- Наверно, тяжело править такой штукой?
- Моя дочь немножко вертит им! - ответил Перлин, повернувшись к трактористке.
Трактористка вылезла из-под трактора (Канфель сразу узнал Рахиль): она была в красном головном платке, короткой, залатанной жакетке, ситцевой широкой юбке, заколотой между колен английской булавкой, и в стоптанных с резиновыми союзками башмаках, растрепанные ушки которых вылезали наружу. Рахиль стягивала узелок платка, руки ее, одетые в шерстяные с дырявыми пальцами перчатки, торопились и выдавали ее растерянность. Ветер подхватывал исходивший от нее запах керосина и соломы, обливал им Канфеля, и он морщился.
- Здравствуйте! - сказал Канфель, напуская на себя любезный тон: - Трудно пахать?
- Жать! - поправила его Рахиль и еще больше смутилась. - Большая нехватка рук. Хлеб терпит осыпку. Мы делаем супряжку лошадей, имеем ночлег в поле, и все-таки от этой ветрености евреи в убытке! - вдруг воскликнула она, быстро поправляя раздувающуюся, как парашют, юбку.
- Но ветер дует периодически?
- Нет, он любит надуться досыта! - ответила Рахиль. - Ему надо выдуть еврея обратно в местечко!
Перлин подтянул голенища сапог, застегнул на все пуговицы куртку и сказал Мирону Мироновичу:
- Ну, будьте гостем, купец!
Он зашагал к сноповязалке, вскарабкался на сидение и оттуда крикнул: - Рахиль! Сегодня трактор наш, а завтра соседа!
Девушка пошла, смешно ковыляя в башмаках, но Канфель уже прощал ей эту обувь, эту походку и был доволен, что ветер открывал ее смуглые ноги. Рахиль села за руль, включила мотор, трактор, фыркнув, пополз, сноповязалка взмахнула лопастями, как рыба плавниками, и поплыла вслед за трактором.
- Лева! - крикнул Перлин, на мгновенье обернувшись назад: - Иди на супряжку!
Канфель вошел в автомобиль, встал и увидел, что по полю движутся десятки лобогреек, сноповязалок, шагают десятки мужчин, женщин, бегут подростки, прыгают по полю. Все: размеренная песня машин, ржанье лошадей, гортанный говор евреев, запах масла, керосина - все торжествовало над суховейной степью! Ветер толкнул Канфеля в грудь горячей головой, выхлестнул полы пальто за кузов автомобиля:
- Смотрите, Мирон Миронович! - воскликнул Канфель голосом, полным умиления. - Евреи делают жизнь! Вы должны это видеть, понять и рассказать детям! Да здравствует советская Палестина! Ура!
- Ура! - присоединился Мирон Миронович и встал рядом с растроганным Канфелем. - А не вредно бы вам, Марк Исакыч, отведать этой комсомолочки? - и, оттопырив большой палец, он пощекотал им подмышкой юрисконсульта.
2. СТАРАЯ РОЛЬ
Тетя Рива впустила Канфеля и Мирона Мироновича в домик. Они сняли пальто, почистили одежду щеткой, с которой густо лезла щетина, умылись под жестяным рукомойником и прошли в комнаты. Собственно, комнат не было, а домик, имевший площадь в сорок квадратных метров, был разделен деревянной выбеленной перегородкой на две половины. Первая, безоконная, тщательно убранная, служила амбаром, в ней же на стене висела сбруя, запасные или испорченные части сельскохозяйственных машин и белела печь, уставленная горшками. Вторая половина была разгорожена на две клетушки, каждая клетушка имела по двери, окошку, и это помещение тетя Рива назвала квартирой со всеми удобствами. В клетушке, где тетя Рива усадила гостей за стол, стояла узкая железная кровать, с нее свешивался матрац, теряющий рыжее мочало, матрац был покрыт серым байковым одеялом. В изголовья кровати, под штопанной-перештопанной накидкой, лежали подушки без наволок, а на подушках, на недосягаемой для левкиных рук высоте, блестел пузатенький медный самовар - предмет забот и тщеславия тети Ривы. Рядом с кроватью стоял буфет - низкая раскоряка на одной деревянной и трех кирпичных ногах, против него висело зеркало, из’еденное маслянистыми пятнами, под зеркалом был прикреплен кнопкой плакат Осоавиахима, показывающий, как надо надевать противогазовую маску. Еще находились в клетушке четыре табурета-паралитика, диван, которому время - рассеянный хирург - вскрыло живот и после операции забыло наложить шов. Над диваном висели фотографии дедушек, бабушек, дядей, теток, молодых Перлиных и посередине в черной раме за стеклом увеличенный портрет красноармейца в папахе, шинели, с винтовкой на коленях. Над красноармейцем зелеными чернилами было написано по-еврейски:
"Кто виноват в том, что с ним случилось?
