая уходила влево от них; ничего утешительного он не обнаружил: и эта дорога вела к селу, только на его окраину. Теперь надо было поскорее слезать вниз и просить бога, чтобы он прибавил их ногам прыти, ибо Павлик успел заподозрить угрозу. Она надвигалась оттуда, откуда по логике вещей ее и следовало бы ожидать в первую очередь: их обнаружили купающиеся ребятишки. С наблюдательного пункта Павлику хорошо было видно, как они забеспокоились, быстро погребли мелкими саженками к берегу и, выскочив из воды, мигом повернулись лицом к лесу, вытягивая руки, загалдели, закричали что-то. А тот, что был на лошади, отчаянно молотил ее по ребрам пятками, гнал из реки вон. Выбравшаяся на берег и понукаемая голым наездником кляча поскакала к дому, над которым лениво пошевеливался источенный ветрами и дождями флаг.
Ничего яснее и быть не могло: готовилась погоня. И не простая, та, что предшествует обычной драке деревенской ребятни, когда любой предлог годен, когда потасовка начинается по самому ничтожному поводу, иной раз и вовсе без всякого повода, а потому лишь, что у забияк руки чешутся. Сейчас положение было куда серьезнее, в чем Павлик Угрюмов и Мишка Тверское могли вполне убедиться через каких-нибудь полчаса.
Дело в том, что в последние дни, по мере приближения фронта к Волге, от селения к селению с быстротою прямо-таки непостижимой полетела тревожпая весть о высадке вражеского десанта где-то в здешних краях, в глубоком тылу советских войск, о том еще, что чуть ли не все окрестные леса превратились в естественные укрытия для немецких шпионов и диверсантов, которые по ночам выпускают в небо ракеты и наводят свои бомбардировщики на важные объекты. Каждый второй житель приволжских селений будет клясться и божитьея, что собственными глазами видел те ракеты, в доказательство приведет столько подкрепляющих подробностей, что не поверить ему попросту невозможно. Что до бомбардировщиков, то всякую ночь черными тенями двигались они над степью, терзая душу притихшей в тревожном ожидании деревни своим прерывисто-надрывным и постылым воем. Возвращавшиеся из Саратова люди сообщали односельчанам недобрые вести: разбомбили заводы "Крекинг" и шарикоподшипниковый, целились в комбайновый, который теперь вовсе не комбайновый, потому как переведен на производство иной, совсем не мирной продукции. И в городе, сказывают побывавшие в нем, укрывается немало неприятельских пара-шютистов-шпионов и диверсантов. Про то и Павлик знал, поскольку своими ушами слышал, как дядя Коля рассказывал дедушке Апрелю, Максиму Паклёникову и другим собравшимся в правлении про вражеских лазутчиков и про изменников, предателей, которые помогали врагу.
- Теперь надо держать ухо востро, сейчас везде фронт, - говорил дядя Коля необычно строго. - Бдительность должна быть!
Павлику особенно запомнилось это по-военному тревожное и суровое слово "бдительность". Слушая с учащенно заколотившимся сердцем дядю Колю, Павлик не знал тогда, что сказанное стариком повернется, и очень даже сксцэо, и к нему, Павлику, самой жестокой стороной. Не знал он и теперь, что увидавшие его на дереве мальчишки вмиг решили, будто перед ними немецкий шпион, а потому и подняли тревогу. И коль скоро речь шла о делах чрезвычайных, к ребятам присоединились и взрослые, сбежавшиеся со всего большого селения. Вооруженные топорами, вилами, кольями, а кто и старыми дробовиками, люди устремились к лесу, где успели укрыться Павлик и Мишка, Скоро человеческие голоса и лай дворпяг были слышны уже отовсюду, из чего беглецы могли заключить, что лес окружен, что они обложены со всех сторон и им едва ли удастся вырваться из этакой западни.
