- Был с ним еще такой случай. На его урок опоздал один ученик, сын еврея-колониста, Лева Перлин. Перешивкин стал на него кричать. Мальчик плохо говорит по-русски. В детстве, наверно, говорил по-еврейски, а тут с перепугу растерялся и залопотал; совсем непонятное. Перешивкин стал его передразнивать. Довел мальчика до слез и показал ему свиное ухо!
- И учителя же пошли! В три шеи их надо гнать!
- Выгнали! - сообщил Трушин и положил руки на стол. - Одного выгнали, а сколько осталось? Перешивкиных много. Среди старой интеллигенции: инженеров, врачей, юристов, разных ученых. Перешивкины попадаются среди партийцев. Да мало ли везде присосалось народу! Возьмите хотя бы кооперацию. В кооперацию пролезло много бывших торговцев. Это уже верная черная сотня!
Трушин остановил взгляд на Мироне Мироновиче и в глазах его заиграли лукавые звездочки. Несколько секунд трушинские глаза следили за глазами собеседника, потом звездочки уплыли в глубину зрачков, глаза приняли прежнее выражение и смотрели в упор. Мирон Миронович старался не опускать глаз, пробовал выпустить своего зайчика и почувствовал, что краснеет. Это совсем вывело его из спокойного состояния, руки его не находили места, глаза метались, и в горле пересыхало.
- Неужели это он обо мне? - подумал Мирон Миронович, стараясь овладеть собой и приходя в еще большее замешательство. - Из молодых, да ранний! - и он громко сказал, проглатывая слюну: - Доберутся до всех! Дойдет черед!
- Я в это тоже верю! - четко произнес Трушин. - Только много гадостей натворят эти прохвосты до тех пор, пока их заметят! - Он встряхнул головой, волосы его вскинулись, как острые крылья, открывая прямой лоб. - Возьмите случай из жизни нашего кооператива. Если бы мы не держали связь с колонистами-евреями, не было бы сегодняшних ста двадцати мешков пшеницы. Вам понятно, что из этого следует?
- Чего тут не понять! - подхватил Мирон Миронович. - Я, грешным делом, думаю тоже проехаться к ним. Посмотреть, а заодно…
- Они всю пшеницу запродали нам! - перебил его Трушин. - А у нас договор с Госхлебторгом!
- Пшеничка дозарезу нужна! - признался Мирон Миронович, наконец, выпуская своего улыбчивого зайчика на лицо. - Может, договоримся? - и он заглянул в глаза Трушину.
- Мы шефствуем над одной еврейской колонией, организовали у себя озетовскую ячейку. Помогаем! - проговорил Трушин, открыв ящик стола. - Вот разоритесь на билет Озетлотереи. Можете квартиру выиграть!
- Билеты возьму, а насчет квартиры увольте! - проговорил Мирон Миронович и пошутил: - Теперь, того гляди, казенную без билетов выиграешь!
- Бывает! - согласился Трушин, отрезая ножницами билеты из книжки. - Всякое бывает!
Мирон Миронович подумал, что Трушин неспроста это сказал, мысленно обозвал себя болваном, удивляясь, как мог он, Мирон Миронович, человек с головой, ляпнуть эдакую чепуху. Мирон Миронович гыкнул, вытащил бумажник и, купив на пять рублей билетов, спрятал их в денежное отделение. Встав со стула, он поймал руку Трушина и тряс ее обеими руками.
- Молодчина ты! Ей-богу, душа-человек!
Трушин повел Мирона Мироновича в лавку, рассказывал, сколько пайщиков и какой капитал имеет кооператив, что сделано и намечено сделать. Он знал свою лавку до последней гири, показывал товары, называл, не глядя, сорта и цены, давал Мирону Мироновичу попробовать кусочек семги, развесного печенья, варенья собственной варки. Все это он проделывал с такой радостью и достоинством, что Мирон Миронович на мгновение подумал, что находится в частной лавке, в гостях у закадычного приятеля. Трушин расспрашивал Мирона Мироновича о Москоопхлебе, о работе правления и активности членов, об отделениях и служащих, интересовался годовым оборотом и калькуляцией цен, работой партийной ячейки и месткома. Он забрасывал Мирона Мироновича такими вопросами, что тот, плохо понимая о чем идет речь, краснел, потел и несколько раз порывался уйти.
