5. ГОРЕ-ПУТЕШЕСТВЕННИКИ
Четыре косых колеса вихлялись, мажара трясла и подбрасывала женщин, как мешки с зерном. Ветер ухал, бил шершавой рукой по лицу, хватал за горло и срывал голову с левкиных плеч. Мальчик нырял в ватное, бывшее дедово пальто; но в руках его были вожжи - прямые провода к Файеру, - и, отогревшись, он, как черепаха, выставлял голову. Иногда ветер доносил тихую трескотню, - пепельная дрофа, развевая белошелковую бородку, гребла крыльями против ветра. Левка следил за птицей, забывая о вожжах, хитрый Файер останавливался на полном ходу, и женщины хватались за борта мажары.
- Рахилька! Ты обещала ружье! - сказал Левка, вытянув Файера кнутом. - Убежу от тебя!
- Скажите, какой воевальщик! - наконец, не выдержала тетя Рива. - Без него мало портачей стреляют в птичек.
Левка сумел бы ответить тете Риве, но знал, что она надерет ему уши, ссадит с козел, и прощай Файер, прощай бесшабашная роль кучера. Надвинув на лоб свой картуз-яичницу, мальчик широко развел вожжи, хлопнул ими по спине жеребца, как борисовские извозчики, и Файер понесся галопом. Левка слышал крик тети Ривы, озорная улыбка распирала его рот, он тпрукал и натягивал вожжи. Обняв сзади брата, Рахиль взяла из его рук вожжи, отпустила их, и жеребец пошел рысью.
- Ай, я без поясницы! - простонала тетя Рива, кутаясь в знаменитую свою ротонду. - Махновцы так не скакали на тачанке!
- Я очень пугался! - сказал Левка, сдерживая хохот. - Файер - портач, тетя!
Рахиль весело слушала тетю Риву, которая всегда ругала Левку за баловство, а потом с восхищением рассказывала о той же шалости. Если кто-нибудь из колонистов плохо отзывался о Левке, тетя Рива напускалась на обидчика, как наседка на подкравшуюся к цыплятам кошку, и от обидчика шерсть летела! Тетя Рива повздыхала, отряхнула пыль с ротонды, морщинистое лицо ее разгладилось, как натягиваемый на ложку чулок, и слова ее стали теплыми, словно яички из-под курочки:
- Рахилечка! Ты думаешь, ружье - это неопасно?
- Я думаю о другом, тетечка! - ответила Рахиль, смотря на кладбище, мимо которого они проезжали. - Когда в первый раз мы ехали в "Фрайфельд", отец выговорил страшную мысль: "В степь Перлину много дверей. Из степи Перлину одна дверь!" И он наводил палец, на эти могилы.
Впереди выплыл киоск с квадратной зеленой вывеской, на которой красивая брюнетка затягивалась дымом "Крымской жемчужины", выросла палатка, очень похожая на местечковую, с десятью бутылками кваса, фунтом семечек и разрезанной на восемь частей селедкой. С обеих сторон мажары поползли окраинные избы - деревянные сверстницы фрайфельдских домиков, - и мажара, подпрыгивая на камнях, затрещала, как барабан. На Советской перед театром стояли высоченные щиты с афишами, на афишах красные буквы величиной с левкину голову обещали необычайное зрелище:
- Чудо двадцатого века! - разобрал мальчик, остановив мажару, и стал читать афишу вслух:
ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНЫЙ ГИПНОТИЗЕР ГРАФ РАЗНИЦА (НАСТОЯЩИЙ)!
произведет американские опыты мнемоники и мнемотехники, для чего покажет
СПЯЩУЮ ДЕВУШКУ В ВОЗДУХЕ,
каковая, по желанию публики, запомнит ряд предметов, повторит их по порядку и враздробь, узнает - женат вы или вдова, с точностью скажет, который час, когда вы родились и когда помрете, определит возраст, профессию, умственные способности и успехи у женщин, а также, состоя в гипнотическом сне, расскажет новые АНЕКДОТЫ о разнице между тещей и козлом, соло проиграет на рояле ФОКСТРОТ одним мизинцем, ТАНЕЦ ШИММИ - коленкой и ногой, ЧАРЛЬСТОН - локтем и пяткой, ТУ-СТЭП - подбородком и большим пальцем ноги, а также исполнит народную песню "КИРПИЧИКИ" любым членом по желанию публики!
