Перешивкин взял деньги, пересчитал, спрятал в карман и уже слушал все наставления Мирона Мироновича, стоя перед ним на вытяжку и держа руки по швам, как перед покойным попечителем школы. Мирон Миронович похлопал Перешивкина по плечу, подал ему три пальца и пошел, неимоверно задрав голову и засунув большие пальцы за поясок. Перешивкин последовал за ним, почтительно отставая на полшага и уставив глаза в розовый затылок гостя. Он забежал сбоку, распахнул перед Мироном Мироновичем калитку и замер, ожидая последнего приветствия. Вдруг свинья, которая бродила по мостовой и ждала, когда ее покличут к пойлу, хрюкая, галопом влетела в открытую калитку. Мирон Миронович вскрикнул, затопал ногами, затрясся и выплюнул слова, как косточки:
- Чтоб ты лопнула, прорва!
- Это наш "Король"! - сказал Перешивкин, виновато потупив голову. - Шалунишка!
Мирон Миронович вздохнул, махнул рукой, побежал, потеряв свой величественный вид и со страхом думая, что неспроста судьба дважды в один день подложила ему свинью. Он нехорошим словом помянул зачинателей своего рода я позавидовал людям, для которых знаменем грядущей беды является не свинья, а перебегающая дорогу черная кошка или идущий навстречу священник.
4. ВРАЩАЕМЫЙ
Молочные луны всплыли над входом курзала, кино "Баян" замкнулось в электрическое созвездье, на домовых фонарях, похожих на жестяные рукомойнички, возникли светящиеся белые цифры. Лязгая цепями, скользящими по проволоке, собаки бегали за заборами, от скуки лаяли на прохожих, а почуяв фокстеррьера, который увязался за Перешивкиным, стали прыгать и набрасываться на собаку. Перешивкин дошел до Катык-базара, спустился в знакомую татарскую закусочную, где играл оркестр: скрипка, зурна и бубен. В углу закусочной висела картина - олеография, на которой мужчина и женщина плыли в парусной лодке. Под картиной трое татар, обнявшись, пытались плясать хайтарму, четвертый сидел на полу, подносил к губам пятерню, проводил кончиками пальцев по нижней оттопыренной губе - и ударял рукой по полу:
- Якши!
Перешивкин заказал графинчик водки, порцию осетрины с хреном и соленым огурцом. Он наливал водку в стаканчик, стеклянной пробкой подбирал слезу на горлышке графина, опрокидывал стопку в рот и, подержав водку во рту две-три секунды, медленно пропускал ее в горло. Он нюхал корочку черного хлеба, отрезал кусок огурца, клал его на язык, придавливал к небу и, высосав сок, глотал огурец, как пилюлю. Вскоре Перешивкин прослезился, икнул и подумал, что царская водка была чище, крепче, и, вообще, в царское время все было лучше: кабачок блестел белизной, кушанья благоухали лавровым листом, на стойке сверкали бутылки, стаканчики, оркестр играл на русских гармониях русские песни, за стойкой сидел русский хозяин, и учитель пользовался у него кредитом. Он видел себя в черном мундире, треугольной шляпе, с гражданской шпагой на боку и вспомнил, как за ужином у герра фон-Руденкампф попечитель училища сказал, что он, Перешивкин, назначен инспектором школы. Учитель машинально сдавил пальцами стопку, стекло лопнуло, и он смахнул осколки на пол.
- Вы бы их уняли, любезный! - сказал Перешивкин хозяину-татарину, показывая на пляшущих: - Вас оштрафуют за нарушение благонравия!
Татарин даже не взглянул на Перешивкин а, зурна зарыдала громче, пляшущие стали петь в полный голос, и фокстеррьер завыл. Если бы в кабачке было один-двое, Перешивкин, пожалуй, подрался бы, но шестерых он побоялся. Опять мысли его обратилась к старому, доброму городовому, который в один миг привел бы все в порядок и, отдав честь, взял бы двугривенный на чай.
- Молчи! - крикнул учитель и пнул ногой воющего фокстеррьера. - Немецкая морда!
