Она выбрала место, разостлала простыню, из которой выпала книга, села, и ветер, вздыбив простыню, скомкал ее. Ирма хотела положить камешки на углы простыни, но кругом был песок, и она насыпала на углы горки песку. Ирма легла, на бок, раскрыла книгу, стала перелистывать ее, ежесекундно поднимая глаза и встречая взгляды любопытных. Канфель раскинул свою простыню рядом с Ирмой, она отложила, книгу, стала вглядываться в него и воскликнула:
- Боже мой! Это вы!
- Что вы читаете? - спросил Канфель, сев на простыню и пожимая кончики пальцев танцовщицы.
Ирма передала ему книгу, он посмотрел на цветную обложку, где лежала полуобнаженная женщина: это был роман Виктора Маргеритта "Моника Лербье". Канфель отдал книгу Ирме, побежал к морю и стал мочить платок. (Второй Канфель в черных трусиках, встав вверх ногами, возник в воде; но и в такой позе сохранился его четкий пробор и самоуверенная улыбка на губах.) Канфель растянулся на простыне, положив компресс на сердце, и солнце, как набухшая кипятком губка, прикоснулось к его телу. Он зажмурился, в глазах поплыли оранжевые головастики, и кровь стремглав бросилась по артериям.
- Мне кажется, - сказал он, щупая свой пульс, - что вы близкая родственница героинь Маргеритта!
- Даже не дальняя! - возразила Ирма, тоже опускаясь навзничь. - Вы читали эту книгу?
- Читал! - соврал Канфель (он давно просматривал только юридические книги). - Между делом, в трамвае, в очереди, на сон грядущий! Служба с’едает человека, как немец сосиску!
- Где вы служите?
- Юрисконсульт хлебной фирмы. Триста, кроме практики. А практика у соседа!
- Вы женаты?
- К чему вам это? - спросил Канфель, приоткрыв левый глаз и ничего не видя из-за радужной слезы. - Я не марксист, но по вопросу о браке я материалист. Я считаю, что в основе брака должно лежать солидное обеспечение, а не одна комната на двоих, два стула из Мосдрева и над головой - дюжина мокрых пеленок, заражающих воздух нашатырем!
Канфель повернулся на живот, прислушался, вокруг шел хронический разговор о том, кто сколько кило прибавил и потерял в весе: полные отдавали свои кило худым, худые уступали свои кости и кожу полным. Группа мужчин, окружив белотелую польку, рассказывала анекдоты, полька на двусмысленных местах зажимала уши и повизгивала. Подросток в желтых трусиках пытался встать на руки, падал на голову, смеша сухоногого мужчину, который ел "лечебные" абрикосы. Рядом с мужчиной лежала его жена без купального костюма, уголок простыни служил ей фиговым листом, муж по временам косился на соседей и заботливо подтягивал фиговый лист.
- Семейное счастье! - тихо сказал Канфель. - Вы замужем?
- Была! - со вздохом ответила Ирма. - Моя жизнь похожа на трагедию. Я измучена ею до безумия! - Танцовщица вытерла батистовым платочком пот на шее и продолжала: - Восемнадцати лет я вышла замуж за офицера русской армии. Мы прожили два года. Во время революции муж был убит на фронте своими солдатами. Его друг, адвокат… Хотя он тогда был начальником милиции…
- При Керенском все юристы комиссарили! - вставил фразу Кайфель. - Не секрет, кто этот адвокат?
- Пивоваров!
- Блондин? Немного заикается? - Ирма, утверждая, кивнула головой. - Он бежал за границу?
- Да! Мы два года жили за границей. Потом мой заика сошелся с богатой вдовой, и я бросила его! Я вернулась в Россию. Меня никуда не принимали и безбожно третировали. Я вышла замуж за фабриканта…
- Не секрет?
- Пока секрет!
- За русского?
- Нет, за еврея! - Ирма повернулась на бок и закрыла глаза. - Вообще, евреи прекрасные семьянины. Мы жили душа в душу. Год назад его выслали в Соловки!
- Похоже на юмористический рассказ!
- Спросите любую интеллигентную женщину, которая пострадала от революции! Мы все пережили этот юмористический рассказ!
- Что же дальше? Опять замуж?
