– Ты будешь мне прощать угрюмство? Дай честное благородное слово, что будешь.
Я дала. Но никогда не знала его угрюмым. Печальным – да, жестким – тоже, а вот угрюмым – никогда.
Запись в дневнике
15 сентября 74 года
ПОПУЛЯРНОСТЬ.
Третьего дня в одиннадцать часов вечера звонок по телефону. Какой-то поляк из города Познань очень возбужденно объясняет мне, как я популярен в Польше, благодаря последней книжке ("Долгое прощание" и "Предварительные итоги" в переводе 3. Федецкого), и можно ли со мной встретиться ненадолго, он хочет написать обо мне в какой-то польский журнал, не столичный. Может быть "Nord" я не расслышал.
Сказал, что приехал сюда в делегации. Он польский писатель по фамилии Эдмунд Петрик. Долго рассказывал о том, как меня читает молодежь, особенно в Познани, в театре. Я предложил ему встретиться в понедельник, то есть дня через три. Он благодарил весьма почтительно.
На другой день утром опять звонок.
– Говорит Эдмунд Петрик... Товарищ Трифонов, мы с вами встречаемся в понедельник... То так, то верно?
– Верно, – сказал я.
– Очень хорошо, я просто звоню, чтобы проверить... До понедельника, товарищ Трифонов!
И опять – очень возбужденный, быстрый голос человека, который торопится, страшно озабочен.
Вчера ночью меня разбудил звонок. Я со страхом, едва очнувшись, хватаю одной рукой телефонную трубку – телефон стоит возле моей тахты, на ящике для постели, – другой беру часы. Фосфорически светящиеся стрелки показывают ровно два часа.
– Товарищ Трифонов... – знакомый голос, но теперь он не возбужденный, а какой-то лукавый хихикающий, – говорит Эдмунд Петрик... Извините, что так поздно... Но это ничего... Я немножко запил... Хи-хи! Вы меня извините... Товарищ Юрий ТрОфимов... Я хотел сказать...эээ... хотел сказать... – Опять лукавый краткий смешок – вы не сердитесь, товарищ Трофимов, хорошо? Вы написали чудэсный рассказ... У нас будет сейчас чудэсный разговор... Я немножко запил... эээ... эээ...
– Товарищ Петрик, может быть, перенесем наш разговор на понедельник?
– Да, да! Понедельник! Понедельник я тоже приду конечно!... эээ... Какой вы чудэсный, чудэсный... Э, еще я люблю Михаила Пришвина тоже чудэсный... Вампилов чудэсный... Я подумал: ну что я приду понедельник и будет баналь?.. Может быть баналь... Я вам звоню с ночи... Ваш рассказ тоже написан с ночи... Ваш рассказ с ночи... Там есть чудэсный мотив – Прыжов. Я немножко запил, товарищ Юрий Трофим... Валентинович... Еще Михаил Рощин, тоже чудэсный... Вы – малый Чехов... Хи-хи! Я запил сегодня, вы меня извините...
Я его извинял долго. Не меньше чем полчаса. В половине третьего наконец я от него отделался. Он еще сказал, что его подруга Зофья Богдановская, делает композицию по "Долгому прощанию" – у них есть такой театр одного актера...
И сегодня утром он звонил опять и извинялся. Я извинил его еще раз.
– Я очень сильно запил вчера... Что я говорил? Ничем вас не обидел?
– Нет, – сказал я. – Все нормально!
Он засмеялся: "Нормально!"
В понедельник он просил разрешения прийти со своей подругой. Понедельник – завтра. Что-то будет?!
Петрик приходил. Ничего интересного. Пили водку и чай.
21 октября
После возвращения из 14-дневной поездки в Чехословакию (Прага, Брно, Братислава и маленькие старые городки с замками). Немцы своим искусством, строениями оплодотворили полмира.
Читаю Рильке.
В письме к А. Н. Бенуа (28 июля 1901) замечательное рассуждение о русском слове "тоска".