- Уй-й! - восторженно произнес Левка и дернул вожжи. - Но, Файер! Но-о!
В прошлом году он ходил с дедушкой Меиром на представление факира Кара-Рога, факир глотал горящую паклю, прокалывал шляпными булавками щеки, укрощал змей и проделывал такие фокусы, что Левка стал подумывать, не променять ли ремесло жокея на искусство факира. Заметив, что дедушка, послюнявив пальцы, тушит свечу, Левка произвел первый факирский опыт и обжегся. На пальцах вскочили молочные волдыри, он плакал, не приготовил урока по физике и получил у Перешивкина "неуд". Когда дедушка Меир начал учить Левку пятикнижию и рассказывать о чудесах Моисея, мальчишка решил, что пророк - великий факир. Впрочем, дедушка не спорил, только требовал, чтобы Левка выучил наизусть десять заповедей: старик искренне сокрушался, что прошло пять с лишним тысячелетий, а люди не выполняют ни одной заповеди…
- Ты езжай на Ровный, - сказала Рахиль Левке, когда мажара повернула на улицу Революции, - а мы зайдем по делам!
Левка осадил жеребца и помог сойти тете Рине, утонувшей в ротонде. Рахиль любовно разгладила измявшийся жакет: его шил дедушка Меир, каждую пуговицу прикрепил на сто лет, и пальцы девушки осязали в сукне теплоту стариковских рук.
- Поцелуй дедушку!
- Мы не делаем пустяки! - ответил Левка за себя и Файера, который резко взял с места. - Ай, портач!
- Из него лезет озорство! - сказала Рахиль.
Мальчик уже не может пошутить! - возразила тетя Рива. - Слава богу, он не немой!
Перед дверью Озета тетя Рива вынула из футляра новые очки, надела их и вошла в контору, как в минскую лавочку. Рахиль показала заведующему отделением телеграмму, переданную Канфелем, и попросила справку о снятии обложения. Заведующий прочел телеграмму, повертел в руках и заявил, что только сегодня получил ответ из Москвы,
- Мне прямо удивительно слушать! - сказала Рахиль. - А откуда эта телеграмма?
- Из Симферополя! - ответил заведующий. - И без подписи!
- Эти телеграфщики вечно путают! - рассердилась тетя Рива, солидно стукнув рукой по столу. - Один раз мой покойный муж…
- Тетечка, погодите! - остановила ее Рахиль и спросила заведующего: - Что говорится в сегодняшней телеграмме?
- Все самообложения борисовского совета сняты, как незаконные!
- Так это же хорошо! - воскликнула тетя Рива.
- Нет, это нехорошо! - проговорила Рахиль, уводя тетю Риву из конторы. - Этот Канфель устроил нам фальшивую радость!
- Что ты говоришь? - воскликнула тетя Рива, всплеснув руками. - Какой паскудник!
- Я не хочу это так оставить! Я еду об’ясниться с этим рэбе!
- Рахилечка! Барышни не ходят в номер к молодому человеку! Ты уже невеста!
- Я иду, тетечка. Пусть его возьмет стыд!
Рахиль пошла, комкая в кармане телеграмму и не замечая, что дождь черным пунктиром покрывает тротуар. Она прошла улицу, когда услыхала за собой окрик, оглянулась и увидела, что ее догоняет тетя Рива.
- Я чуть не забыла, - сказала она, переводя дыханье, и отдала племяннице футляр с очками. - Я плохо вижу в его очки!
6. СВОИ ЛЮДИ
Трушин бросил туго набитый протоколами портфель на стол, и, охнув, конопатый инвалид чуть подался на правый контуженный бок. Трушин принес из кухни примус, глупый толстячок в усердии высунул синеватый язык, зафурчал и раскалил свое круглое сердце докрасна. Трушин поставил на примус чайник, чернокожий обрадовался жаре, стал вздыхать и пускать пузыри.
