* * *
В аэропорту Ковалева встретили Васильев и Карпов. После рукопожатий Карпов сообщил, что инспектирование дивизии отодвинули на неопределенное время, а через два месяца будут двухсторонние полевые учения.
- Может быть, это и к лучшему: тщательнее отработаем взаимодействие подразделений, - посмотрел Ковалев на своего начштаба. - Новая техника пришла?
- Сполна…
Они сели в машину. Карпов - за руль.
- Как вы, содруги, очутились в аэропорту? - спросил Владимир Петрович у Васильева.
- А на что смекалка Борзенкову?
- Между прочим, наш старший лейтенант выступил в своем репертуаре. - Губы Карпова язвительно дрогнули.
- Что такое? - насторожился Ковалев.
- Я вчера на одиннадцать ноль-ноль назначил сбор офицеров в клубе…
Да, услышанное очень, походило на Борзенкова. Все были вчера уже на месте в клубе, когда он появился.
- Разрешите присутствовать?
Карпов поглядел на Борзенкова ледяными глазами.
- Сколько на ваших часах? - спросил он.
Борзенков сдвинул рукав кителя:
- Десять пятьдесят семь.
- Выбросьте часы, - тихо сказал Карпов.
Борзенков мгновенно расстегнул ремешок и жестом, в котором было величественное пренебрежение к личной ценности, готовность выполнить немедля любое, даже неразумное, приказание начальства, лихо запустил часы в угол зала, так, что оттуда брызнули стекло и металл.
- Присутствуйте, - невозмутимо разрешил Карпов.
- Красивая нелепость, - сказал сейчас Васильев таким тоном, что было непонятно, сожалеет он или досадует.
…Дома Ковалев застал странную картину: жена, в слезах, сидела посреди комнаты на каких-то ящиках, обернутых плотной бумагой.
- Что произошло? - в тревоге спросил Владимир Петрович.
Вера подняла, на мужа разнесчастные глаза:
- Купила сервант и не знаю, как собрать… Какие-то шурупы…
- Из-за шурупов - слезы? - поразился Ковалев. Это так не походило на его Веру.
- Нет, из-за тебя… Ты забыл, что вчера… наш день…
Черт подери! Как же он действительно мог забыть о дне их свадьбы? Они ежегодно вдвоем отмечали его. Если же Владимир Петрович был в отъезде, то присылал телеграмму или звонил по телефону, И вот - на тебе, вылетело из головы!
- Ну прости меня… Все время помнил… Закружили встречи…
- Солдафон несчастный! - уже смягчаясь, сказала Вера. - За тебя все сделала твоя дочка. - Вера протянула мужу цветную открытку: - В почтовом ящике нашла…
На открытке Машкиным почерком было написано: "Дарагая Верочка! Пусть для тебя и зимой цвитет сирень. Володя!"
- Воистину дети воспитывают нас, - смущенно сказал Ковалев. - Ну, а что это за разгром? - обвел он глазами комнату.
- Я ж объяснила: купила сервант… хотела к твоему приезду собрать, да не успела. Ты представляешь, какой прогресс в армейском быте?..
- И как мы этот прогресс будем таскать за собой? - с сомнением спросил Ковалев.
- Понадобится - потащим.
"Действительно, чего это я так ринулась за сервантом? - с некоторым недоумением подумала и Вера. - Может быть, потому, что еще со времен общежития академии тосковала по настоящей обстановке?"
В общежитии у них была девятиметровая комната и кухня на… тридцать шесть хозяек. Три года прожили так.
Тонкое и нелегкое это искусство - ладить со всеми тридцатью пятью на кухне. Но общительная Вера сумела миновать опасные рифы.
…Машкина открытка внесла умиротворение.
- Володя, - обратилась Вера, - прими душ, я тебя накормлю, и ты подробно расскажешь о встречах в суворовском.
- А потом мы разберемся в этих премудрых шурупах, - пообещал Владимир Петрович.
* * *
Ковалева опять и безраздельно захватила полковая жизнь с ее обучением в классах, неожиданными тревогами, полевыми выездами.
В боевую подготовку он старался внести, насколько это было возможно, напряженность, внезапность, даже элементы опасности и риска.
Солдаты в атаке, на ходу, метали настоящие гранаты, стреляли ночью, совершали марш-броски в пургу, гололед, преодолевали очаги пожаров, уничтожали "вражеские десанты", разминировали участки.
Вскоре возвратился из Москвы со всеармейского совещания молодых офицеров Санчилов - светился новым светом.
"Надо расспросить, каких впечатлений набрался", - подумал Ковалев, мгновенно, уловив настроение лейтенанта.