Перешивкин заплатил деньги, вышел из кабачка, в переулках было темно, он следил за фокстеррьером, вертящимся белой юлой, и шел по мостовой, боясь наскочить на уступы татарских домиков. Опять после кабачка Перешивкина потянуло на улицу Революции, его долго дразнили язычки керосиновых ламп, потом за окнами в овальных лампочках заиграло холодное солнце, и на углу Перешивкин прислонился к стене. Стена хорошо знала перешивкинскую спину, спина была в полной дружбе со стеной, где выпирала витрина книжного магазина. В витрине, в верхнем ряду, среди прочих книг стояла желтая книжечка, которая выглядела скромнее всех и, как ребенок, жмурилась от света.
Зарекомендованное
ПОСОБИЕ ПО ФИЗИКЕ
Конспект народного учителя
1-ой Евпаторийской школы
Н. В. ПЕРЕШИВКИНА
Перешивкин наизусть знал сорокавосьмистраничный конспект, с каких слов начиналась каждая страница и какими словами кончалась. Знал, как родинки на своем теле, все опечатки, помарки, все чертежи, фотографические снимки и на снимках все таблицы, колбочки, тигли.
- Ха-ха! - засмеялся он, с трудом подпирая клонящуюся стену. - Ха-ха! Здесь стоит Николай Васильевич Перешивкин в зеленом плаще, униженный и оскорбленный! Там стоит Николай Васильевич Перешивкин в желтом плаще, прославленный и вознесенный! Познакомьтесь, господа! - Он протянул свою, ручищу и тотчас же отнял ее. - Нет, врете, сударь, не руку бы я протянул вам, а шпагу! (Он, действительно, почувствовал в правой руке свою шпажонку.) - Я учил детей сапожников и инородцев! Я создал вас, желтый негодяй! Вы не имеете права отбивать у меня славу и хлеб! (Он взмахнул шпажонкой.) - Я проколю ваше бумажное сердце! Да здравствует зеленый живой Перешивкин! Пусть его выставляют на витрину! Пусть на него смотрят женщины! - и, топнув ногой, он стал наступать со шпажонкой на витрину. - А все-таки она вертится!
Стена не сочувствовала учителю, давила на его спину, он сгибался под ее тяжестью и выронил из рук шпажонку (он слышал: шпажонка звонко ударялась о камни). Перешивкин упал на колени, уперся ладонями в панель, прохожие подняли его, и он пошел, держась ближе к стене, которая на этот раз, слегка отодвигаясь, уступала ему дорогу. Он шел, низко опустив голову, сдвинув брови и покусывая клыком верхнюю губу. Когда он пришел к своему дому, луна, похожая на толстый, просоленный до рыжей прозрачности огурец, чудесным образом лежала на опрокинутом блюде облака. Перешивкину казалось, что она вот-вот упадет на него, и он, защищаясь, заслонил голову руками. Он хотел толкнуть ногой калитку, но услыхал в саду незнакомый мужской голос. Фокстеррьер заворчал, - Перешивкин нагнулся, сжал пальцами морду собаки и взял ее на руки. На цыпочках он подкрался к заборной щели, приложился к ней глазом и увидел Ирму, которая, стоя на ступенях, положила руки на плечи мужчины. Перешивкин не слышал, о чем она говорила, не видел лица гостя, но возмутился, когда мужчина, дьявольски перегнув танцовщицу, поцеловал ее в губы. Ветер надул кашемировую шаль, над обнявшимися вырос парус, и (или это показалось учителю?) они, как нарисованные на картине-олеографии, поплыли по саду, прямо на него. Перешивкин зажмурил глаза, колени его ослабли, и, опустившись на землю, он прижал к себе забарахтавшегося фокстеррьера. Перешивкин слышал, как, удаляясь, застучали по тротуару мужские каблуки, забарабанили женские пальцы в окно дома и дважды щелкнул замок входной двери. Сидя на корточках, учитель открыл глаза, посмотрел вслед удаляющемуся мужчине и, разжав пальцы на морде фокстеррьера, поставил его на землю.
- Выручай, немец! - прошептал он, Погладив собачку по голове. - Тю-тю! - Когда фокстеррьер рванулся, он придержал его ладонью за грудь, увеличивая собачью ярость. - Тю его, тю-тю!
На фокстеррьере поднялась шерсть, он прыгнул и, припадая на передние лапы, карьером понесся за мужчиной. До ушей Перешивкина донесся лай, крики, он вобрал голову в плечи, заковылял на карачках, переваливаясь куполообразным задом и хлопая рукой по тротуару.