Трущин отдыхал. Искусственные розы были недовольны горячим дыханием примуса, они ежились и вопили о варварстве, ужасе и конце мира. Львиные морды на тумбочке, оскалившись, выли оттого, что у них не было туловища и ног, и они не могли разорвать Трушина. Хозяйка услышала вопли своих вещей, постучалась к Трушину и передала ему письмо. ("Потерпите! - взглядом сказала она своим вещам. - Скоро конец большевикам!") В конверте находилась записка, приглашающая Трушина на чрезвычайное совещание с Перешивкиным, о теме совещания не говорилось, а под приглашением стояло: "С комприветом Сидякин". Если бы не эта подпись, полетела бы скомканная записка в угол, и не радовались бы хозяйкины вещи, и не случилось бы в эту ночь никаких происшествий. Но Трушину показалась знакомой фамилия, он напряг память и вдруг, вскочив, вытащил из своего портфеля запрос Госхлебторга об уполномоченном Сидякине. Сунув в рот кусок хлеба с колбасой, Трушин почистил куртку, провел расческой по волосам и отвернул краник примуса. (Фыркнув, примус испустил дух, чайник потряс крышкой, как картузом, и обдал шушукающиеся розы паром.)
На пороге дома Трушина встретила Амалия Карловна, и, покраснев, ввела его в дом. На столе мурлыкал самовар, от него стеклянными ручьями разбегались с вензелем "Г. ф.-Р." стаканы - хранители фамильной славы Генриха фон-Руденкампф. Посредине на подносике стояли на часах синие, красные и зеленые вазочки, в каждой вазочке был особый сорт варенья и серебряная ложка. За вазочками веером развернулись коробки с конфектами, а в центре веера, как старомодницы в кринолинах, кокетничали обернутые снежными салфетками толстушка - бутылка рома и худышка - бутылка коньяка.
Сидякин мысленно посмеивался над провинциальным кооператором, который все еще носит одежду эпохи военного коммунизма и, наверно, с подобострастием относится к товарищам из центра.
- Приветствую вас, товарищ! - сказал уполномоченный и протянул Трушину руку.
Граф, приглашенный в гости для полного мира, поднял венский стул и понес его Трушину, как шоколадный бисквитный пирог:
- Честь имею!
Трушин допускал, что уполномоченный Госхлебторга не нашел номера в гостинице, снял комнату у Перешивкина и вызвал к себе его, представителя местного кооператива. Правда, такой вызов на частную квартиру отдавал комчванством, но теперь, при виде всех сидящих, которые, за исключением Ирмы, были ему знакомы, Трушин недоумевал…
- Один стакан шай! - предложила ему Амалия Карловна.
- Чаек по-московскому - первое дело! - поддержал ее Мирон Миронович, усаживая Трушина. - Чай пить не сапоги точать!
Взяв вазу с печеньем, Амалия Карловна протянула ее Трушину, но он отстранил от себя вазу, отставил стакан и отодвинул выросшую перед ним бутылку рома. (Мирон Миронович с изумлением заметил, что эти вещи убегали от пальцев Трушина, а стакан в серебряной подставке сам скользнул на трех ножках, вильнув торчащей ложкой, как рыба хвостом.)
- Мой отец сапожничал! - ответил Трушин, поблагодарив за предложенный чай. - Он часто мне говорил: "Пить чай пей, да смотри, чтоб тебя хозяин из сапог не обул в лапти!" - и Трушин остановил взгляд на Сидякине. - Я полагаю: когда приглашают на совещание, то начинают с него, а не с чая!
- Зачем дело стало? - подхватил Мирон Миронович и тоже посмотрел на Сидякина. - Лиха беда начало!
- Слово предоставляется товарищу Миронову! - произнес Сидякин и поправил очки. - Товарищ Перешивкин, возьмите на себя обязанности секретаря!
- Вопрос некоторым образом государственный! - начал Мирон Миронович, накладывая себе кизилевого варенья. - Москоопхлеб обязан одному госоргану поставить пшеничку. Это уж я в свое время, как будто, докладывал! - неожиданно обратился он к Трушину, но Трушин, отрицая, покачал головой. - Так вот! Отправились мы в еврейские колонии и, конечно, наскочили на кулаков! Спервоначала-то они запели: мы - за советскую власть, мы - народ сознательный, и то и се! А как до дела дошло, они нам такую цену наддали, что мы шапку в охапку, да давай бог ноги!
- В какой колонии вы были? - спросил Трушин.
- В этой… как ее?.. "Фрифильте"!