"Как трудно для меня, что я должен писать на том языке, в котором нет имени того чувства, которое самое главное чувство моей жизни: тоска. Что это Sehnsucht? Нам надо глядеть в словарь, как переводить "тоска". Там разные слова можно найти, как например: "боязнь", "сердечная боль", все вплоть до "скуки". Но вы будете соглашаться, если скажу, что, по-моему, ни одно из десяти слов не дает смысла именно "тоски". И ведь это потому, что немец вовсе не тоскует, и его Sehnsucht вовсе не то, а совсем другое сентиментальное состояние души, из которого никогда не выйдет ничего хорошего. Но из "тоски" народились величайшие художники, богатыри и чудотворцы русской земли. И мне всегда кажется, как будто эти, на первый взгляд, близкие так выражения, масштабами глубины народов, которым они принадлежат..."
Это очень проникновенно.
Впрочем у немцев есть слово Weltschmerz, которое ближе к "тоске", чем Sehnsucht, но все же не то, ибо это больше философское, мировоззренческое понятие, а не – житейское, человеческое, как наша "тоска".
Английское "сплин" – тоже не то, и Пушкин совершенно правильно обозначил его мелкотравчатым "хандра".
В 1974 году Ю. В. писал "Другую жизнь". Поначалу повесть называлась "Дальнейшая жизнь Ольги Васильевны". В одной тетрадочке, которую он берег и хранил отдельно, есть такая запись: "Для повести "Дальнейшая жизнь Ольги Васильевны". Дело в том, что "Дальнейшая жизнь Ольги Васильевны" – рабочее название (вариант) повести "Другая жизнь". Герой этой повести историк Сергей Троицкий занимается историей охранки, или, как он обозначает сам, – раскапыванием могил.
Тетрадочка обозначена двумя буквами "О", что означает Охранное отделение. Вот некоторые записи из нее.
Списки секретных сотрудников были опубликованы Комиссией по обеспечению нового строя.
Комиссия образовалась в марте 1917 года.
Межпартийный суд действовал с 20 мая по 17 июля 1917 года и разобрал за это время 33 дела.
3 человека – реабилитировали.
3 дела – направлены на доследование.
27 – признаны виновными, из них 15 судом из-под стражи освобождены, а 12 – под стражей до созыва Учредительного собрания.
16 июля 1917 Bpeменное правительство издало Декрет о ликвидации несудебных органов.
С 1 августа Комиссия стала умирать...
13 наиболее серьезных провокаторов и осведомителей перешли в наследство следственным органам Советской власти.
Деление на типы aгентов Охранного отделения.
"секретный сотрудник" – человек, засланный в революционную партию.
"осведомитель" – человек, сообщающий о настроениях среды – студенческой, рабочей.
"провокатор" – сотрудник, действующий революционно, без ведома Охранного отделения, то есть провокатор Охранного отделения.
"шантажист" – coтрудник, сообщающий за деньги связи.
Встречаются смешанные – "осведомитель с оттенком провокации".
Выдвижение секретных сотрудников на высшие посты в революционной организации – "путем последовательного ареста более сильных окружающих их работников".
"Отчет отделения по охране общественной безопасности и порядка в г. Москве об израсходовании денег на секретную агентуру в декабре 1916 года".
53 клички (50 – раскрыты; 3 – нет, незначительные осведомители).
Самые большие деньги – 200 рублей в месяц получали "литераторы" – то есть писавшие для Охранного отделения.
А. М. Кошкарев ("Павлов")
С. А. Регекампф ("Штурман")
И. Д. Силушек ("Александр")
Пожар уничтожил все агентурные записки за 1917 год и большую часть записок по общественному движению за 1916 год.
Четыре клички остались невыданными: "Филипп", "Журналов", "Крюков" и "Лебедев".
Три клички у секретных сотрудников, работающих в партиях
1) партийная
2) филерская
3) агентурная – от Охранного отделения.