- Ур-ур-ур! - надсаживался Перешивкин. - Что, желтый сударь, будете ходить по русскую душу! и он в исступленьи прорычал: - За-гры-зу-у!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
О СТАРЫХ ХОДАХ НА НОВЫЙ МАНЕР
1. С ЧЕРНОГО ХОДА
Канфель до полдня проводил время на "лечебном" пляже, пил кефир, взвешивался за пятачок на медицинских весах, спорил о том, когда начнется война с Англией, кто с кем живет и где вкусней третье: в "Пале-Рояле" или "Талассе". Торговцы, газетчики, рестораторы причислили его к почетным курортникам, здоровались с ним и брали дороже, чем со всех. Канфель понимал все их уловки, но он привык к такому обращению, и ему нравилось, когда его за лишний гривенник величали барином. Особенно было это приятно во время прогулок с Ирмой, которая находила все это забавным, напоминающим заграничные курорты, и с неменьшею любовью, чем Канфель, потворствовала лицеприятию. Иногда Канфель думал, что ведет себя вызывающе, на него могут обратить внимание, станут следить, и то дело, ради которого он жил в Евпатории, начинало ему надоедать. В Москве он выполнял бы поручение Москоопхлеба, не выделяя его из десятка таких же; но здесь это поручение сидело в мозгу, как заноза, и он по многу раз обдумывал его, открывая в нем опасность. Вместо того, чтобы после обеда провести в прохладном номере мертвый час, он шагал из угла в угол, переживал первый допрос и сочинял себе обвинение, подбирая статью уголовного кодекса.
Однажды, в минуты таких размышлений, к нему вбежал Мирон Миронович, затворил дверь и так плюхнулся на диван, что пружины завизжали во весь свой тонкий голос.
- Запарился я совсем, Марк Исакыч! - проговорил Мирон Миронович. - Главное, человек-то большой! Шишка! - и он похлопал рукой по дивану. - Садись рядком, да потолкуем ладком!
- По совести, - тихо ответил Канфель, опускаясь на указанное ему место, - эта история меня радует, как грыжа!
- Все в аккурате! - продолжал Мирон Миронович, не слушая его. - Не одну тыщонку ухлопал, а кнопочку приготовил! Нажми кнопочку, и как по маслу пойдет!
- Как хотите, мы с вами не букашки, нас легко заметить! - Канфель понизил голос до шопота. - Такой граф обязательно работает в гепеу!
- Что-о? - тоже переходя на топот, спросил Мирон Миронович. - Да, нет! - махнул он рукой. - Граф, куда ему!
- А почему ему сдают "Пале-Рояль"? Потому что он дворянин? Вы спросите его о любом жильце, он вам о нем наизусть расскажет!
- Это у него такая привычка! - не сдавался Мирон Миронович, но вспомнил, что граф узнал ему адрес Ирмы. - А потом за ним есть грешок! Мы его так пришпандорим, что он и не пикнет!
- А если он уже пикнул?
- Померещится же тебе! - испуганно проговорил Мирон Миронович. - Обратить внимание обращу, но дела посередке не оставлю! Чтоб больше зря не томиться, сходим сейчас к уполномоченному, побалакаем, и с плеч долой!
Канфель советовал отложить переговоры, но Мирон Миронович настаивал, грубовато намекая, что он, Миронов, - хозяин, и его действия планомерны. Не желая пререкаться, Канфель причесался и, подтягивая галстук, заметил, что у него дрожат руки. Мирон Миронович подал ему шляпу, непромокаемое пальто и затворил балконную дверь на случай дождя. Спустившись в третий этаж, Мирон Миронович ввел Канфеля в свой номер, достал из чемодана полбутылки коньяку и налил две рюмки.
- Для храбрости! - сказал он, выпивая. - Коньяк - подлец, мозг очищает!
Канфель пригубил рюмку, отставил от себя, и Мирон Миронович, с сожалением взглянув на него, выпил эти остатки. На лестнице четвертого этажа Мирон Миронович оглянулся, перекрестился и перекрестил Канфеля:
- Не обессудь! Так оно спокойней!