Притаившись под густой и низко свисающей кроной старого дуба, ребята изготовились к бою: Павлик держал в руке обломок серпа, а Мишка - всамделишный винтовочный штык, который то и дело выскальзывал из ослабевших, дрожавших рук. С Мишкиных губ готово было сорваться то единственное слово, какое припоминается прежде других слов всем нам, маленьким и большим, когда бывает особенно страшно. И оно сорвалось, и Мишка закричал, ибо лохматый, унизанный репьями и оттого, казалось, еще более свирепый пес вырвался из-за кустов, вскинулся на дыбки, засверкал зелеными яростными глазами, заклацал клыками и, верно, наскочил бы на одного пз них и вмиг растерзал, не наткнись он грудью на трехгранный штык, инстинктивно выброшенный вперед Миш-
кой одновременно с его криком "мама!". Уколовшись, собака отступила, боль почуялась ей позже, потому что лишь спустя минуту послышался ее плаксивый, удаляющийся скулеж. На смену первой явились две другие. Но то ли они успели кое-что извлечь для себя из горького опыта предшественницы, то лп потому, что были не так отважны, но остановились эти две похожие одна на другую, как инкубаторные курицы, белые собачопки на почтительном расстоянии от ребят и постарались только прикрыть свою трусость громким, выше всякой меры усердным отвратительным визгливым лаем. При этом они все время перемещались по кругу, как бы боясь выпустить свои жертвы. Ребята теперь напоминали не заматеревших еще волчат, на которых натолкнулась нечаянно собачья свора и которые, плотно прижимаясь друг к другу и озираясь затравленно, отпугивают своих трусливых врагов оскалом и коротким клацаньем молодых волчьих зубов. Выставив оружие перед собой, Павлик и Мишка вертелись как бы вокруг своей оси и предупреждающе говорили непрошеным гостям:
- Ну, только подойди, только сунься!
Собаки сделались храбрей, осмелели, когда меж деревьев замелькали фигурки ребятишек, одна из них даже подобралась к ногам Павлика и ухватилась зубами за штанину, но Павлик так рубанул ее по голове своим серпом, что собачонка вмиг отлетела от него и кубарем покатилась по лесу, оглашая его истошным воем. Вторая продолжала гавкать, и в голосе ее уже звучали плаксивые нотки от чувства бессилия перед вооруженным неприятелем. Их хозяева, деревенские мальчишки, намеревались с ходу броситься на Павлика и Мишку, но и они поостыли малость, когда увидели, что те приготовились стоять, что называется, насмерть. В рядах неприятеля начались взаимные упреки в трусости, подбадривания, натравливания, подзуживания. От плотной стены преследователей, обложившей двух незнакомцев, только и слышалось:
- Ванька! Что рот разинул? Хватай их!
- Сам хватай! Ишь какой храбрый отыскался!
- Эх ты, верзила, а еще кричал: "Я, я их!" Вот те и я! Видишь, они сопляки. Хватай!
- У рыжего-то финка!
- А у энтова штык. Глянь, ребята, наш, русский!
- Шпионы, они завсегда с русским оружием.
- Хитрые!
- Ну ничего, голубчики! Сейчас дядя Евграф мужиков приведет, тоды поглядим, как вы запоете… Ты что это, рыжий, глазами-то зыркаешь, как бирюк? Не больно испугались…
- Андрюха, влепи ему в морду! У, гитлеренок поганый!
- Сам ты гитлеренок! - не вытерпел Павлик, который до этой минуты молчал и повелительным взглядом удерживал и Мишку от того, чтобы он опять не заорал "мама!". - Вот как пырну! - И Павлик, выбросив левую ногу вперед и согнувшись, сделал бойцовский выпад навстречу обидчику. Тот вмиг отпрянул, укрылся где-то за спинами товарищей и только там, в совершенной безопасности, угрожающе-воинственно закричал:
- Но, но, ты, гляди у меня! Ишь, чего надумал! Ребята, бей их!
Но и на этот раз никто не рискнул кинуться на "диверсантов", стояли, лукались обидными для Павлика и Мишки словами, но дальше этого не шли. Собачонка и та примолкла, прижалась к чьим-то ногам, по телу ее пробегала дрожь, и она тихо поскуливала, и было видно, что с удовольствием покинула бы вместе со своим хозяином ноле брани.