Глупые думают, что это сделал бог".
Под красноармейцем был старательно с нажимом и за витушками написан по-русски акростих:
Долой банкиров и царей!
Алчность ваша беспримерна,
Вы - губители наших сыновей
Из-за ненаших интересов, наверно.
Десять мил. погубили людей!
- Кто этот Давид? - спросил Канфель, прочитав акростих и всматриваясь в лицо красноармейца.
- Брат Рахилечки! - ответила тетя Рива, накрывал стол синей скатертью, хранящей следы чернильных и жирных пятен. - Его убил махновец! - Она поднесла угол фартука к глазам - Такой красавец! Такой добряк!
Тетя Рива поставила на стол кринку молока, положила два ломтя пшеничного хлеба и села на табурет подле окна. На окне лежала левкина суконная курточка, на ней были большие заплаты, а на этих заплатах - маленькие. Тетя Рива надела на нос очки, заложила за уши скрученные вдвое веревочки, взяла иглу, и очкастые заплаты стали размножаться на левом рукаве.
- Огонь мальчишка! - сказала она, качая головой. - Чтоб посидеть минуточку - так нет! Дай ему волю, он весь мир пробежит и не устанет!
- Живой мальчуган! - согласился Канфель, наливая себе в стакан молока. - Внучек?
- Племянник! Сын покойной сестры!
- Давно она померла? - заинтересовался Мирон Миронович, хотя ему было безразлично, кто и когда умер.
- Ее тоже зарезали беляки! - ответила тетя Рива, не поднимая головы.
Мирон Миронович налил второй стакан молока, попросил у тети Ривы еще кусок хлеба и, макая его в молоко, обсасывал, жевал. Канфель отставил от себя недопитый стакан, показывая, что пища не идет ему в рот, и, вкладывая в свои фразы злую иронию, произнес:
- Добровольцы гнали махновцев, махновцы петлюровцев, петлюровцы григорьевцев, григорьевцев красные, и наоборот! Кто же отвечал за поражение? Евреи! Они потомственные почетные козлы отпущения!
- Это вы зря! - возразил Мирон Миронович, отрывая губы от стакана. - Не всех евреев били, а били с выбором! Еврей еврею рознь! Другого и стоит!
- А русский русскому не рознь? - быстро спросил Канфель, явно намекая на своего собеседника. - Другого русского тоже стоит!
Тетя Рива вывернула наизнанку рукав курточки, приложила заплатку, обрезала ножницами и, вздохнув, посмотрела на Мирона Мироновича:
- Вы таки правы, не всех побивали! - проговорила она, принимаясь за иглу. - Ой, не всех! Наш богач Марголин нанял себе офицера, и он шел за ним, как собака!
- В семье не без урода! - сказал Мирон Миронович, об офицере и, видя, что тетя Рива проводит пальцем под очками, подумал: - Глаза на мокром месте!
Он боялся, что тетя Рива рассердится, расскажет все Рахили, а от Рахили, секретаря поселкома, во многом зависела судьба Москоопхлеба. Зная, какое значение имеет сказанное вовремя слово, Мирон Миронович настроил свой голос на трогательный тон, и улыбчивый зайчик запрыгал на его губах.
- Чего ты, матушка, расстраиваешься? Вот я с Марк Исакычем да-авнишний приятель, он может подтвердить, - я очень уважаю еврейского человека! - и он выжидательно посмотрел на Канфеля.
Канфель понял, что от него требуется, и, хотя ему было неприятно, он, не желая ссориться с Мироном Мироновичем, утверждая, кивнул головой. (Потом Канфель вспоминал об этом кивке и каждый раз испытывал такое ощущение, словно его неожиданно окачивали ледяной водой.) Мирон Миронович похлопал Канфеля по руке, ободрил своего зайчика, зайчик запрыгал на щеках и распушился:
- Может лишнее сболтнул, - прошу прощенья! - сказал он тете Риве. - Язык мой - враг мой, прежде ума глаголет! - и предложил, чтобы расположить к себе женщину: - Не помочь ли тебе в чем? Пол подмести? Воды принести? А?