- А главное вот что, товарищ! - сказал Трушин, подводя Мирона Мироновича к витрине и показывая на частный магазин, находившийся напротив кооператива. - Два года мы бьемся с ним! - Он заботливо покрыл кисеей корзину с инжиром. - Но мы победим!
- Мы победим! - повторил Мирон Миронович, во второй раз потрясая руку Трушину. - Давай бог побольше таких работников на местах!
Мирон Миронович выбежал из лавки, оглянулся на витрину (Трушина не было), - плюнул и выругался. Сидя в экипаже, он еще долго выкрикивал подпиравшие к горлу проклятия, заставляя оборачиваться извозчика. Под’езжая к "Пале-Роялю", Мирон Миронович размахивал руками, причмокивал губами, и казалось, что он понукает лошадей. Но на самом деле он про себя рассуждал:
- Погоди, мамочка, с твоими евреями! Для еврейской рыбки есть верная приманка! - и он похлопал по боковому карману, где лежал бумажник. - А положение у меня такое: либо рыбку с’есть, либо раком сесть!
ГЛАВА ПЯТАЯ,
ГДЕ ВСЕ ВХОДЯТ В СВОИ РОЛИ
1. В НОВЫХ РОЛЯХ
На предварительном следствии Канфель говорил, что он не знал, зачем Мирон Миронович едет с ним в еврейские колонии. Но Канфелю было известно, что Сидякин отказался отсрочить векселя Москоопхлеба, предложил запродать новое зерно и, при запродаже на половину суммы долга, обещал другую половину отсрочить до первого января. Отправляясь в поездку, Канфель надел непромокаемое пальто и, садясь в автомобиль, сказал:
- Гонки с препятствиями! На финише пшеница или банкротство!
Когда автомобиль выплыл за город, Канфель, закрыв глаза, подставил лицо солнцу и ветру. Справа и слева потянулись бескрайные пустоши, вековые перелоги, высокие опаленные целины. По ним скакали ветры - бесшабашные разбойники крымских степей, подминали под себя полынь, припадали к земле и опять, развевая серебристые тюрбаны, мчались во весь опор. Издавна боялся человек этих ветров, не решался итти с бороной, молебном на землю, и лежали степи, дикие, неприступные, пока не привел человек с собой машину - победительницу пространств и непогод.
Часто Мирон Миронович говорил, что никогда в жизни не имел бы дела с евреями, и находил в них такие отрицательные качества, какие евреи-дельцы находили в нем. Теперь у него вся надежда была на евреев-колонистов, и главным козырем в предстоящей игре был тоже еврей, Канфель, который, как полагал Мирон Миронович, легче всех договорится со своими. Правда, Миром Миронович побаивался, как бы Канфель не вступил в заговор с колонистами и они совместно не надули бы его, русского. Но Мирон Миронович рассчитывал на свою опытность и зоркость, благодаря которым не раз обманывал многих людей разной национальности. Нахлобучив картуз по уши, запахнув драповое пальто, он прикидывал в уме, сколько денег истрачено и сколько предстоит израсходовать. Маленькие цифры набегали, как муравьи, кружились, вырастали в крупные суммы, каждая сумма разносилась по невидимым клеточкам, и, подведя итог, Мирон Миронович злобно плюнул. Раньше, в начале нэпа, он разделил бы все расходы по числу компаньонов и заплатил бы вдвое меньше, чем каждый из них, потому что записывал ежедневные обороты в трех черновых книжечках. Эти книжечки были разграфлены вертикальными красными линиями и заключены в зеленый коленкоровый переплет, на котором сияло тисненое золотом слово: "Ресконтро". Одну книжечку он хранил в левом боковом кармане, другую - в правом, третью во внутреннем жилетном кармане, застегивающемся на пуговочку. В первой он вел запись расходов для себя, во второй увеличенную запись для компаньонов ради получения большей доли, а в третьей уменьшенную - исключительно для налоговых учреждений. Когда особняк Мирона Мироновича отошел под общежитие студентов, а его знаменитые лошади были проданы, эти три книжечки дали ему средства на отдельную квартиру в доме застройщика и на основной капитал Москоопхлеба.