Полковник Мартынов сжигал архив.
В 20-х числах марта был доставлен из департамента полиции "Список секретной агентуры Московского охранного отделения", составленный 30 января 1916 года. 91 лицо.
Начались публикации списков и аресты сотрудников.
Из 84 опубликованных – неразысканными остались 9. Из остальных 75 трое умерли до революции, а 72 были допрошены комиссией.
Кроме того, Комиссия пользовалась найденными в Охранном отделении списками сотрудников, объявленными не заслуживающими доверия. Удалось обнаружить 116 агентов. Комиссия ограничилась 1910 годом.
"штучники" – одноразовые стукачи.
В делах агентурного отдела с 1910 по 1917 упоминается около 400 кличек.
Полковник Мартынов арестован в Москве 2 марта 1917 года.
Агенты наружного наблюдения – филеры.
Давали клички наблюдаемым. Например – Керенский – "скорый". Описывали свои наблюдения в "рапортичках". Конные филеры – извозчики Охранного отделения. Из них состоял конный двор Охранного отделения.
Неделимов Иван Осипович 30 лет служил писцом агентурного отдела, освобожден 27 мая, отправлен к московскому уездному воинскому начальнику.
Необходимая литература.
"Голос минувшего" 1917 № 9-10
В. Жилинский "Организация и жизнь Охранного отделения".
Список секретных сотрудников. "Биржевые ведомости" от 11 марта 1917 года, "Утро России" от 9 апреля 1917 года.
"Большевики" по документам Московского Охранного отделения. М. 1918 год.
Начальник Московского Охранного отделения – полковник Мартынов.
Агентурные записки за январь и февраль 1917 года, а также за 16 год сохранились в ничтожном количестве. Почти все было уничтожено.
Агенты Охранного отделения и Департамента полиции, работавшие в рядах РСДРП. Их было 12 человек: М. Бряндинский, Я. Житомирский, П. Кривов, А. Лобов, Р. Малиновский, А. Маракушев, А. Поляков, А Романов, И. Сесицкий, М. Черномазов. В. Шурханов и НЕРАСКРЫТЫЙ ПОКА, кличка "Василий".
"Василий" – "Владимирец" – учился в Ленинской школе в Лонжюмо под Парижем.
И вдруг, совершенно неожиданно, через несколько белых страниц – список героев и план романа "Ностальгия". Так Ю. В. хотел сначала (еще в 1974 году!) назвать будущий роман "Время и место". Написал он этот роман спустя четыре года. До него написал "Дом на набережной" и "Старик". Как тут не вспомнить слова Льва Толстого, записанные Ю. В. в одной из тетрадей, слова о том, что человек умирает тогда, когда выполняет некое свое предназначение. Выходит, что предназначением было написать все, что было написано до марта 1981 года?
Удивительно, что в 1974 году план "романа-пунктира" был продуман и позже не изменялся. Что касается героев, то Киянов именовался Костиным; фамилия впоследствии была изменена, так как Константин Федин был жив, а сходство с героем по фамилии Костин было прозрачным.
Был еще некто Герман Иванович Замышляев, был Лукичев – бакенщик на Волге. В романе их нет.
В марте умерла моя самая близкая подруга. Юра подошел ко мне в ЦДЛ, подошел тяжело, бесповоротно, при всех. И сказал: "Я знаю, умерла Таня, мне ее очень жалко и вас тоже".
Таня его любила, видела его незащищенность, его боль.
Он стоял рядом и молчал, а меня испугала эта прилюдная демонстрация наших особых отношений, я проблеяла что-то нечленораздельное. С каким презрением он посмотрел на меня и отошел! Мы никогда не вспоминали об этом эпизоде, потому что оба его помнили.
16 марта 75 года
То, что произошло вчера – непоправимо. Не нужно было все это затевать. Фальшь... Я, как всегда, толстокожий, не услышал грозовых разрядов и не ушел сразу вместе с А. А надо было! Независимо ни от чего: ни от наших с ней отношений, ни от разнузданности... Именно оттого, что виноват кругом, обязан был уйти...