- Я - женщина, мосье!..
Канфель и Ирма пошли под теневой навес. Ирма села. Заложив нога на ногу, напудрилась и поправила прическу. Солнце нарумянило ее щеки, оголенные плечи, она похорошела на глазах Канфеля, и он самодовольно посматривал на сидящих под навесом мужчин. О достоинствах женщины Канфель судил, придерживаясь жеребячьей формулы отблестевшей золотой молодежи:
- Мордашка плюс фигурка плюс ножка! - Впрочем, к этому он всегда добавлял: Omnia praeclara rara! Все прекрасное редко!
В действительности Канфель за свои тридцать лет испытал только одно чувство к женщине, которая остановила его жизнь, наполнила ее радостью, страстью, ревностью и, как бутылку шампанского в лед, погрузила в сугробы белых ночей. Цыганка-хористка Стеша два года жила с Канфелем, этой зимой ушла от него, сказав, что у нее есть жених, а любила она Канфеля, чтоб иметь друга и источник для приданого.
- Вы думаете, только у интеллигенток такая паршивая судьба? - спросил Канфель. - А у интеллигента? Еще хуже! Возьмите хотя бы меня. Разве в прежнее время так обращались с юристом? В какое учреждение ни придешь, - мальчишка сидит на мальчишке! И относится к вам, как ревматик к шестому этажу! Ему еще учиться надо, а он уже командир: без доклада не входи, в очереди сиди, марки наклеивай, и ты же во всем виноват! - Канфель подвинулся к Ирме поближе и продолжал полушопотом: - Перед от’ездом я был на одном собрании, и какой-то мастеровой буквально сказал: "Ходят в спинжаках и мажут голову пиксуаром - интеллигентишки!" Вот как говорят об интеллигенции, о соли земли! А кушанье, даже советское, без соли - это невеста с провалившимся носом!
- Вы тонкий наблюдатель! - похвалила Канфеля танцовщица. - Только мы с вами бессильны!
- Иногда хочется отвести душу! - признался Канфель и, наглея, прикоснулся к голой икре Ирмы. - И главное, чем виновата интеллигенция? Нас упрекают, что мы хотим иметь пару тысяч на сберегательной книжке! Да, хотим! А советская власть нас обеспечила под старость? А что будет делать мой сын - я знаю?
- У вас есть дети? - удивилась танцовщица, быстро отодвигаясь от Канфеля.
- Нет, это я для примера! - опять подвинулся к ней Канфель. - Примут моего сына в школу или не примут? Получит он высшее образование или не получит? А в наше время молодой человек без специальности, как без брюкI
- О, вы очень откровенны, мосье! - проговорила Ирма, шаловливо толкнув плечом Канфеля. - За это я тоже буду откровенной. Вы спросили, хочу ли я замуж. Хочу! Не для себя, для моей девчурки. Сейчас она дочь сосланного лишенца, и ей закрыта дорога! Ради нее я пойду замуж за урода, но за коммуниста! Я согласна на партмаксимум, но при одном условии: муж должен усыновить мою девочку, чтоб она имела все права!
- Вы настоящая мать! Мне бы это и в голову не пришло! - признался Канфель.
Он повел Ирму за руку к воде, песок, как пух, утопал под ступней, изредка попадал камешек, - Ирма вскрикивала и, болтая руками, прихрамывала. Они сходили в море, дно медленно, постепенно опускалось, впереди красными и синими поплавками маячили женские головы в резиновых чепцах. Море лежало, как ангорская кошка, потягивалось на солнце и лапой играло со скользким лучом. Море встречало мурлыканьем, зеленым сияньем глаз, влекло к горизонту, воздух легчал, ноги требовали бега, руки - взмаха, гортань - крика. Ирма не умела плавать, нагнулась к воде, шлепала ладонями по поверхности, и море било мокрой лапой в лицо. Когда вода поднялась до поясницы, Канфель, колотя по воде руками и ногами, поплыл; но вскоре, устав, опустил ногу и стал ею отталкиваться. Дно провалилось под ногой Канфеля, он нырнул с головой, испугался, забарахтался и, наглотавшись воды, насилу выбрался наружу. На берегу он танцовал на одной ноге, выбивая воду из уха, отхаркивался и злился, считая виновницей всего танцовщицу, которая тоже сердилась, расчесывая намоченные волосы. Волосы ее у корней были черные, в середине - светлорусые, на конце - темнобурые; локоны, до купанья спускавшиеся спиралью на уши, развились, Ирма сняла их, обмотала каждый вокруг пальца и положила на солнце. Это еще больше разозлило Канфеля, и, ожесточенно вытираясь полотенцем, он сошел к морю, чтоб ополоснуть замаранные песком ноги. (Второй Канфель стоял на голове, дрыгал левой ногой, плюнул, и плевок снежинкой опустился на его лицо.)