- Еще долго? - громко спросил Мирон Миронович шофера.
Автомобиль лихорадило на неровной дороге. Шофер поднял руку и ткнул пальцем вправо. Мирон Миронович привстал, посмотрел, и старый купец пришел в восторг. С боков, как на счетах желтые костяшки, по которым провели сверху вниз ладонью, катилась жирная пшеница; под зелеными подмышками высокой красавицы-кукурузы золотились меховые, коричневые рыльца початков, а над ее головой, словно страусовое перо на шляпе, покачивалась серебряная метелочка; наперерез кукурузе в яркозеленых шинелях маршировали нога в ногу рослые суданские травы, ветер-забияка садился им на плечи и рукой раскачивал султаны их киверов. Вдруг мелькнули пшеничные колосья, помятые и облезшие, как волосы, спаленные щипцами для завивки волос. Это было место, где муха, землячка Алисы, принцессы Гессенской, последней императрицы России, сожрала все зерно. Но через пять минут, глубоко надев золотые митры, чинно пошли архиереи-подсолнухи, касаясь друг друга головами и кланяясь ветру.
Испуганный автомобилем стрепет шарахнулся в сторону, взлетел и упал в колосья. Мимо пробежали низенькие столбы с дощечками, на которых крупные черные цифры по-старинке указывали количество верст. Слева выплыли красноголовые грибы-домики, вокруг них не было забора, около них не стояло ни дерева, ни куста, а позади лежала голая степь. На правом краю колонии выпирало каменное куполообразное строение, обнесенное забором в человеческий рост. Над забором, как птица со сломанным крылом, тосковала мельница, а над ней сбоку на жерди торчала конская голова. По середине колонии выше конской головы глядела в небо радио-мачта, с нее струилась проволока, а на вершине мачты плескался красный флажок. Весь этот вид был однообразен, безжизнен, как рисунок на благотворительной открытке, и только мальчик, ведший за веревочную уздечку белую лошадь, нарушал мертвую тишину. Шофер нажал грушу гудка, - гудок проорал раз, два, - мальчик остановился, приставил руку ребром ко лбу, закрывая глава от солнца, и посмотрел в сторону автомобиля. Он накинул уздечку на голову лошади, схватился одной рукой за уздечку, подпрыгнул, уцепился другой рукой за гриву и, вскарабкавшись на шею лошади, задом пополз на ее спину. Ударив в бока лошади голыми пятками, мальчик подскочил на ней, как резиновый мяч, описал полукруг, помахал кулаками перед глазами лошади, и она пошла галопом.
- Ах, ты, сукин кот! - удивился Мирон Миронович, сдвинув на лоб картуз. - Эть! Эть! Эть!
Подскакав к автомобилю, мальчик так резко остановил лошадь, что едва удержался на ней; но в ту же секунду, похлопав ее по шее, сказал "тпру", хотя лошадь спокойно стояла, мотая головой и пофыркивая от бензинового запаха. Мальчик был не старше десяти лет, острое личико, усыпанное веснушками, сияло от удовольствия (вот, какой я ездок!), рот растянулся в широченную улыбку, а глаза, как черные чертенята, косились и разбегались.
- Где "Фрайфельд"? - по-еврейски спросил Канфель.
- Здесь "Фрайфельд"! - обрадовался мальчик и забыл про свою важность. - Кого надо?
- Я член Озета! - продолжал по-русски Канфель. - Я хочу посмотреть колонию!
- Ехайте до секретаря! - предложил мальчик, показывая пальцем на третий домик слева. - Не замните винограду! - предостерег он, переводя палец на близлежащие виноградники, где торчали еще одни обрезанные чубуки.
- Постой! - не выдержал Мирон Миронович. - Как тебя звать, кавалерия?