Старики объявились с вилами, топорами, косами и дробовиками минутами тридцатью позже. Дышали опи тяжело, по бородатым лицам катился обильный пот, серые сар-пиновые рубахи-косоворотки были темны и плотно липли к мокрым спинам, седые волосы огромного деда, плавательным движением костлявых и длинных рук первым расчистившего себе дорогу сквозь толпу ребятишек, топкими жгутиками приклеились к морщинистому и коричневому лбу, из-под которого на Павлика и Мишку посверкивали колючие черные маленькие глазки. Поначалу в них была вроде бы даже ярость, но она быстро сменилась недоумением и удивлением, а точнее всего - легким разочарованием.
- Где же шпиёны? - спросил старик.
- А вот опи и есть, - указал кто-то на Павлика и его сподвижника.
- Энти вон шкеты?
- Ну да!
- Ну и ну! Что ж, вояки, придется вам сложить оружие. Мы, пожалуй, вооружены посурьезнее. - И старик поиграл в великанских своих ручищах вилами. - Видали?.. Ну, ты, звереныш, давай твой серп, а ты, как тебя там, - твой штык. Да сказывайте поскорее, откель вы такие явились. Да чтобы не врать, не то порку получите.
- Мы ничего не скажем, - быстро и решительно заявил Павлик, боясь, что его опередит товарищ и с перепугу выдаст их.
- Не скажете? Ну что ж. Тоды сымайте портки. Федосей, где там у тебя плетка-то? Давай-ка ее сюда. Будем отыскивать у "шпиёнов" язык, а то он у них запропастился куда-то. - Пока ребята выслушивали эту угрозу и решали, как бы избежать порки, двое стариков подкрались к ним сзади и в минуту обезоружили. Видя такое, великан повторил свой вопрос - Не будете говорить? Можа, передумали, можа, сами нашли свои языки? Ну?!
Павлик молчал, а Мишка ежели б и захотел сказать что, то все едино не смог бы: губы его тряслись, язык приклеился к высохшему нёбу, его нельзя было повернуть во рту, давно накапливавшееся желание зареветь прорвалось наконец, и Мишка заплакал жалобно и безутешно.
- А ну, ребята, обыскать их!
Вот теперь преследователи навалились валом, сбили ребят с ног, шестеро держали за руки и за ноги, а остальные принялись потрошить ученическую сумку. Сопротивляясь отчаянно, Павлик успел-таки одного ударить в ухо, второго в нос, третьего больно укусить. Но что сделаешь с такой оравой? В бессильной ярости Павлик уткнулся лицом в землю и, слыша, как за его спиною скручивают и связывают ему руки, застонал, впился зубами в траву.
Выплеснувшийся из сумки алым фонтанчиком галстук на короткое время внес в ряды поимщиков замешательство, будто их кто-то сильный и невидимый оттолкнул от Павлика и Мишки. А здоровенный старик, может быть председатель здешнего колхоза, нагнулся над Павликом и, быстро развязывая ему руки, проворчал невнятно:
- Ишь ты… что же это мы, а?.. Ну, ну, не серчай, у, какой ты!..
- Ты, дяденька Евграф, не верь им, - встрял мальчишка, которому Павлик угодил в ухо своим жестким и злым кулачпшком, - галстук - это для отводу глаз, для обману, так все шпионы, диверсанты поступают. Я в книжке читал! - заключил он для вящей убедительности.
- Бывает и так… - нарочито строго проговорил Евграф, но вид изловленных был так несчастен, что он резко поубавил в своем голосе крутости и не мог погасить в хитроватых глазах простодушно-доброй, вот именно дедушкиной, усмешинки. - Ну что ж, пошли в сельский Совет, ребята, там и разберемся, кого пымали: шпиёнов аль настоящих героев, которые на фронт пробирались. Только ты, желтый бесенок, не вздумай удирать! - на всякий случай предупредил Павлика старик. - Убежать от нас ты все одно не убежишь, а крапивой голый твой зад угощу досыта, будь ты там кто: герой иль энтот… как его.;. Ну, пошагали!