- В "Фрайфельде", - поправил его Трушин, и голос его стал жестким. - Так это были вы! Вчера утром колонисты "Фрайфельда" сдавали пшеницу и все мне рассказали! Вы предлагали любые условия, а они отказались! У вас скверная память!
- Я, конечно, не обижаюсь! - проговорил Мирон Миронович, чувствуя, что начал не с того конца. - Евреи фараона обманули, а не то что нас, грешных! Небось, там не один Пеккер пшеницей спекулирует!
- Вы не рассчитывайте на этого местечкового нэпмана! "Фрайфельд" организует колхоз, и Пеккер по общему решению остался за бортом!
- До чего ты доверчивый человек, товарищ Трушин! - с сожалением продолжал Мирон Миронович, поглядывая на Сидякина. - Сам говоришь, что Пеккер - нэпман. А уж этот не чета нашему русскому. Он со своими еврейскими штучками не то что в колхоз, - в совнарком пролезет!
- Не вам бы это говорить! - остановил его Трушин, отодвигаясь от стола. - Этими штучками вы владеете в полной мере. Вы-то пролезли в кооператив "Москоопхлеб".
- Я состою в членах профсоюза с тысяча девятьсот двадцать третьего года!
- Вот видите, и в профсоюз пролезли!
Мирон Миронович потянул сквозь стиснутые зубы воздух, сердце царапнулось, скрипнув, как ржавое перо, он выхлебнул полстакана чая и со свистом перевел дыхание.
Посмотрев на Мирона Мироновича из-под очков, Сидякин выпрямился и, пощипывая правую бакенбарду, принял ту позу, в которой его видели подчиненные в Госхлебторге.
- Разрешите высказаться по затронутому вопросу! - заявил он Трушину. - Прежде всего мы должны честно констатировать, что евреи принадлежат к буржуазному классу!
- К какому же классу вы относите евреев-колонистов? - спросил Трушин. - Рабочих, служащих, кустарей? Они составляют восемьдесят процентов еврейского населения!
- Товарищ, вы повторяете официальные цифры. Проанализируем их с точки зрения последовательного марксиста-ленинца, и мы увидим, что они показывают только умение приспособляться!
- При царе нетрудовых евреев было пятьдесят процентов! - сказал Трушин. - Действительно, после революции сорок процентов этой группы стали жить трудом. Так ведь это одна из главных задач пролетарской революции!
- В этом пункте я всецело солидаризируюсь с вами. Но для нас важна не только деятельность каждого винтика государственной машины, а важна его психология. Психология же еврея, повторяю, буржуазная. Особенно, бывшего нетрудового, каким является упомянутый Пеккер.
- Вы напрасно напираете на психологию нетрудового еврея. Эта психология складывалась в царской России. Теперь нет процентной нормы и черты оседлости. Еврей может жить, где ему хочется, и заниматься любым трудом! Это в корне изменяет его психологию! Вы называете себя марксистом-ленинцем, а забыли основную формулу: бытие определяет сознание!
- Нет, товарищ Трушин! Я эту формулу знаю! Но бывают отклонения от этой формулы. У евреев сознание определяет бытие! - Сидякин поднял руку, устраняя этим всякие возражения. - Мы, коммунистическая партия, не имеем права допускать враждебный класс в наши ряды, в пролетарский аппарат, школу, армию и при этом без ограничения нормы!
- Вы хотите восстановить царскую процентную норму?
- Нет! - резко воскликнул Сидяккн. - Я не принадлежу к числу антисемитов. Я работал с эсерами двенадцать лет в подпольи и пять лет состою в коммунистической партии! - Сидякин встал, ударил ладонью по столу, и вся фамильная посуда Генриха фон-Руденкампф в восторге подпрыгнула. - Я хочу своего, русского, секретаря ячейки! Я требую особой, нацменьшинской пятилетки, во время которой малые национальности, в том числе евреи, должны быть выселены на определенную территорию, допустим, в Соловки! Там они должны подвергнуться культурному и административному воздействию и внедрению пролетарской идеологии!
- Ого! - воскликнул Трушин. - До этого ни один царский жандарм не додумался! - и, отодвинув стул, он встал. (Мирон Миронович мог поклясться, что стул отскочил от Трушина на три шага и что вся стоящая на столе посуда ляскнула стеклянными зубами.)