Еще до командировки Санчилова в Москву его взвод на стрельбах был отмечен благодарностью в приказе. Потом снова заслужил благодарность на тактических занятиях. Ковалев счел возможным послать лейтенанта на совещание - так сказать, авансировать…
И правда, Санчилов был теперь в особом состоянии восторженной возбужденности.
Все, что происходило в Краснознаменном зале Центрального Дома Советской Армии: лейтенанты вперемежку с маршалами за столом президиума, доклад самого министра обороны, разговоры в кулуарах с одногодками - все это, оказывается, касалось и его, Санчилова.
Это к нему были обращены слова маршала: "Малодушие и нерешительность чужды офицерскому характеру". (Александр склонялся к тому, что подобными изъянами характер его не грешит).
Это и от его имени всеармейское совещание молодых офицеров обратилось с приветствием к III съезду колхозников, проходившему в Москве.
А как интересно выступал лейтенант-сибиряк! Под конец он прочитал письмо своих товарищей, призванных из запаса - двухгодичников. Лейтенанты просили министра обороны оставить их в кадрах офицерского корпуса потому, что хотели "не покидать боевой строй".
В перерыве Санчилов познакомился с одним старшим лейтенантом, недавним командиром роты. Сейчас его взяли в лабораторию с оборудованием, о котором инженер может только мечтать.
…Сияя бесхитростными глазами, делился Санчилов всеми этими впечатлениями с майором Васильевым и командиром полка, когда они позвали его к себе.
- Армия решительно омолаживается! - говорил он так, словно сам - и только что! - сделал подобное открытие.
- Надо бы, Александр Иванович, о совещании рассказать молодым офицерам нашего полка, - предложил Васильев.
- Сочту за честь! - с готовностью воскликнул лейтенант. - Я даже привез фотографию… С нами беседует маршал Якубовский. Он сказал: "Вы - армейская юность".
Что греха таить, Александр послал из Москвы такую же фотографию Леночке.
- Приду, послушаю вас, - пообещал майор.
В их полку процентов семьдесят офицеров моложе тридцати лет. Но, вероятно, собрать на беседу следовало самых молодых.
Отпустив лейтенанта, Ковалев весело подмигнул Васильеву:
- Кажется, комиссар, мы его недаром посылали в Москву.
- Выходит, что так. Правда, опять он пытался подменить сержанта. Возглавил команду из четырех человек… разгружавших машину. Но спохватился, возвратил Крамову его права и обязанности.
- Как ты смотришь, Юрий Иванович, если мы создадим для молодых командиров лекторий по педагогике и психологии?
- Попрошусь лектором. Да и методические занятия с командирами взводов надо бы возобновить.
- Очень - за, - поддержал Ковалев.
Васильев поднялся:
- Пойду послушаю отчет совета ленинской комнаты. Кстати, в нем - небезызвестный тебе товарищ Грунев. По-моему, этому организатору чтений сегодня достанется на орехи.
- Почему?
- Предпочитает действовать по принципу: "Лучше я сам прочту, чем других просить".
Ковалев, оставшись один, подумал о Санчилове: "Кабы знал ты, милый человек, сколько дополнительных сложностей прибавляет нам только-только открытое тобой омоложение армии. Оно делает моложе нас всех, но и требует неизмеримо больше сил… Учить молодость".
Санчилов вызывал у Владимира Петровича растущую симпатию. Ясная голова, упорен. В стеснительной улыбке было что-то от купринского Ромашова, но теперь это "что-то" все яснее дополнялось подтянутостью и обретаемой командирской "изюминкой".
Ковалев терпеть не мог сквернословов, любителей пошлых рассказов о своих любовных похождениях, выпивках, о том, как объегорил начальство.
Санчилову все это было чуждо.
Суровость армейского быта не обязательно должна порождать грубость солдафона. В мире, где приказ - закон, где не остается места суесловию, духовной расслабленности, идет шлифовка мужского характера. И тем более ценил Ковалев офицера, умеющего держать себя с достоинством, деликатно. А это как раз было прочно в Санчилове. Неудачи первых месяцев службы не смогли поколебать основу его характера, ожесточить или озлобить.
И еще одно привлекательное для себя качество обнаружил командир полка в молодом лейтенанте: он был человечен.
В последнюю встречу Боканов признался Ковалеву, что когда только-только появился в суворовском, то не был уверен, нужна ли сердечность в отношениях между подчиненными и начальниками.
Ковалев твердо знал - необходима. И не только в суворовском - во всей армии.
Ей нужны такие, как Санчилов, по душевному складу.
* * *
- Чем увлекается рядовой Дроздов? - спросил Санчилов у сержанта.
