Кажется абсурдом: если они укоренились, то почему они беспечны? Неважно. Важно, чтобы привыкали проглатывать любую ложь, любой абсурд. Очень полезное чтение и для нынешнего жителя страны.
"ЛИТЕРАТУРНАЯ ГАЗЕТА"
12 мая
Исключение из Союза Писателей троцкиста Бруно Ясенского.
15 мая
Пьянство и разврат писателей Шухова, Гарри, Киршона, Васильева.
17 мая
Кирпотин: "Троцкистская агентура в литературе".
Авербах– Киршон– Афиногенов.
"...Воронский подсказал Пильняку тему контрреволюционной "Повести о непогашенной луне".
Авербах всеми силами протаскивал пьесу "Самоубийца" Эрдмана. Троцкисты в своих беседах с беспартийными писателями так интерпретировали историю Гражданской войны, что ухитрялись ни слова не сказать о роли Сталина и Ворошилова, о героической царицынской эпопее".
19 мая
На стадионе "Динамо" Динамо – ЦДКА 1:4.
...Была невероятная давка, суматоха.
Кино "Арсен".
А вот запись истинного болельщика "Спартака".
31 мая
"Спартак" – "Трактор" 2:2 (в дополнительное время на 131 минуте Глазков – 3:2)
8 июня. Большая статья.
"Д. Плетнев искусал груди своей пациентки"
12 июня
Дело арестованных органами НКВД в разное время Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдельмана, Фельдмана, Примакова и Путны расследованием закончено и передано в суд.
Рассмотрение будет происходить сегодня, 11 июня в закрытом судебном заседании.
Председатель – Ульрих.
Члены присутствия – Алкснис, Буденный, Блюхер, Шапошников, Белов, Дыбенко, Каширин, Горячев.
12 июня. Передовая
"Бедный:
"Все эти Фельдманы, Якиры, Примаковы. Все Тухачевские и Путны – подлый сброд..."
19 июня
Беспосадочный перелет Чкалов, Байдуков, Беляков.
21 июня. Понедельник
"Блестящая победа Советской авиации".
Эта дата подчеркнута, и дальше следует только одна запись: "27. Баски – Динамо 2:1"
"А дальше – тишина".
Я уже упоминала, что в ночь с 21 на 22 июня был арестован отец Ю. В. – Валентин Андреевич Трифонов.
А то, что Юра в этот день записал счет матча между "Динамо" и "Басками" – так в ночь после операции, когда удалили почку, он попросил меня открыть дверь палаты в холл, чтобы слышно было, как играет с кем-то "Спартак".
И здесь же, в этой же тетради, записи, относящиеся к трагедии Думенко и Миронова. Это потом понадобилось для "Старика".
Кельчевский "Думенко и Буденный" Константинополь 1920 год. Библиотека при ЦГАОР.
"Донская волна". Историческая библиотека.
"Очерки русской смуты" Деникина.
"Белое дело" 6 томов. Закрытый фонд Библиотеки Ленина.
"Архив русской революции" Гессен. Закрытый фонд б-ки Ленина. 22 тома.
Не надо!
Видимо, притащил Володя Блок – полусумасшедший книжный барыга. Давний приятель Юры и один из интереснейших образов в романе "Время и место", там он – вечный, как Мелькиадес Маркеса, присутствует под именем Маркуши. О Володе Блоке хочется сказать отдельно, тем более что в Юрином архиве существуют две школьные тетрадки с записями его словечек и рассуждений.
Володю я встретила случайно лет через пять после смерти Ю. В. Он шел по Охотному, размахивая потертым портфелем, набитым добытыми (или украденными) книгами. Я окликнула его, он влез в машину и без всякого приветствия, без паузы сказал: "Мудак твой Трифонов, я ему говорил – покупай Франка, покупай Трубецкого, они ж теперь по триста идут, а тогда по трешке, а он уперся – подавай ему про охранку... жадина!
– Да, может, у него денег не было, – заступилась я за мужа.