А другая уехала в горы загорать. Заказала привезти из Германии мыльницу и футляр для зубной щетки. Какие-то пионерские просьбы.
Ее жестоко и несправедливо топтали на семинаре. За все: за зимний загар, за дубленку, за мужа-начальника, за то, что недавно опубликована книга. Она сидела с дрожащим подбородком, в красных пятнах, и, как всегда, ничего не понимала. Рассказ, кстати, совсем неплох. Даже удивительно – откуда? Пожалуй, от дьявольской наблюдательности и очень сильного национального самоощущения. Домой привезла молча. Пили чай. Очень много курила и смотрела вопросительно. Я сказал, за что ей врезали. Оказывается, про книгу сболтнула от неуверенности. Потом расплакалась. Говорили о женской прозе.
После семинара идем с Левой по Пушкинской.
Лева:
– А твоя почему на занятия не ходит?
– Ты о ком?
– Ладно, Юрка, я-то вижу, как она на тебя смотрит.
Еще одно мучительное лето в Дубултах. Приехали Вася и Майя. Поселились где-то в деревне. Красивые, загорелые, и сияние счастья вокруг них.
В то лето я ездила в командировку на алмазные прииски в Якутию. Страшно волновалась, как справлюсь, разберусь ли в деталях производства, сумею ли найти общий язык с тамошними, представляющимися мне загадочными людьми.
Юра посоветовал: "А ты найди главного технолога или главного инженера. У него будет обязательно фамилия Зусман или Кац. Он все знает и все объяснит толково".
Приехав, я осторожно спросила, нельзя ли повидаться с главным инженером. Оказался – милейший человек, фамилия Зусман. Юра очень радовался, что угадал.
Беседовал с Толей. Он, как всегда, деликатен и, как всегда, до странного проницателен. Во всем. Вдруг заговорили о любви. Самое больное для меня сейчас. А, может, хватит с меня любви?! Не потяну. Всех жалко.
Писал предисловие к "Весенним перевертышам" Володи.
Володю Тендрякова Юра любил и прозу его ценил высоко. Считал, что Володя по природе своей проповедник.
"...Отсюда его доверие к наукообразным трудам и "брошюрам", что он, по сути, тип русского интеллигента-проповедника. Сельского учителя".
3 октября умерла Евгения Абрамовна Лурье – мать Юры. До этого дня было все, что сопровождало безнадежную болезнь: поиски редких заграничных лекарств, ежедневные поездки в больницу. После похорон мы поехали к нему на дачу. Промерзший, нетопленый, заброшенный дом. Зажгли на кухне все газовые конфорки. Юра молчал. Как молчал весь день. Потом неожиданно сухим, надтреснутым голосом:
Нам остается только имя
Волшебный звук на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Мать значила в его жизни очень много, почти все. Их разлучили на десять лет, но за все эти мучительные годы душевная и духовная нить, связывающая их, не прерывалась. Юра писал Евгении Абрамовне, Женечке, как звали ее подруги в лагере, длинные письма. Бодрые, полные юмора письма. Ведь, когда ее уводили и дети выбежали на лестничную площадку с ревом, она остановилась и сказала примерно так: "Что бы ни случилось, не теряйте чувства юмора". Юра помнил эти слова, хотя иногда сохранять чувство юмора было невыносимо. И еще он помнил, что письма читает цензура: черные треугольники – ее меты – стояли на каждом письме матери.
Однажды Евгению Абрамовну чуть не загрызли в степи пастушечьи собаки. Еле спаслась. Одно время она работала зоотехником в совхозе. Об этом эпизоде она тоже написала с юмором, и лишь упоминание о пребывании в больнице выдает весь трагизм происшедшего.