- Левка! - ответил мальчик, повернул лошадь, дрыгнул ногами и поскакал.
Шофер дал задний ход, машина, скрипя, попятилась, повернула, и сбоку автомобиля поползли зеленые змейки. Левка остановил лошадь возле домика, постучал, не слезая, в окошко, и из домика вышла женщина. Одернув бумазейную юбку, она схватила стоящий на пороге веник, замахнулась им на мальчика, и морщинки на ее щеках разбежались, просияв:
- Ты не умеешь зайти в дверь? - спросила она Левку, который запустил пальцы в лошадиную гриву. - Жукей мой!
- Тетя, они насчет секретарь!
- Секретарь уже будет поздно! - обратилась женщина к Канфелю, машинально помахивая веником. - Мы боимся суховей! Наша молодежь командует со стерней!
Канфель поблагодарил женщину, попросил Левку показать, где работает секретарь поселкома, и мальчик поскакал впереди автомобиля. За колонией лежала равнина, на которой по проволочным шпалерам, обвиваясь раздвоенными усиками вокруг цинковой проволоки, балансировали виноградные лозы - отличные гимнастки южной земли. По бокам их лежали рыхлые, очищенные от сорных трав междурядья, напоминающие ковры, которые кладут в цирках на случай падения гимнастов с проволоки. Но лозы не падали, - через круглые лунки, держащие их в плену, они бежали по проволоке вперегонки, опустив зазубренные листья, которые запрокидывались на ветру серо-матовой стороной и, опускаясь, сверкали бирюзой. В этом голубом водопаде у самой земли, как гирьки, служащие для балансирования, висели еще незрелые желтые, красноватые, фиолетовые ягоды разной величины и формы. На средней дорожке стояли три бочки с бордоской жидкостью, виноградари наполняли раствором медные пульверизаторы и надевали их на плечо. Нажимая левой рукой рычаг, а правой размахивая металлическим рукавом с распылителем, они обрызгивали зеленокудрых гимнасток, предохраняя их от грибной болезни "мильдиу". По другим междурядьям ходили подростки, спорили, как опытные тренеры, о качествах лозы, восхваляя ее бег, расправляли листья, подвязывали ветви, чеканили верхушки, укорачивали "пасынки" и совершали ту кропотливую работу, которая в одном месте усмиряет лозу, сокращая ее рост и стремление к свету, а в другом поощряет и направляет ее разбег.
- Вот так клюква! - воскликнул Мирон Миронович, разглядывая загорелые лица виноградарей. - И впрямь евреи!
- С сотворения мира самое лучшее вино было у евреев: ливанское и хебронское, - похвалился Канфель.
- Выгодное предприятие! - одобрил Мирон Миронович. - Кабы здесь сидел наш Шустов, он бы и винодельню раздул! Отдай все да мало!
- Я думаю, - пояснил Канфель, - что в древности евреи были такие же горькие пьяницы, как сейчас русские!
Левка ударил лошадь кулаком по крупу и понесся карьером. Глядя на его посадку, можно было подумать, что он с пеленок ездит верхом без седла. Следуя за ним, автомобиль круто свернул влево, нырнул в лощину, выбрался на узкую дорогу, и, шурша, с двух сторон на него хлынула высокая, светложелтая пшеница. Когда ветер налетал на нее, она запрокидывалась, как девушка с распущенными косами. Но тотчас же вставал расчесанный колос к колосу, вставал и просил, чтобы человек срезал его под корень.
У края поля три вола тащили новенькую лобогрейку, которая сверкала, как кусок заката, стрекотала, визжала, двигая вправо и влево ножом. Сидящий спереди парень погонял кнутом волов, парень, находившийся на заднем сиденьи, наклонялся вперед, поддевая двухзубчатыми вилами срезанные колосья и с трудом разгибаясь под тяжестью, сбрасывал их вниз. За лобогрейкой шли женщины, подростки, подхватывали падающие колосья, ловко обвязывали их, нажимая коленом на свясло, и сноп - плотный, душистый - ложился на землю и лежал, пока его не складывали вместе с другими в копну.