– Жадничал... жался... – Володя вдруг всхлипнул. – А мне Трифоныча знаешь как не хватает, он же эту помойку знал и любил. Высади меня, никуда мне не надо! Я сказал, высади!
И ушел, в длиннополом кожаном пальто, сутулый, ушел в "помойку" под названием жизнь, "помойку", которую так знал, так любил и так старался понять Юра.
Больше я его не видела, хотя звонила многажды. Говорят, что он умер.
Мне хочется именно сейчас процитировать записи Ю. В. о Володе Блоке, хотя сделаны они в 1967 году. Какая разница!
Ведь Володя – вне времени, как цыган Мелькиадес. Он всегда был неразрывно соединен с книгой, которую узнавал по корешкам.
"Я человек демонический, а мать – анемичная. Она не разбирается в глубинах жизни, во всех ее широтах...
В двадцатые годы приехали в Одессу. В доме (нрзб.) Дядя Натан – нэпман. У них был магазин радио на Кировской. В советское время работал в метрополитене, финансовый отдел наркомата строительства.
Дом – деревянный.
Раньше жил у тети из милости. Мать жила на Арбате, но не имела средств заработать на семью. Она продавала пирожки, маникюрша. В Ховрине. Дом привезли из Сибири. Сруб! Дядя ездил в Сибирь – живого еврея не видели. Смотрели: нет ли у него рогов!
Сначала дом был весь целиком наш и дядька его постепенно продавал по частям. Вначале дом был метров 120–150. Удобств нет. Утонул в 1944 году сын, дядька сердечник – умер. Жена покончила с собой – приняла уксусную кислоту (1953 год – за два месяца до смерти Сталина).
Мать жила на пенсию – 30 рублей. По болезни.
Я давал ей мало.
Тетка говорила: "Лучшему нет границ".
Не зря морщина так легла на лоб,
Как будто пополам разрезав череп.
С любовью шел я в гущу толп,
Во все хорошее уверив.Но время шло, и жизнь текла.
Я наблюдал ее биенье живо.
И глубже черточка легла.
И сердце становилось лживо.
Больше я ничего не написал по этому поводу, но Светлов обалдел".
Володя был не только величайшим знатоком книги, но и страстным беговиком, и донжуаном.
"Все время поднимаюсь до бегового дня, а потом опять остаюсь пустой.
Начали играть в (нрзб.). По пять рублей удар. Один считать не умеет, цифры не умеет считать... Только начал играть... А я умею складывать быстро: 4, 5, 8... Я вошел в долю против него. Он должен был проиграть и... – выиграл. И все с меня, с меня... Когда ж с других?"
Вдруг отдельная Юрина запись: слова женщины, обращенные к Володе Блоку.
Наташа Серафимова: "Вы – бахрома от брюк!"
Эта запись поразила меня.
Значит, все-таки была реальная Наташа, та, что во "Времени и месте" воспета с такой щемящей, мучительной силой любви. Любви несчастливой, любви безответной!
И рассказ Володи о том, как познакомился с Наташей. Состояние Антипова (свое состояние) Ю. В. описал в романе "Время и место".
"Антипов смотрел то на Маркушу, то в окно, где раскаленный полдень кипел в синеве над крышами, и предчувствие страха охватывало его. Ведь нет страшнее, чем узнать свое место и время, а он как будто стоял на пороге такого узнавания – оно должно было выплыть из бессвязной болтовни Маркуши. И тайный озноб обнимал Антипова. Он глядел на Маркушу, который столько раз выручал его во множестве мелких, неотлипчивых, жалящих, грязноватых делишек, без которых не существует жизни, как не существует лета без мух и комаров, а теперь должен был, сам того не зная, нанести рассекающий сердце удар, и Антипову вдруг показалось, что Маркуша отсчитывает часы его жизни, будучи сам чем-то вроде часов. Такие кривые, текучие, лысоватые, с пунцовыми щечками, из кошмарного сна, наподобие часов Сальвадора Дали, это и есть Маркуша.
Но эти часы были его, Антипова".
Рассказу о Наташе посвящено много страниц в личном дневнике Ю. В., но суть и истинная правда их отношений – на страницах романа. Потому что самое заветное, самое тайное, самое больное годилось только для прозы.