- По-моему, гречневой кашей, - нахмурился Крамов, но, увидев осуждающий взгляд лейтенанта и вспомнив разговор с командиром полка, изменил тон: - Да вроде бы мастеровой человек, возле ремонтной вьется в свободное время…
- Вы знаете, я, пожалуй, возьму его помощником… Есть кое-какие идеи…
Крамов очень уважал университетское образование своего командира взвода и человеком считал неплохим, но к его "кое-каким идеям" внутренне отнесся весьма скептически.
- Каждое дело надо делать на совесть, - произнес Крамов свою излюбленную фразу, - а Дроздов…
Он не успел напомнить лейтенанту, что у Дроздова еще весьма невысокая кондиция сознательности, как Санчилов быстро произнес:
- Посмотрим, посмотрим… Вы похвалили Дроздова за успехи на стрельбах?
- Не тороплюсь. Сегодня похвалишь - завтра будете на гауптвахту сажать, - пробурчал сержант, удивляясь лейтенантскому либерализму.
- По-моему, что заслужил, то пусть и получает, - немного неуверенно, но все же не отказываясь от своей точки зрения, настаивал Санчилов.
Борзенков, проходивший в это время мимо, услышал, о чем говорил Санчилов, и приостановился.
- Правильно, лейтенант! - одобрил он. - Разделяю ваше убеждение.
…Не просто складывались у Санчилова отношения с командиром роты. На первых порах Борзенков почти не скрывал снисходительного отношения "истинно военного" к человеку в армии временному.
Но рядом соседствовали подсознательная осторожность, боязнь в чем-то обнаружить свою, в общем-то однолинейность.
Санчилов завидовал бравости, внешнему лоску Борзенкова, безупречному знанию тонкостей армейской жизни. Самолюбиво переживал не всегда справедливое отношение к нему командира роты, старался не вызывать его недовольства или упрека.
В трудном для Борзенкова разговоре с Ковалевым командир полка сказал:
- Разве может быть оправдано ваше безразличие, Алексей Платонович, к судьбе молодого офицера Санчилова? И не ваш ли долг помочь ему в становлении? Не подменять, а помогать…
В последнее время старший лейтенант то приносил из дому Санчилову книгу, то знакомил его с новой техникой, то показывал, как лучше работать с топографической картой. Был на последнем классном занятии со взводом, и позже заметил, как полагает Александр, разумно: "Следует научиться выделять главное… Избегать расплывчатости".
Санчилов уловил потепление со стороны Борзенкова, был благодарен и все же не мог преодолеть неприязнь к легкомыслию, несерьезности ротного вне полка, к "пижонству", как называл Александр все это.
Санчилов пытался убедить себя, что недостатки Борзенкова относятся к разряду тех, до которых ему, лейтенанту, не должно быть дела. Но как отмежуешь одно от другого? Разве нравственный облик офицера - не важнейшая часть его существа? Он писал об этом и в письме к Леночке.
* * *
Услышав от сержанта, что его, Дроздова, вызывает лейтенант Санчилов, Виктор не торопился прийти к "гнилому либералу". Когда же пришел и узнал, что ему предстоит быть у взводного помощником "по слесарной части", - не принял это предложение всерьез: "Попробуем, служба-то идет, чин чинарем…"
Но стоило им вместе смонтировать в учебном классе "кибернетический экзаменатор", запрограммированный для изучения Устава, как Дроздов решил, что "ковыряться в технике" - милое дело, что все же "либерал" в физике "петрит" и держаться ближе к нему смысл имеет.
Правда, это входило в противоречие с его наставлениями Груневу.
- Запомни, - назидательно говорил Дроздов, - у солдата три заповеди: будь ближе к кухне; подальше от начальства, а то даст работу; если что неясно - ложись спать. Вопросы есть, чмырь?
- Я тебя уже просил не обзывать меня, - как мог суровее отвечал Владлен, - и категорически настаиваю на этом.
Азат Бесков, слышавший разговор, поддержал Владлена. Он это делал в последнее время все чаще:
- Правда, Дроздов, не нада… в семье мирна… Зачем чимирь-чимирь…
Грунев с благодарностью посмотрел на Азата.
- Спелись, - недовольно пробурчал Дроздов. - Ладно, ладно, Груня… Сахару у меня в мозгу маловато.
Ну, сахару у него хватало. А что касается второй заповеди, то и здесь не все сходилось: Дроздову интересно было с лейтенантом. Они вместе сделали "Универсальный тир". В нем поставили электронный указатель результатов стрельб с обратной информацией на пульте управления. Отсюда же регулировалась и скорость движения цели. Позже соорудили световой имитатор: он изображал стрельбу противника.
За все эти нововведения получили благодарность в приказе командира полка и денежное вознаграждение…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Перед сном Грунев обреченно оказал Дроздову:
- О, воин, службою живущий,
Читай Устав на сон грядущий!