16
Тем временем Аграфена Ивановна подняла на ноги все Завидово. В самую последнюю минуту, решив, что будет слишком жестоко, если он просто исчезнет из дому, что мать в таком разе сошла бы с ума, Павлик вырвал из ученической тетрадки чистый лист, помусолил кончик химического карандаша и торопливо написал:
"Мама и Феня, обо мне не тужите. Ухожу на фронт. Павлик".
Мать обнаружила это сыновнее послание лишь в полдень, когда заглянула в амбар, чтобы захватить там грязную рубаху, сброшенную сыном, и постирать ее вместе с другой его справой. Она не удивилась, что не нашла там его самого: Павлик уходил в поле до свету, раньше того часу, когда она начинала доить корову, готовя ее к стаду. И на бумагу не обратила бы никакого внимания, если бы она не лежала на постели так, что не приметить ее нельзя было. Аграфена Ивановна когда-то окончила два класса, но то было очень уж давно, читать скоро разучилась, потому и отправилась с листом в избу, надеясь, что кто-нибудь из грамотеев заскочит к ним часом и прочитает. Пока что принялась за стирку, сперва поворчала, принюхиваясь к вывернутому карману, от которого явственно шибало в нос распроклятой махоркой - Павлик покуривал украдкой, и, как ни выбивал, ни вытрусывал карман, прежде чем передать штаны в материны руки, табачный запах сохранялся, был он, как известно, вообще неистребим. Аграфена пожалела, - в который-то уж раз! - что нету Дома Леонтия Сидоровича, который быстро нашел бы управу на непутевого мальчишку, вздохнула судорожно, прошептав автоматически "господи, господи", погрузила грязные портки в воду. Тихо вошел почтальон и так же тихо попросил:
- Аграфена, у тебя не найдется там?
- Чего тебе, Максим? - спросила она, не подымая головы, спросила просто так, для порядку, потому что отлично знала, с какою нуждой припожаловал к ней на сей раз почтальон. Да и Максим, видя, что его прекрасно поняли, не повторил своего вопроса, но терпеливо ждал, полагая, что это самое верное в его положении. В конце концов Аграфена Ивановна оставила свое занятие, ополоснула руки над лоханью, отправилась за перегородку к печке. Оттуда скомандовала сердито:
•.- Проходи к столу, чего уж там!
В ожидании угощения он и прочитал написанное Павликом. Собирался побежать к печке и сообщить Аграфене Ивановне эту новость, но вовремя спохватился: от таких вестей-новостей, чего доброго, хозяйка может и в обморок упасть, что и само по себе будет большим несчастьем, усугубленным для него, Максима, еще и тем, что о похмелке тогда и речи быть не может. Посему решил повременить, рассудив, что разницы большой не будет от того, узнает ли о бегстве сына на войну его мать часом раньше или позже. Может еще получиться и так: пока он опохмеляется, придумает какие-никакие утешительные слова, подготовит женщину, чтобы этот удар не угодил ей прямо в сердце.
Аграфена Ивановна вышла из-за перегородки и поставила перед гостем граненый стакан, до краев наполненный коричневатой, пахнущей жженым жидкостью; рядом положила корочку ржаного хлеба, выскобленную Катенькиными ноготками так, что корочка была почти прозрачной от тонкости. Максим упрятал стакан в своей огромной лапище и собирался поднять ко рту, но Аграфена Ивановна остановила его:
- Лоб-то перекрестил бы, нехристь!
Почтальоп мигом встал, устремил на Николая угодника взор, исполненный глубокой веры, и в крайнем смирении перекрестился. Не поленился, прочел от начала до конца "Отче наш" и еще что-то от себя прибавил к этой мудрой молитве, чем окончательно умилил хозяйку и - что особенно важно для пего - решительно упрочил свои позиции за ее столом. Взглядывая краем глаза на подобревшее, размягченное лицо, он смекнул, что Аграфена Ивановна не ограничится одним стаканом, если он поведет себя с нею разумно. Вернувшись к столу, подавил в себе отчаянное желание опрокинуть стакан в рот немедленно, а подождал, спросил у хозяйки о ее служивых, муже и сыне, вздохнул вместе с нею, поохал, побранил Гитлера, высказал уверенность, что и Гриша и его отец возвернутся целыми и невредимыми, так уж сердце ему подсказывало.