Однако вернемся к болтовне Маркуши, записанной в тоненькой ученической тетрадке.
"Как познакомился? В парикмахерской.
Ходил небритый, опустошенный... Из-за своих неудач. Еще Мопассан жаловался в письме к Флоберу на однообразие женщин, но это детали... Я брился. Ее ноги меня притягивали; 30 апреля. Первый матч в Москве. "Динамо" – "Пахтакор".
Я был очень оживлен, а я могу быть таким. Как один говорит: как интересно смотреть на тебя на бегах, как ты волнуешься! Стали шиться на "Динамо", подошли к буфету... Я отошел в сторону, денег у меня, кажется, не было, как всегда... Она ела ветчину, как положено, пила пиво... На трибунах было интересно. Пшеничников играл... Я, как женщину, прочитал ее всю. Она ахала, я смотрел на ее грудь, ее бедра касались меня...
Да, сюжеты тебе нужны. Чехов бегал, кричал: "Дайте мне сюжет!"
Один старик, 76 лет, беговик, ехал со мной в трамвае. Говорил:
– Поеду сегодня на Птичий рынок... В воскресенье там все рассчитываются: Мишке, Тришке...
В Тирасполе. Один ленинградец старик удивлялся:
– Вы Надсона читаете? Сколько людей ни спрашивал – никто Надсона не знает...
Подошел еще один хмырь. Дело было в ресторане легкого типа. Ему – под полтинник. Работает электросварщиком. Был в Бухенвальде у американцев. До войны играл в Сталинграде в футбольной команде. В Тирасполе женился, двое детей. И умерла жена. Старик показался ему "пришей-пристебай".
У нас, игроков, так бывает: хочет войти в долю, но не решается, боится, что его не возьмут. У нас называется: "Иду 20 коп!" или "Иду 30 коп!". Самая маленькая доля – 10 коп. Иногда можно сказать: "Иду до денег!" Или "Иду деньгами". А "До денег" – отдать, когда будут деньги. Может быть, через месяц или три месяца.
Это – игра в железку, в карты.
– Пробей ему макитру! Плачу 15 рублей!
(во время драки с грузинами)
– Твоя кличка: "Отвались!" – разговор блатных.
...Был такой футболист Дема. Демин. Классный был игрок. Он футбол делал. А тут иду мимо малого динамовского стадиона, а Дема стоит и через решетку смотрит, как в русский играют. Про него забыли, никто не догадался – проходи, мол, товарищ Дема, бесплатно!..
Один раз у Никитских ворот беру четвертинку, а он говорит мне: "Да бери уж сразу целую! Я тут один дом знаю – там такой грибной супчик!" И правда, пошли. В переулке. Я говорю: "А бегать еще можешь?" – "Что ты! – говорит. – Еще как бегаю! Смотри..." И стал бегать по переулку туда-сюда. Раза четыре пробежал. "Видишь, – говорит, – не задыхаюсь. Потому что никогда не пью красное вино, только – белое!"
Умер он вдруг от сердца. Так же, как Гриня, как Соловей. Хоронили его хорошо. Все пришли. Говорили речи. Бобер говорил. Ну – Дема это история! Полтинника еще не было..."
Ю. В. верно и даже как-то нежно любил спортсменов. Особенно хоккеистов. Он очень сострадал им. Сострадал их бесправию, их трагической ранней старости, их обреченности. Он часто рассказывал мне о судьбе знаменитых хоккеистов – Альметова и других (к сожалению, имен не помню). А помню вот что – смешной рассказ Ю. В. о том, как в Стокгольме в гостинице он услышал разговор ребят из нашей сборной по хоккею.
– Шведы в баре сидят, девок к себе водят, а мы месяц живой п...ы не видели! Что это за безобразие! – возмущались игроки.
Однажды мы вошли в магазин "Березка", были тогда такие магазины, где продавали заграничные товары на специальные чеки, эквивалентные валюте. Ю. В. вдруг застыл как вкопанный и прошептал: "Вон Гаврилов стоит! Видишь, около прилавка с обувью. Это Гаврилов!" И столько в этом шепоте, да и в лице было мальчишеского обожания!