После возвращения из лагеря Евгения Абрамовна стала писать рассказы, несколько из них были опубликованы под псевдонимом Таюрина, то есть Танина и Юрина.
Дорогой Юра!
Мне было столько же лет, сколько Вам теперь, когда умерла моя мать. Могу сказать, что я до сих пор еще не привык к этой беде.
Это, конечно, плохое утешение, но разве тут до утешений?
В чем-то я стал другим после этого. Наверное, все люди так...
Прошло 13 лет, и я все еще не привык, и часто вижу ее во сне живой и веселой.
Она умерла от тяжелой и неизлечимой болезни и все равно у меня осталось чувство непонятной вины, неразумное и слепое чувство, которое трудно объяснить.
И, как ни странно, с каждым годом это все тяжелее и не проходит.
Жму руку.
Ваш Александр Гладков
6 октября 1975 г.
К литературным опытам матери Юра относился сдержанно.
Он вообще как-то напрягался, когда близкие люди приближались к самому заветному – к "маранию бумаги".
Однажды я спросила его, в чем особенность женской прозы.
Он ответил не задумываясь: "В отсутствии метафизики".
А другой раз сам заговорил о том, чтобы я ему прочитала "из своего", а потом добавил:
– Ты как Всеволод Бобров.
Я обиделась. Тогда я еще не понимала, какая это для него, поклонника "Бобра", была достойная похвала.
Заметив, что я надулась, Юра пояснил:
– Бобер умел почти все в спорте. Хоккей, футбол, начинал играть в теннис и уже скоро обыгрывал разрядников. Вот так... Если бы ты была замужем за композитором, начала бы писать музыку, за художником – картины, но ты замужем за писателем, вот потому и литература...
– В общем, вроде "Попрыгуньи" Чехова или "Душечки"...
– Я сказал: вроде Боброва. А "попрыгунья" и "душечка" – совсем разные женские типы...
Мы вместе ездили на Кунцевское кладбище, чтоб встретиться со скульптором, которому Юра заказал памятник матери и отцу. Было холодно, мы стояли на пустыре и ждали скульптора, он не пришел.
Мы не могли знать, что совсем рядом будет и Юрина могила. Теперь пустырь исчез. Нет пустыря, все "заселено". Рядом с Юрой лежат его друзья: Арбузов, Тендряков, Верейский, Эфрос, Гердт... "Кого больше, живых или мертвых?" – спрашивал античный философ... Впрочем, один раз Юра "пошутил" (мы проезжали мимо Кунцевского кладбища):
– Ты меня здесь похорони. Тебе будет удобно, на полдороге между домом и дачей. По пути заедешь. Еще неизвестно, как сложится твоя "другая жизнь", может, и времени для кладбища недостанет, а тут удобство...
"Другая жизнь"... Это самая загадочная, со множеством тайн книга. Начиная с посвящения. Повесть посвящена "Алле". Аллой звали его жену (прощальный подарок?), но и другую женщину, ту, с которой он встретился вскоре после смерти Нины Нелиной, тоже звали Аллой. Она тоже жила в "доме на набережной", но в другом, не в сером напротив Кремля, а в выгнутом – напротив Киевского вокзала.
У нее умер муж, и они с Юрой пытались вместе смягчить горе. А потом она умерла. Юра часто вспоминал о ней.
Еще одна тайна "Другой жизни" – полусон-полубред Ольги Васильевны. Тот, где они с Сергеем выходят к деревянному забору, и на лавочке возле забора сидят психически больные люди.
Однажды Юра рассказал мне, что, собирая грибы, заблудился. Меня это, помню, удивило. Заблудиться в краях, где находится дача, довольно трудно. И леса не такие уж обширные, и поселков много, и два шоссе рядом: Киевское и Калужское. Но он заблудился. Нервничал, его охватила странная тоска. Ходил кругами, пока наконец не вышел к глухому деревянному забору. Пошел вдоль него и увидел в просвете темной дороги-аллеи, идущей от ворот забора, Калужское шоссе.