- У вас на голове сусальное золото! - сказал Канфель одеваясь.
- Я привыкла к перекиси! - ответила Ирма, перекинув волосы через голову на грудь и глядя сквозь щелочки. - Меня приучили к ней! - поправилась она. - В Европе все интеллигентные брюнетки красятся! Так хотят мужчины!
- Значит, вы - мужская игрушка!
- Это недостойно джентльмена! - воскликнула Ирма. - Вы сделали нас такими, и вы же оскорбляете нас!.
Она причесалась, приколола шпильками-невидимками локоны, накинула на себя кашемировую шаль и, взяв простыню, пошла с пляжа. Канфель схватил пиджак, полотенце, вприпрыжку побежал за танцовщицей и, догнав ее, взял пальцами за локоть:
- Вы капризны, как море! - вкрадчиво сказал он. - Наш разговор натолкнул меня на одну мысль! Судьба женщины и судьба еврея - две капли воды! Например: еврею разрешали жить в Венеции, но за это обязывали давать под проценты деньги! Когда еврей давал, ему кричали: "Ростовщик!"
- Мой фабрикант говорил приблизительно то же! - проговорила Ирма, не глядя на Канфеля. - Хотя его никто не трогал!
- Не трогали, но кричали, как обезьяны в клетке!
Зажав в правой руке стэк и левой натягивая повод, на пегой кобыле проскакал граф и козырнул Канфелю. Достигнув набережной, граф ударил стэком по крупу лошади, но, когда она пошла рысью, остановил ее и повернул назад. Он принял богоподобный вид и последовал за Канфелем и Ирмой, считая нравственным долгом быть в курсе личных дел обитателей "Пале-Рояля".
3. ВРАЩАТЕЛЬ
Вагон трамвая был открытый, низкий, с куцыми площадками, без продольного прохода между скамьями и столичному трамваю годился в правнуки. Хватаясь за поручни, кондукторша прошла по боковой подножке и оторвала Мирону Мироновичу, пред’явившему профсоюзную книжку, билет за шесть копеек. На улице Революции вагоновожатый зазвонил в прикрепленный к ручному тормозу колоколец, вагон замедлил, передние пассажиры стали топать, шикать и хлопать в ладоши. Мирон Миронович привстал и увидел, что между рельсами стоит старая свинья, а мальчонка, одной рукой придерживая штанишки, - единственную свою одежду, - другой хлещет свинью прутом. Издавна свиньи в роду Мироновых считались предвестницами несчастья: на бабку Мирона Мироновича за день до внезапной смерти набросился боров, отцу Мирона Мироновича перед банкротством подарили дюжину поросят, сам Мирон Миронович перед бедой частенько видел во сне свиней, и боялся их, как нервные женщины мышей. Он мысленно обругал вожатого, слез с трамвая, подумав, что ему не будет удачи и что лучше вернуться в гостиницу. Но, думая, он уже кружил по уличкам, переулочкам, расспрашивал евпаторийцев, евпаториек, советовался с шоколаднолицым милиционером и, выбиваясь из сил, достиг Мойнакской. Сбитый с толку нумерацией домов, Мирон Миронович исколесил Мойнакскую, Узкий переулок, из которого опять попал на Мойнакскую, а из нее выскочил на Хозяйственную, к зеленой калитке дома № 42.
- Здесь живет Перешивкин? - крикнул Мирон Миронович, дергая ручку звонка.
Учитель выглянул из окна, опустился по ступенькам, подошел к калитке и, ковыряя в зубах спичкой, сказал:
- Я - Перешивкин! Что вам угодно?