Гаврилов потом сыграл немаловажную роль в нашей судьбе. Мы с сыном ехали на ответственный экзамен, сын поступал в лицей. В дороге на шоссе закипел радиатор машины. Катастрофа! Я стала ловить попутку. Но никто не останавливается, даже соседка по даче, дочь знаменитого режиссера, промчалась мимо, глянув искоса. Мы были в отчаянии, до экзамена оставалось полчаса. Вдруг притормозили "Жигули"; водитель в спортивном костюме открыл дверь, и я не успела ничего сказать, как дверь захлопнулась, и сын укатил с неизвестными. Вернувшись с экзамена, он рассказал, что его подвез САМ Гаврилов, мчался как бешеный, чтоб успеть, и даже ввел в класс, где уже зачитывали тему сочинения, и объяснил, что произошло и почему мальчик опоздал. Я нашла телефон Гаврилова и много раз звонила, чтоб поблагодарить, но не заставала.
Хорошо помню, как смотрели вместе футбол с Алексеем Николаевичем Арбузовым. Алексей Николаевич был с Ю. В. каким-то другим, более естественным, без наигрыша, что ли. Когда-то они очень дружили; жены вместе ездили отдыхать, потом что-то произошло, я не спрашивала, и они отдалились. Но однажды в Дубултах рванулись друг к другу с такой силой давней привязанности, что я изумилась: оказывается, то, что соединяло их, не угасло с годами. Начался новый виток дружбы, дружбы зрелой, бесконечно доверительной и сцементированной любовью к спорту. Часами сидели рядом у телевизора, обмениваясь короткими, только им понятными, репликами. Они любили друг друга и различали за масками, которые каждый выбрал "для жизни" (Арбузов более экзотичную, Юра – более естественную), так вот – различали под масками подлинное лицо друга.
Что еще, кроме главного – чтения и сидения в архивах – происходило в 1961 году?
В издательстве "Физкультура и спорт" вышла книжечка статей, репортажей и рассказов из "туркменского цикла".
Раз в неделю ездил на "Мосфильм" на заседания шестого творческого объединения писателей и киноработников. Небольшой приработок и возможность помочь хорошим и талантливым людям. Например, Геннадию Шпаликову. Ю. В. назначили редактором сценария "Трамвай в другие города", фильм после многих мучений все же вышел; творчество Шпаликова Ю. В. защищал яростно.
Вспомнилась вот какая история. В ресторане Дома кино "обмывали" чью-то премьеру. Мы с Ю. В. сидели тогда за разными столами. Пьяненький Гена Шпаликов вылез на эстраду и все пытался спеть свою песню (кажется, она называется "Палуба"), он покачивался, начинал не в такт; в зале смеялись, беспрерывно аплодировали, кто-то шикал, а он все мотался по эстраде, взмахивая руками, пытаясь дирижировать. Зрелище было тягостное, но пирующие (уже под парами), кажется, этого не ощущали. Вдруг я увидела, что к эстраде подошел Трифонов (в очках, в черном кожаном пиджаке, медлительный и бледный), неожиданно легко вспрыгнул на помост, обнял Гену и увел. Через несколько лет мне припомнилась эта история. Юра сказал: "Сволочи, он был там самым талантливым".
Вот еще что было. Вышел альманах "Тарусские страницы", и в нем Юрин рассказ "Однажды душной ночью". Это почти дословный пересказ записи, сделанной во время пребывания в Ашхабаде. Ночной разговор с испанцем, неизвестно как и зачем заброшенным туда судьбою. Цензура убрала финал. А он был таким, как в рабочей тетради.
"А что было потом? О, потом! Целая жизнь. Миллион жизней. Потрясения и надежды. (Тридцать седьмой год, война, победа гигантской ценой, смерть Сталина и вновь победы, потрясения и надежды.)" Отмеченное скобками изъяли.