Приблизившись к сорок восьмому номеру, Канфель услыхал за дверью выкрики и стоны. С минуту он постоял в нерешительности, думая, что пришел не во-время, но, чувствуя за спиной взгляд Мирона Мироновича, перекинул пальто через левую руку и постучался:
- Входите!
Канфель нажал дверную ручку, открыл дверь, вошел и увидел посредине комнаты кровать, на кровати голого мужчину, второпях прикрывшегося простыней. Мужчина отдувался, лицо его напоминало крупный перезрелый помидор, правая бакенбарда была закушена, и по бакенбарде Канфель узнал Сидякина. Сбоку уполномоченного Госхлебторга стоял в белом халате парикмахер Поль-Андре, рукава халата были засучены выше локтей, а рядом с парикмахером на столике разевал желтую пасть чемоданчик с пузырьками, баночками, коробочками, тюбиками и десятками мелких стальных инструментов.
- По какому вопросу? - спросил Сидякин, не поворачивая головы.
- По поручению правления Москоопхлеба! - ответил смущенный Канфель и назвал себя.
- Гм! - промычал Сидякин. - Садитесь и излагайте!
Парикмахер вынул из чемоданчика тюбик вазелина, выдавил на руку белого червячка, полил на него масла из розовой склянки, растер смесь на ладонях и крикнул Сидякину:
- Па-пра-шу-у!
Сидякин стянул с себя простыню, обнажая желтоватый купол живота, парикмахер подышал на свои ладони, положил их на сидякинский живот, и руки медленно описали на животе круг. Потом руки повернулись тыловой стороной вниз, втерли остатки вазелина в кожу, приняли прежнее положение, и парикмахер, как пианист на клавиши, поставил кончики пальцев на середину живота. Пальцы совершали плавные полукруги, Сидякин выплюнул правую бакенбарду изо рта, младенческое сияние таяло на его лице, как сало на горячей сковороде, и он монотонно мычал. Поль-Андре надавил сильней, пальцы погрузились глубже, Сидякин замычал громче, глаза его уставились в потолок, и он засопел. Парикмахер поднял руки вверх, пошевелил пальцами, как спрут щупальцами, нацелился в то место живота, где кожа образовала складки, и крепко схватил первую складку. (Так лисица хватает за живот раскрывающегося на солнце ежа.) Теперь пальцы натягивали кожу, разминали ее, кидались на соседнюю складку, закручивали ее штопором и рысью пускались по животу.
Негодуя, Канфель думал о том, как огрубели современные чиновники, сравнил их с царскими и нашел, что царские были вежливей. Он об’яснил это тем, что царские чиновники набирались, главным образом, из дворянских фамилий, были воспитаны, образованы, умели с достоинством принимать посетителя, выгонять его и даже брать взятку. Советские же чиновники, особенно внучатные племянники революции, старались разыгрывать из себя чистого пролетария, для чего, по недомыслию, соревновались друг с другом в грубости и чванстве. Эти опрометчивые мысли Канфеля прервались, когда парикмахер, помолотив по сидякинскому животу, поставленными ребром руками, запеленал его в простыню и укутал одеялом.
- Гражданин правозаступник! - тихо спросил уполномоченный. - Что полагается за насилие над личностью ответработника? - Хлопнув губами, он глотнул воздух, как выброшенная на песок рыба. - Пролонгировать векселя Москоопхлеба нельзя!
- Что? - спросил удивленный Канфель.
- Вы персонально уполномочены на переговоры?
- Нет, полные полномочия имеет член правления Миронов!
- Ну те-с! - буркнул Сидякин и, надев свои квадратные очки, взглянул на Канфеля. - Вы лицо иудейского вероисповедания?
- Да! - сказал Канфель, покраснев. - К чему подобный вопрос?
- Для статистики! - пояснил Сидякин.
Канфель хотел резко ответить Сидякину, привести цитату из Ленина или Маркса, но не мог вспомнить ничего подходящего к моменту. Хотя он часто сталкивался с коммунистами, но плохо знал их программу, "Капитал" Маркса и "Истории философии" Гегеля третий год лежали неразрезанными на его письменном столе, и всегда выходило так, что вместо этих книг в руки к нему лезли юридические брошюры. В эту минуту Канфель был уверен, что непрочитанные Маркс и Гегель - причина его политического неразумения, и, если бы книги были своевременно проштудированы, он посадил бы Сидякина в калошу. Но тотчас Канфель подумал, что нельзя ссориться с уполномоченным, в руках которого была судьба Москоопхлеба, а, стало быть, и судьба его, Канфеля. Юрисконсульт схватил двумя пальцами левый борт пиджака, нервно потряс его и процедил сквозь зубы:
- Товарищ уполномоченный! Вы, наверно, шутите?