Тетя Рива положила куртку на окно, сияла очки, сложила их и завернула в синюю бумажку. Она поднялась с табурета, стряхивая с передника ниточки и ворсинки. Седые волосы выбились из-под платка, она пальцами заправила их обратно, и при этом движении ее руки по локти вылезли из рукавов. Она взяла эмалированную кастрюлю, сутулая, прихрамывая на правую ногу, прошла в другую половину дома, и оттуда вырвался грохот ворочаемых чугунов, хлопанье крышек, треск ломаемой лучины.
Пастух гнал по поселку стадо: впереди, прижимаясь друг к другу и подкидывая зады, метались дымчатые овцы; грузные кобылы ступали со своими красавцами-стригунами, которые скакали в разные стороны, и, когда встревоженные родительницы звали их, они дурашливо брыкали воздух; переваливаясь с боку на бок, болтая выменем, шагали дородные коровы; посреди них, как турецкий султан, ступал белый в черных пятнах бык-производитель - счастливый отец многочисленных телят; телята совали розовую мордочку под сосцы матерей, пастух, щелкая кнутом, отгонял их, и они, вытягивая шею, жаловались царственному отцу.
Тетя Рива взяла ведро, накинула на себя пелеринку и вышла во двор. У ворот ее ждала корова, которая сама отделилась от стада и мычаньем вызывала хозяйку. Колонистка ввела ее в закуту, поставила под нее ведро, но корова баловалась и опрокидывала ведро. Тетя Рива хлеснула ее прутом, корова заметалась по двору, получила еще два удара и успокоилась.
- Мастерица на все руки! - сказал Мирон Миронович, стоя у окошка и смотря, как ловко работают пальцы тети Ривы. - Поди, полвека отзвонила, а не уступит другой молодой!
Степь куталась в синеватую дымку, вздыхала, томилась и стыла в об’ятьях вечернего ветра. Кудахтали сгоняемые во дворы куры, умные гуси, поднявшись на два метра над землей, разлетались по домам, десяток индюшек все еще болтал по-французски, деревенские предсказатели, самовлюбленные петухи, в один голос тянули старинное свое изречение:
- Ску-ка ре-ку! Скука-реку!
Но, как все предсказатели, начиная с дельфийской жрицы Пифии, они обманывали народ, и в поселке скуки не наступало. С поля в’езжали первые мажары со снопами, на одной из них, высоко на снопах, сидел Левка, сбоку мажары шла Рахиль, Перлин вел правую пристяжную под уздцы. Мажара остановилась против домика, Перлин попятил лошадей, ввел мажару во двор по передние колеса и распряг лошадей. Он приподнял мажару за оглобли, как тачку, вкатил ее вглубь двора, приткнул в угол и поставил вверх концами оглобли. На пристяжную лошадь взобрался Левка, уехал, другую Рахиль хотела ввести в закуту, но она опустила голову, обнюхала землю, подогнула передние ноги и, подобрав круп, плюхнулась на спину. Лошадь вытянула голову, замахала ногами, стала переваливаться сбоку на бок, и Рахиль, смеясь, похлопала ее по крупу. Лошадь заржала, вскочила на ноги, встряхнулась, обдавая Рахиль пылью, и пошла в закуту, в угол, где Перлин поставил полову, замешанную на воде и пересыпанную ячневой мукой.
3. РОЛЬ УДАРНАЯ
Рахиль взяла из рук тети Ривы ведро с молоком, вошла в домик, поставила ведро на табурет и попросила мужчин отвернуться. Она сняла жакетку, башмаки, толстые чулки и, босая, ушла во вторую клетушку.
- Как чувствуют себя гости? - спросил Перлин, входя с тетей Ривой. - Время кушать немного горячего!
Тетя Рива налила воды в глиняный газ, взяла жестяную кружку, понесла таз и кружку в клетушку Рахили, стараясь не расплескать воду. Перлин снял куртку, посмотрел, есть ли вода в рукомойнике, и стал мыться, согнувшись и набирая полные горсти воды. Фыркая, он мылил и обдавал водой щеки, уши, нос, тер руками мокрую бороду и, наконец, подставил голову под кран.