- Жандарм не додумался, потому что взятки с евреев брал! - вдруг закричал граф и заерзал на стуле, вытягивая тонкую шею. - Осмелюсь доложить, будь на его месте товарищ Сидякин, не было бы революции, которую делали одни евреи! - Граф хотел подойти к Трушину, но, спохватившись, прикрыл рукою рот и отступил назад. - В нашей России нас не принимают на государственную службу, в армию, в школы! Мы вынуждены бежать за границу, служить лакеями, официантами, всякой сволочью! Я - представитель старинного дворянского рода, арендую гостиницу моего отца, и меня еще могут уволить! Я занимаюсь всякими гешефтами - тысячу извинений! - торгую мужской и дамской гигиеной и выступаю как комедиант! Я забыл, что моя фамилия Бондарев! Я три года граф Разница! Я - чудо двадцатого века!
Слова графа всполошили Амалию Карловну, она, волнуясь, прижала к груди коробку конфект, как евангелие, и сказала:
- Герр Сидякин! Прошу нашинайть другой заседаний!
- Мужчины забыли, что в их обществе находятся дамы! - поддержала ее Ирма, видя, что открытые колени не приносят пользы. - Посмотрите, как в Париже евреи-аристократы обращаются с женщиной!
- Сударыня! - перебил ее Перешивкин, проводя пальцами против волоса по усам. - Все понесли страдание, у всех душа болит, а здесь в кои веки собрались свои! Я и про себя скажу! Я двадцать один год веду педагогическую деятельность. Я честно служил делу народного образования и ко всему этому имею известные вам научные труды. - Он засверлил глазами Трушина и громко спросил: - А кто я теперь? Какое ко мне отношение со стороны высших кругов? Неграмотный караим ценится дороже меня! За мальчишку-иудея меня, славянина, увольняют со службы, а басурмана назначают завшколой! Это носит высокое название: братство народов! За такое братство я бы… - Перешивкин не договорил, но рука его, держащая чайную ложечку, мгновенно сжалась в кулачище.
- Я согласен с вами! - громко сказал Трушин, подходя к столу.
- Со мной? - спросил учитель.
- Нет! Со всеми вами!
Учитель растопырил пальцы, голова его нырнула в плечи, и несколько секунд его волосатые уши, краснея, пульсировали, как обнаженное сердце; граф подскочил и соскользнул на кончик стула, словно стул, как кобыла на галопе, подбросил его; Мирон Миронович от удивления хлопнул себя ладонью по щеке, как по полному бумажнику; Ирма радостно передернулась, рожицы негров, сверкая оскалом зубов, вдруг выбрались на свободу; Амалия Карловна просияла и томно посмотрела на Трушина; Кир воспользовался минутой, стянул с блюдечка Трушина мармеладку и отправил ее в рот; Сидякин слегка откинул голову, самодовольно погладил бакенбарды, и сам он, и бакенбарды его, и роговые очки одобрили Трушина:
- Ну-те-с?
- Я согласен с вами, гражданин Бондарев! - обратился Трушин к графу. - Одни евреи произвели революцию! Три миллиона евреев справились с полутораста миллионным населением. Каждый еврей, как легендарный Самсон, побеждал по пятидесяти человек! Но вот что удивительно: победили евреи, а все капиталисты-евреи вместе с вашими помещиками-дворянами убежали за границу. В республике нет ни одной фабрики, ни одного дома, принадлежащих какому-нибудь Бродскому или Полякову! Евреев-нэпманов выселяют из квартир, не принимают на службу, детей их оставляют за стенами вузов…
- Это. подтасовка фактов и извращение классового самосознания!
- Нет! Я и с вами согласен, гражданин Сидякин! Эти же самые евреи, которые произвели революцию, поголовно принадлежат к буржуазному классу! Они произвели пролетарскую революцию, сами выгнали себя, буржуев, из республики и еще ухитряются губить ту же революцию. По вашим строго марксистско-ленинским словам выходит, что партия должна бороться не с капиталистами всех стран, а с нерусскими народами советской республики.
- Сударь, здесь не место и не время для шуток!
- Я не шучу, гражданин Перешивкин! Я с вами тоже согласен! С трудовыми евреями заодно рабочие и крестьяне! Да что тут скрывать: с ними заодно коммунистическая партия и советская власть!
- О, зашем так гафарить!