- Я сказал по-русски! - крикнул Сидякин, сбил с себя ногами одеяло и голый двинулся на Канфеля. - Вопрос о Москоопхлебе я урегулирую с Мироновым!
Складывающий в свой чемоданчик инструменты Поль-Андре схватил одеяло, накинул на Сидякина и поволок его на кровать. (Впоследствии, веселя публику манерами под чистокровного парижанина, парикмахер подробно рассказал суду о диалоге между Канфелем и Сидякиным.)
Канфель выбежал из комнаты, сильно захлопнув за собой дверь. В ту же минуту из номера графа выскочил Мирон Миронович и, схватив Канфеля за плечо, зашептал:
- Мамочка! Прямо благодать! Я его за такие речи заставлю на задних лапках стоять и хвостиком помахивать! А не захочешь, аккурат за еврейскую травлю из партии уволят! - Тут Мирон Миронович подставил под свой рот ладонь, плюнул в нее, сжал кулак и потряс им. - Вот он где упал намоченный!
Мирон Миронович застегнул воротник рубашки, одернул красный поясок, потоптался перед дверью сорок восьмого номера, как петух, собирающийся броситься на соперника, и, приоткрыв незапертую дверь, сахарным голоском спросил:
- Гражданин Сидякин, дозвольте войти?
2. НА ХОЛОСТОМ ХОДУ
Канфель спросил у графа адрес лучшего евпаторийского портного, граф справился, для какой надобности нужен портной, и, вынув алфавитную книжку с адресами, поводил пальцем по аккуратно-написанным строкам:
- Разрешите доложить, - сказал граф, остановив палец на седьмой строке, - самым подходящим будет портной Прут. Ровный переулок, одиннадцать.
Записав адрес портного, Канфель хотел уйти, но граф, прикрывая правой рукой рот, словно собираясь зевнуть, внезапно оказал:
- Ваша дама на прошлой неделе ночевала в сорок восьмом номере! - и он подробно изложил все события в "Пале-Рояле" в ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля.
- Эта дама меня интересует, как соска! - холодно ответил Канфель. - Я прошелся с ней один раз, и с меня хватит!
- Прошу прощения! - остановил его граф. - Я защищаю мужскую честь! - и он быстро выложил на стол коробочки и конвертики. - Между прочим, не требуются ли вам предметы мужской гигиены?
Канфель пожал плечами, вышел из конторы, подумав, что обращение с ним Сидякина, вероятно, вызвано графским оговором. Для Канфеля остались неясными взаимоотношения Сидякина и Ирмы, но он считал, что ему важней расположение уполномоченного, чем Ирмы. Он разочаровался в ней с того момента, когда исчезла романтическая загадочность, которой окружала себя эта женщина, ищущая полноправного мужа. Он продолжал с ней встречаться, с них начинали курортные сплетницы ежедневные злословия, но мысль о другой женщине часто волновала Канфеля, потому что Ирма всерьез принимала его ухаживанья. Канфель об’яснил ей, что он заядлый холостяк, женитьба для него равносильна сонной болезни, и, смеясь, Ирма уверяла, что она плохого мнения об его семейных способностях… Канфель шел по улицам, где на стройках пели пилы, тараторили молотки, к стройкам тянулись телеги с камнем, бревном и штангой. Мимо Канфеля проходили мужчины, женщины, дети, они не были похожи на курортников с набережной, и витрины, выложенные тканями, безделушками, кондитерскими товарами, существовали не для них. На Базарной улице дома уходили по пояс в землю, вершины акаций торчали, как общипанные петушиные хвосты, и пахло старым городом. Дом номер одиннадцать в Ровном переулке имел один этаж и подвал, над подвалом висела вывеска, с вывески смотрел краснощекий офицер в шинели. На правой поле шинели была наклеена записка:
ШИВКА, ЧИНКА, ГЛАЖКА
МЕИР ПРУТ