И утром, ото сна восстав,
Читай с усердием Устав…
- Читай не читай - Груней помрешь, - отрезал Дроздов, - мозгой шевелить надо. - И покосился: как там Азат Бесков, не возникает?
На строевой подготовке Крамов обучал Грунева подавать команды своему товарищу, потом - отделению. Но все это получалось у Грунева как-то мямлисто, он то и дело запинался, вставлял совсем неподходящие "гражданские" слова и вроде бы стеснялся командовать.
- Вы поймите, - внушал Крамов, - голос должен быть крепким, твердым, как в бою.
Грунев беспомощно бормотал:
- Совершенно верно. Но у меня не получается…
- Должно получиться! Вы родились мужчиной, так будьте им!
Грунев уже бодрее отвечал:
- В таком случае…
Его впервые назвали мужчиной, и он на полосе препятствий заработал оценку "хорошо".
А Крамов продолжал "обкатку": добился того, что Грунев преодолел тысячу метров за 4,3 минуты, учил подходить к спортивному снаряду, вести рукопашный бой с автоматом Калашникова в руках. Отрабатывал удар ногой.
Багровея от напряжения, отрывал Грунев, до кровавых мозолей на ладонях, окопы. Прорывался через полосу, охваченную огнем, а потом сбивал с шинели язычки пламени, прыгал через ров, наполненный водой…
Но вот хоть плачь, а победить Дроздова в рукопашной - не мог. Тот легко валил его, обезоружив, цедил с пренебрежением: "Дохляк!"
…Даже армейский быт давался Груневу труднее, чем остальным. Но и он мыл ноги перед сном, стирал себе носовые платки, гладил брюки…
* * *
Сегодня Крамов впервые за все время похвалил Грунева. Небывалая вещь!
Когда взял из пирамиды автомат Грунева и через канал ствола уловил багряное солнце, Грунев ждал слава одобрения, но Крамов смолчал. А мог бы похвалить. Ведь масло Владлен тщательно вытер, чтобы на морозе оно не загустело и автомат не дал осечку. Скуп, ох, скуп сержант на похвалы.
…На занятиях по гимнастике у Грунева все эти месяцы не получалось упражнение на перекладине. Он тянул ноги к ней, а они не тянулись. И сколько сержант ни показывал ему, сколько ни говорил: "Делай, как я!" - ничего не получалось.
…Стыдно было перед ребятами отделения, и появилось какое-то презрение к своему телу, к себе: да неужели он хуже всех? Вечерами, тайно от остальных, стал бегать по площадке, лазить по шесту. Лежа на спине, поднимал ноги. До болей в животе "качал" брюшной пресс.
А сегодня - вот удачный день! Грунев сделал подъем переворотом и спрыгнул наземь по всем правилам. Даже сам себе не поверил.
Но и на этот раз сержант лишь произнес:
- Так…
Грунев, расслышав в этом "так" одобрение, расцвел и ответил не по-уставному:
- Старался ж…
После чего Крамов помрачнел.
Потом начал учить Грунева не бояться танка: приказал ему подлезть под днище немой машины и оставаться там после включения мотора.
И, наконец, на стрельбах…
Усвоив все наставления сержанта, Грунев отменно стрелял. Тщательно и спокойно целился, плавно нажимал на спусковой крючок, не вздрагивал при выстреле, не сжимался в ожидании его.
"Полный ажур!" - удивился Крамов.
Автомат, уверенно приложенный Груневым, не подскакивал, линия прицеливания не сбивалась. Рядовой Грунев не напрягался, не вытягивал шею, как прежде. Он наклонял голову немного вперед и не менял ее положения во все время стрельбы, отчего стрельба приобрела особую точность.
- Доложу лейтенанту, - довольно сказал Крамов. - От лица службы объявляю благодарность.
- Рано еще, - самокритично ответил Грунев.
И Крамов подумал, что, может быть, действительно рано. Поторопился же он с поощрением Дроздова за оборудование учебного класса. Об этом даже полковое радио сообщало. А на следующий день, когда потребовал: "Рядовой Дроздов, приведите себя в порядок!", разгильдяй посмел огрызнуться: "Может, кто другой не в порядке", - и немедля схлопотал за пререкание наряд вне очереди. Когда же что-то забубнил, сержант веско сказал: "На строгость командиров не жалуются, - и властно скомандовал: - Кру-гом!" Сам же подумал: "Правильно командир полка говорит: "Душа службы - повиновение". Как это внушить Дроздову?"
Виктор был недоволен собой. Опять глупо́й язык повёл, куда захотел. Сержант, при всей моей зловредности, службу ого как знает! И на это Дроздов невольно даже проникался уважением к нему.