Но все равно "Тарусские страницы" стали не только литературным, но и общественным явлением. Для меня этот альманах – одна из главных ценностей моей библиотеки. Для нас, студентов, он был действительно "утолением жажды" духовной.
Была поездка в Болгарию и в Женеву на чемпионат мира по хоккею. Болгария стала любовью на всю жизнь, болгарские друзья – самыми преданными, самыми неизменными и незаменимыми. Ю. В. болел за команду "Левски", конечно, все знал о ней, а в архиве хранится как реликвия фотография знаменитого футболиста из этой команды с подписью.
В Болгарии мы провели свой "медовый месяц". Банчо Банов и Врбан Стаматов были все время рядом, очень родные и очень разные. Примерный семьянин Банчо и красавец "лубовнык" Врбан. Но в чем-то коренном они очень схожи, – пожалуй, это коренное можно назвать человеческой доброкачественностью.
После смерти Юрия первым примчался Банчо. Пытался утешить, а у самого в глазах такая тоска! И так нежно, совсем по-отцовски, он нянчился с нашим двухлетним сыном...
Запись в дневнике 1962 года помечена числом недобрым. Да и радоваться было нечему.
13 апреля
Больше пяти лет прошло со времени последней записи в этом дневнике. Огромный срок! И такой маленький. Все это было недавно. Я успел три года прожить на Ломоносовском, обменять квартиру и поселиться здесь, на 2-й Песчаной. Я успел издать две книжки рассказов – успех средний и написать роман. Сдал неделю назад, вернее, четыре дня назад.
Тоскливо и беспокойно. Нету денег.
Е. Герасимов попросил посмотреть роман и на другой же день вернул: не подходит. Придется ориентироваться на "Знамя", которое будет сосать мою кровь. "Новомирцы" полны чванства. Второй раз отталкивают меня – посмотрим, что будет с романом. Надо делать что-то "на полную железку!".
Читаю Достоевского "Преступление и наказание".
Поразительно, как просто написано! Во фразах нет того, что называется "литературным мастерством", – отточенности, изящества, каких-то особых метафор.
Наоборот, много штампов.
"Он покраснел как рак... Красный, как пион... и т. д.
Все это как молния пронеслось в голове..."
Весь роман написан на одном громадном подтексте: Раскольников убил старуху. Это – подтекст, который держит читателя в диком напряжении с самого начала. Они говорят о пустяках, шутят, философствуют, спорят, ругаются, а читатель-то помнит – Раскольников убил!
Все речи героев Достоевского таинственны – они говорят одно, о простом, а на уме-то у них что-то иное!
Андрей Семенович Лебезятников – прогрессивный идиот.
Диалоги Достоевского – это не диалоги людей, какие произносятся обычно. Люди ТАК не разговаривают – длинно, глубоко, развивая и повторяя, и варьируя мысли.
Свидригайлов, Порфирий Петрович, Раскольников и другие говорят РЕЧИ – по страницам!
Эти диалоги – раскрытие нутра, характеров и идей, но именно потому что происходит непрерывное раскрытие новых сторон характеров, новых граней идей, читателя не коробит эта неестественность диалогов Достоевского.
Интересно, что диалоги Хемингуэя, по видимости такие естественные – на самом деле тоже неестественны! (мысль Эренбурга). Люди так не говорят, как говорят герои Хемингуэя – кратко, сжато, глубоко. В каждом слове – подтекст. Диалоги Хемингуэя – квинтэссенция чувства, лирического начала.
В этой же тетради: конспекты трудов Авраама Дж. Хеншела, Паскуале Виллари, афонского монаха Максима Грека, Савонаролы, Сократа, Кальвина; статей об иконоборчестве, иконописании, статей В. В. Стасова об искусстве XIX века. (Ю. В. сердится и называет Стасова дураком.) Еще бы, ведь Стасов считает импрессионистов "истинными членовредителями" и палачами искусства. А чего стоит пассаж: "...Всех этих Бакстов, Бенуа, Боткиных, Сомовых, Малютиных, Головиных с их безобразиями и разбирать-то не стоит".