- Тебя-то мне и нужно! - воскликнул обрадованный Мирон Миронович, толкая запертую калитку. - Я от графа!
- От его сиятельства! - с насмешкой повторил Перешивкин, однако, не открывая калитки. - Какое у вас поручение?
- Не поручение, а дело! - заявил Мирон Миронович и, заметив пристальный взгляд учителя, осмотрел себя. - Это ты что, по одеже судишь? (он был в белой рубашке с красным пояском). - Я - из Москвы!
- Пожалуйста! - сказал Перешивкин, бросив спичку и поспешно отпирая калитку. - Собака не тронет! - и он топнул на зарычавшего фокстеррьера.
Перешивкин был дома один, ввел Мирона Мироновича в столовую, усадил в кресло и почесал пальцем за ухом, что всегда делал в затруднительных положениях. Мирон Миронович поправил кисточки пояска, потрогал стоящую на столе пепельницу-раковину, оглядел вещи в комнате и остановил взгляд на стенных часах.
- Вот это ходики! - пришел он в восторг. - Фирменные!
- Немецкие! - с презрением сказал Перешивкин. - Цирлих-манирлих!
- Сам ты цирлих-манирлих! - не выдержал Мирон Миронович и, подбежав к часам, ткнул пальцем в маятник. - Черный ободок видишь? Такой ободок делается на самых дорогих!
- А мне как раз ободок не нравится! - признался Перешивкин. - Похоже на траурную кайму вокруг об’явления о похоронах!
- Ты часом не из пьющих?
- Нет! - замялся учитель, - Вот как уволили со службы, с горя выпиваю!
- Уволили! - Мирон Миронович. опять сел. - Так-так! У меня к тебе есть дельце!
- Чем могу быть полезен?
- У тебя живет мадамочка в шали?
В одну секунду у Перешивкина мелькнула догадка, что перед ним сидит ответственный муж Ирмы, который хочет все выведать и уличить свою жену, в чем - учитель и сам не знал. Он решил не выдавать танцовщицу, но подумал, что такой посетитель может подраться, о драке узнает Амалия Карловна, и это может иметь потрясающие последствия.
- Живет! - тихо ответил Перешивкин, откидываясь всем своим тяжелым телом назад. - Всего три дня!
- А почему у тебя живет? Медом, что ль, намазано?
- Бедствую! - еще тише сказал Перешивкин, на всякий случай сжав бомбоподобный кулак. - Сдаю комнатку…
- Тебе ведомо, чем она занимается?
- Танцует?
- Балетчица! - заключил Мирон Миронович, задумчиво погладил рукой мясистый подбородок и рассказал учителю наскоро придуманную историю: - Видишь, приехал тут один директор театра и хочет сманить ее к себе на танцы. А она ему такую цену загнула, что он волком взвыл! Я с этим директором в одном полку служил, парень - свой, рассказывал мне все, как есть, и говорит: зарезала она меня без ножа. Что теперь делать? Вот и хочу я ему помочь. Только вижу, дело это очень тонкое, и есть у меня большая надежда на тебя!
- С удовольствием! - согласился учитель, не понимая, куда метит гость. - Если смогу!
- Сможешь! - успокоил его Мирон Миронович. - А я не обижу! - и он выпустил на лицо своего улыбчивого зайчика. - Перво-наперво любопытствую я, что за особа эта мадамочка. Сколько за комнату платит и много ль авансу дала?
- У меня этим ведает жена.
- Как одевается? Какие душки потребляет?
- Затрудняюсь сказать.
- А я тебе облегчу! - предложил Мирон Миронович. - Где ее палаты?
Перешивкин робко показал на дверь Ирминой комнаты, Мирон Миронович открыл дверь, - в комнате был беспорядок: постель раскрыта, на стульях - свернутый в комок капот, полотенце, чулки; на столике - недопитый стакан молока, мыльница с куском мыла, блюдце с яичной скорлупой, щипцы для завивки волос, кусок белого хлеба; на полу - башмаки, белый зонт, вязаный оранжевый с золотисто-синими полосками жакет, рассыпанная коричневая пудра и крышка от коробки вазелина. Мирон Миронович поднял шелковый жакет, пощупал, вырвал нитку и раскрутил ее:
- Заграница! - с удивлением проговорил он. - Мадамочка часом не из Бердичева?