- Золотая водичка! - сказал он, вытираясь холщовым полотенцем. - Что есть человек без воды? - продолжал он, ероша полотенцем волосы. - Рука без пяти пальцев!
- Только вода больно солона, - подхватил Мирон Миронович.
- Спасибо Озету и за соленую! - ответил Перлин. - Когда мы приехали сюда, нам дали порядочно земли, немного скотины и ничего воды!
- Без чего, без чего, - произнес Мирон Миронович, - а без воды никак нельзя!
- За водой ехали два километра! - пояснил Перлин. - Пока волы проходили километры, пропадала работа в поле! Пока проходила работа, так волы пропадали в поле!
- Нос вытащишь, хвост завязнет, хвост вытащишь, нос завязнет! - весело проговорил Мирон Миронович. - Как же вы жили?
- Евреи всегда живут как же! - ответил Перлин, вешая на место полотенце, и обратился к Канфелю: - Что стоите, еврей? Садитесь!
- Я смотрю и удивляюсь, - сказал Канфель, опускаясь на стул. - Вы жнете, доите коров, говорите о хозяйстве, как настоящие крестьяне. Откуда это?
- Голод хороший учитель! - ответил Перлин, помогая тете Риве резать каравай хлеба. - А бедные евреи тоже имеют желудок!
- Это не так! - возразил Канфель, заерзав на стуле. - Вы забываете, что в древности мы пасли стада, мы сажали виноградники, мы пахали бесплодную землю…
- Мы ходили сорок лет по пустыне, мы вели разговорчики с господином богом! - воскликнула Рахиль, выходя из своей клетушки. - В хейдере рэбе так же разговаривает!
Рахиль - в коричневом, шерстяном платье, черных чулках и высоких желтых башмаках села напротив зажженной лампы. Лицо ее приняло цвет шоколада, кудряшки, старательно приглаженные щеткой, лежали барашковой шапкой, в ушах поблескивали золотые серьги-кольца. (Эти милые сердцу кольца, любимые серьги цыганки Стеши, молнией вспыхнули в памяти Канфеля.) Ему опять нравился задор Рахили, едва не переходящий в резкость, нравились ее угловатые движения, жестикуляция, которой она подгоняла свои мысли.
- Почему такая насмешка? - сказал Канфель, и в голосе его вздрогнула обида. - Я люблю мой народ!
- А кто ваш народ? - спросила Рахиль, тряхнула головой, и серьги ее взметнулись. - Авраам, Исаак, Иаков? Ротшильд, Бродский, Писманник?
- Самуил! - обратилась тетя Рива к Перлину, накрывая скатертью стол. - Еврейские барышни ведут себя так? - и, видя, что Перлин ухмыляется в бороду, добавила: - Отец не лучше дочери!
Левка вернулся домой, собирался шмыгнуть в комнаты, но тетя Рива поймала его за руку, заставила умыться и причесала ему волосы. Перлин подошел к столу, оглядел тарелки, ложки, ножи, принес скамейку и поставил ее перед столом.
- Ну, Рива, - спросил он, - можно уже садиться?
На первое тетя Рива подала лапшу, вся семья черпала ее деревянными ложками из миски. Перлин загребал глубоко, подставляя левую руку под ложку и, не расплескав ни капли, опрокидывал лапшу в рот; тетя Рива набирала в ложку лапши меньше, очищала внешнюю сторону ложки о край чугуна и, держа под ложкой кусок хлеба, осторожно несла ее к себе; Рахиль терпеливо вылавливала гущу, отжимала ее о внутреннюю сторону чугуна, подносила к себе, не капая, и ловко вбирала лапшу губами; Левка окунал ложку до середины руки, загребал ложку лапши с верхом и, теряя лапшу по пути, тянулся к ложке ртом. Когда тетя Рива подвинула ему миску с остатками, он встал на стуле на колени, помогая себе обеими руками и облепляя лапшинками лицо и грудь. После лапши тетя Рива поставила перед Перлиным миску с вареным мясом, Перлин нарезал мясо на куски, густо посолил и, подняв миску, опустил ее посередине стола. Мясо ели, не спеша, каждый словно про себя считал куски, не желая с’есть больше, чем другой, и, поняв это, Канфель переглянулся с Мироном Мироновичем.