- Так что не горюй, кума, придут-прилетят твои соколы. За твое, кума, и за их здоровье! - И вот только теперь он поднял стакан, медленно влил его содержимое в себя, как в большой кувшин.
Крякнул, переполненный добрыми чувствами, утер тыльной стороной левой ладони губы и принялся по-кошачьи обнюхивать корочку. Не закусил ею, а только понюхал. Поднял на Аграфену Ивановну повеселевшие глаза, поблагодарил:
- Спаси тебя Христос, кума!
- Ради бога. Можа, еще?
- А не многонько ли будет? Она ведь, проклятущая… - притворялся Максим, а сам с ужасом думал только о том, как бы не пересолить такими-то вот словами, вдруг хозяйка поверит в них, да и скажет: "Оно и правда, к чему она сейчас, самогонка, все люди на работе". Но, к счастью, Аграфена Ивановна не первый год знала нынешнего своего гостя, потому и решила уважить сокровенное его желание. Облегчила его долю, сказав:
- Чего уж там! Такому мужичище что один, что два стакана - все едино. Ни в одном глазу…
- Ну, коли так, тогда что же, тогда… - И получалось вроде, что не он, а хозяйка просила, чтобы выпил ещо стакан. Эта-то вторая порция и сделала свое злое дело. Оглушенный лютым перваком, употребленным без всякой закуски (хлебная корочка хоть и духмяна, но одним взглядом на нее сыт не будешь), Максим Паклёников стремительно хмелел и быстро приближался к тому очень знакомому всем выпивохам состоянию, когда опохмеление перерастает в пьянку самостоятельного значения. Короче говоря, вскоре он уже потребовал третий стакан и, получив решительный отказ, уставился на Аграфену Ивановну диковатым, мало осмысленным взором. В эту минуту в голове его, по-видимому, все и перемешалось, но в меша"
нине этой была какая-то очень важная нить, о которой он все время помнил и за которую хотел сейчас ухватиться, выловить ее. И он бормотал:
- Ишь ты… чего надумал, с-с-с-ссукин сын!.. А?.. Что? О чем это я?.. Кума, это ты?.. Ах да! Чего, говорю, удумал Павлушка-то ваш! Ну и ну!.. Налей лампадку, не скупись, кума!.. И-и-и-ех, жизнь наша жестянка!.. Кума, слышь-ка, ты где?..
- Ну вот я. Что тебе? - спросила Аграфена Ивановна, присаживаясь рядом с гостем и ища момент, чтобы выхватить из его пьяных рук бумагу, которую Максим немилосердно комкал.
- А, это ты, Аграфена!.. Дай-кось я тебя поцелую, и-и-и-ех! И смерть немецким оккупантам!.. Чего, говорю, удумал, паршивец!.. На войну!.. Сопляк, губы в молоке… А что? Ты чего надумала?.. Кто надумал? Что?.. Кума, ты где?.. И где твой?.. - Он повел вокруг теперь уж вовсе бессмысленным взглядом, ни за что живое не зацепился им и, лишившись равновесия, рухнул под стол, до смерти испугав дежурившего там в ожидании поживы кота.
Тем временем записка Павлика уже ходила по рукам у соседей, ее громко читали девчонки, одна из которых училась с Угрюмовым-младшим в одном классе. На крик Аграфены Ивановны приковыляли старухи, чуть позже объявились и деды. Эти последние, узнав, в чем дело, разочарованно замотали бородами, медленно повернулись и побрели по домам, рассуждая дорогою:
- И чего реветь? Ну куда он денется? У Тверсковой Пелагеи, слышь, тоже удрал Мишка-то… Вместе, знать, с этим отпетым. Пороть их некому.
- Известное дело - безотцовщина.
- А матери куды глядят?
- Так они и послушались матерей!