- Что вы! - возмутился учитель. - Мы инородцев в дом не пускаем!
- Теперь их не отличишь от православных! - искренно признался Мирон Миронович. - Говорят чисто и ничего не боятся! - Он развернул капот, из которого вывалились перламутровые гребенки. - У нас в Москве вся их нация в нэпманах состоит и в госоргане числится. Может, слыхал про фирму ГЭТ?
- Я оттуда для школы приборы выписывал, - сказал Перешивкин. - Государственный Электро-Технический Трест!
- Я тоже думал: государственный, - сказал Мирон Миронович, рассматривая гребенки. - А вышло, что Гэт - минский еврей, Абрам Яковлевич Гэт, и наоткрывал по всей России лавочек!
- Даже не верится! - признался Перешивкин, поглядывая в окно, чтобы жена не застала врасплох.
- Да я сам был на дому у этого Гэта. Живет на Поварской, в Хлебном переулке. Жена еврейка, сын - еврей и сам на Моисея смахивает! Плевать, - говорит, - хочу на декреты и фининспекторов. Теперь наше царство!
- Так и сказал?
- Так и сказал! - подтвердил Мирон Миронович. - Чего ему не сказать, власть-то ихняя!
- Теперь все понятно! - с облегчением произнес Перешивкин. - Обратите внимание на нашу Евпаторию. Город в руках татар и караимов! А караимы по языку татары, по вере - евреи. Я голодал, писал научную работу, она выходит вторым изданием, а они… - он злобно посмотрел но направлению дома Трушина, - назначили заведующим школой татарина. Меня, которого надо представить к награде, выбросили, как дворняжку! Недостоин! Неучен! Контрреволюционер! - Видя, что Мирон Миронович открывает деревянный короб, учитель остановил его: -Не беспокойтесь, тут вещи сынишки! - и продолжал, помогая Мирону Мироновичу выдвигать ящик стола: - Жалко, что Таврический полуостров не провалился во время землетрясения! До какого светопредставления мы дожили! Правительство у нас татарское, чиновники - татары и караимы, рабочие - тоже татары, крестьяне - немцы или, смешно сказать, - евреи!
Мирон Миронович снял с гвоздика сумочку Ирмы, перебрал пальцами зеркальце, платочек и пудреницу. Раскрыв замшевый кошелек, он пересчитал деньги, достал граненый флакончик с духами и понюхал. Перешивкин тоже поднес флакончик к носу, лизнул языком пробку и потряс головой. Фокстеррьер, который давно дежурил у двери, взвизгнул, удивившись, что хозяин перенял его манеры.
- О караимах я ничего не слыхал, но раз у них еврейская вера, одним миром мазаны! - авторитетно заявил Мирон Миронович. - Насчет татар одно скажу: хоть в правительстве они, хоть в чиновниках, а все равно устроят шурум-бурум! А что евреям землю дали, - слыхал! На южном солнце. Тут тебе и хлеб, тут тебе и пляж! Американцы, конечно, евреям деньги дали: мол, валяйте, обрабатывайте русскую землю, русскому мужику меньше останется! - Мирон Миронович закончил омерзительный обыск, задумчиво пошевелил губами, словно складывая в уме цифры, и решительно об’явил: - Выходит, что твоя мадамочка пойдет по первому разряду!
- По первому? - переспросил сбитый с толку Перешивккн.
- И деньжонки есть, и вещи, что надо, я сама ягода! По первому!
- Вам виднее!
- Значит такое дело! - сказал Миром Миронович, выходя из комнаты в столовую. - Как придет мадамочка, скажи ей: приезжал профсоюзный делегат от театра, какого - не сказывал. Приглашает на заглавную роль! И разведи ей турусы на колесах! А за мной дело не станет! Подпишет контракт, получишь тыщонку!
- Да что вы? - воскликнул Перешивкин, не решаясь сесть первым. - Я таких денег в глаза не видел!
- А вот увидишь! Получай пятьсот! - предложил он. доставая бумажник и отсчитывая червонцы. - Здесь двадцать червей, остальные в другой раз!