- Я вижу, что наше кушанье против вкуса гостей! - сказал Перлин, дожевав последний свой кусок. - Завтра мы зарежем курицу!
Пояснив, что после мяса вредно пить молоко, тетя Рива пообещала всем дать через час по стакану молока и стала убирать со стола. Левка всунул в рот три пальца, свистнул так, что тетя Рива уронила ложки. Канфель с изумлением смотрел на Левку, мысленно надел на него картузик яичного цвета и воскликнул:
- Ты не ехал со мной из Ялты неделю назад?
- Сочувствуйте до пролетарского классу! - сказал Левка, схватив с окна консервную коробку, в которой лежали иголки и нитки тети Ривы. - Кто что можут!
- Оставьте ваше удивление! - сказала Рахиль Канфелю и засмеялась. - Дедушка дал ему наказание, а он убежал в Ялту к товарищу!
- Избаловались ребята! - отозвался Мирон Миронович. - Что школьные, что беспризорные, - одного поля ягода!
Левка бросил ложку, уткнулся головой в колени тетн Ривы, она погладила его по голове. Канфель вынул из кармана леденец, намереваясь дать его мальчишке, Мирон Миронович достал двугривенный, протянул обиженному:
- Кавалерия, давай мириться!
Левка покосился на леденец, на двугривенный и скорчил рожицу:
- Одной поли ягода!
Рахиль пригласила гостей в соседнюю клетушку, ее общую с тетей Ривой спальню, зажгла маленькую лампу с самодельным зеленым абажуром, и над лампой завертелся прикрепленный к стеклу коптильник. Лампа осветила стоявшие у противоположных стен две кровати: одну деревянную, двуспальную, на которой покоилась старинная местечковая роскошь - гора серых перин, гора в кумачевых наволоках подушек, а над горами - синее ватное одеяло, украшенное необыкновенными узорами и фиолетовой каймой по краям. Другая кровать была составлена из двух ящиков, покрытых сенником, застланных зеленым одеялом, на котором еще сохранились очертания вышитого дома, сада и девочки, поливающей из лейки полинявшие цветы. Угол клетушки занимал комод, которому при перевозке здорово помяли бока, над комодом висел стенной календарь, показывающий семнадцатое июля, а на картоне календаря сквозь очки щурил глаза Калинин. Комод был покрыт листом бумаги со старательно вырезанным подзором, на комоде жили два черных слоника, шерстяная обезьяна без правой ноги, фарфоровая японка с цветным зонтом, глиняная кошка-копилка, матерчатый Пьеро с разорванным носом, бочки, пузырьки и будильничек, кончивший свой век на двадцати семи минутах третьего. На подоконнике лежали две стопы брошюр и журналов, на одной стопе помещалась чернильница, на другой - бумага, карандаши, резинка, стеариновый огарок и послуживший верой и правдой пресспапье.
- Тесновато у вас! - промолвил Мирон Миронович, думая о том, где его положат спать. - Потолочки низенькие, пол - не поймешь из чего!
- Пол из земли. Мы его промазали навозом, - ответила Рахиль, садясь на свою ящичную кровать. - В потолках не хватает вышины! Так мало ли что не хватает? У других весь дом - яма в земле. А люди же!
- Почему так? - спросил Канфель, усаживаясь рядом с Рахилью и подтянув на коленях брюки. - Вам отпускаются средства, и, кажется, не копеечные?
- Вы плохой калькулятор! Средства выписывают для производства, а не для потолка! Будут машины, будут деревянные полы! Москва не сразу строилась!
- Вам же нужны культурные условия! В городе говорящее кино, а вы живете без канализации!
- Если бы было по вашим словам, никто бы не двинулся с города. Мы первый год спали в палатке, по десятку человек в такой вот коробке!
- Торговлишка издавна достатней крестьянства! - изрек Мирон Миронович, сидя на перинах тети Ривы. - Небось, ваш папаша торговали?
- Наш папаша ковали лошадей! - передразнила его Рахиль. - У нас есть бывшие торговцы, но у них полное расстройство от налогов!
Мирон Миронович зевнул и украдкой перекрестил рот, потому что верил, что через это отверстие при зевке может войти нечистая сила, особенно, если кругом находятся евреи.