Ближе к середине поля, пыхтя и стуча, трактор - стальная черепаха - тащил за собой сноповязалку, на высоком сиденьи которой помещался чернобородый еврей. Сноповязалка поднимала колосья, вращающиеся лопасти наклоняли; их к платформе, подрезалась солома, и соломинки молниеносно исчезали между двумя парусовыми платформами. Вязальный аппарат, как кассир пачки денег, выкидывал на разнозубчатую вилку связанные шпагатом снопы, еврей нажимал рычаг, вилка наклонялась, и снопы мягко опускались на землю…
Левка осадил лошадь, приставил руки воронкой ко рту и закричал:
- Э-ге-ге-е! Заверните до мине-e!
Шофер остановил автомобиль, Канфель открыл дверцу, вышел из машины и потянулся, расправляя поясницу. Он шагнул, чувствуя, что от ступней к коленям ползут мурашки, расстегнул воротник пальто и вытер лицо платком. Мирон Миронович встал в автомобиле, снял картуз, ударил им по руке, из картуза метнулась пыль, оседая на шофера, и бухгалтер помахал рукой, как курильщик, отгоняющий от женщины дым. Он вылез из автомобиля, подошел к полю и выдернул из снопа пучок колосьев. Они были полны зерном, остья расходились под острым углом, и зерно сидело глубоко. Мирон Миронович вылущил один колос, насчитал тридцать пять зерен, выбрал два зерна - одно пузатенькое, лоснящееся, другое с’ежившееся, чахлое - и сравнил их.
- Какой сорт? - крикнул он, когда трактор приблизился к краю поля.
Еврей слез со сноповязалки, он был высок, коренаст, грузно переставлял ноги, и колени его слегка подгибались под тяжестью туловища. Коричневое лицо, обрамленное завитками черной бороды, ширококрылый нос, толстые губы, волосатая грудь, распахнутый ворот, ситцевая рубаха, поверх рубахи - грубая, серая куртка, черные с цветными заплатами брюки, вправленные в яловочные сапоги, суконный картуз с мягким козырьком, - все это делало его похожим на старшего бурлака-водолива, пришедшего со своей артелью подрядиться на работу. (Мирон Миронович, на своем веку имевший дела с судорабочими артелями, посмотрел, - не держит ли еврей лямки подмышкой и нет ли на его картузе ложки - вековой вывески бурлака.)
- Интересуетесь стерней? - спросил колонист Мирона Мироновича, медленно сняв картуз и медленно его надевая. - А кто ей не интересуется?
- Пшеница-то будет какого сорта? - повторил вопрос Мирон Миронович.
- Она идет под названием земка!
- Что-то не слыхал! А много ль вышло с десятины?
- Суховей, когда он спросит, что нужно еврею! - ответил колонист. - Гектар дал тринадцать и одна четверть центнер!.
- А в пудах как оно выйдет?
- Около восемьдесят!
- Сколько у вас дворов?
- Сто и двенадцать!
- А по скольку засевали?
- Восемь гектаров!
- Постой, постой! - закричал удивленный Мирон Миронович, отщелкивая пальцами невидимые костяшки. - Выходит семьдесят тысяч с лишком пудов!
- Ой, нет! Мы делаем вычет на семена восемь центнер!
- Да ты в пудах!
- Около пятьдесят! На корм также! Всех будет около шестьдесят тысяч!
Лежа под трактором, трактористка регулировала мотор. Канфель подошел к еврею, похлопал его по плечу и сказал для того, чтобы что-нибудь сказать:
- Я смотрю на вас, как подагрический дядя на здоровенного племянника! Что у вас слышно с тракторами?
- Мы имеем одну двадцатую! - ответил колонист и, видя, что Канфель не понял, пояснил: - Один трактор на два десятка семей!
- Хорошие тракторы или так себе?
- Фордзон - нахлебник! - воскликнул колонист, подходя к трактору и приглашая за собой Канфеля. - Интернационал это уже работник! - и он похлопал по машине рукой. - Самуил Перлин понимает толк в машине!