- В конце улицы.
Халлы словно поджидала меня. Едва я постучал во входную дверь, как раздался топот ее проворных ног. К стеклу прижалось лицо, по-детски расплющив нос.
И вот она стоит передо мною в красном коротком халатике, которого я никогда на ней не видел. Она сделала шаг, подол взметнулся и приоткрыл на мгновение белое колено. Халлы тотчас одернула халатик, придерживала его, чтобы не распахивался снова.
Мы даже забыли поздороваться. Просто стояли и смотрели друг на друга.
- Как хорошо, что ты пришел, Замин!
- Ты ведь сама велела. Надо с тобою посоветоваться…
- Конечно, конечно! Пойдем наверх. Подруги еще не возвращались. Мы теперь в школе пробные уроки ведем, отметки ученикам ставили.
- Неудобно, если меня застанут.
- Почему? Здесь таких вещей не стесняются.
- Каких?
- Ты же всегда хотел быть моим братом? Забыл? Вот мы и есть брат с сестрой.
Она схватила меня за руку и повела по лестнице. От ее прикосновения пальцы мне обожгло.
Сняв с моего плеча торбу, Халлы вытянулась, будто тетива лука, и легко дотронулась ладонью до моего плеча.
- Вот ты и в городе!
Она ни секунды не могла усидеть на месте. Поправила подушку на кровати, выдвинула и задвинула ящик тумбочки, провела гребнем по волосам, схватила с подоконника чайник, белый в красных розах, убежала с ним.
На тумбочках и подоконниках - везде громоздились стопки книг.
Халлы с тем же лихорадочным оживлением впорхнула в комнату.
- Я тебе так рада! Ко мне ведь никто не приходит. Раньше навещал отец. Но сейчас мы в ссоре.
- Он хочет жить по-старинному, распоряжаться тобой! - вырвалось у меня с ожесточением. - Женщина для него низшее существо!
- А для тебя?
- Да я для своей матери на все готов!
Она задумалась на мгновение и вдруг со смехом сдернула с меня кепку, растрепала волосы, ухватила за чуб и притянула к себе. Я едва не потерял равновесия.
- Не балуйся. Какая ты стала озорница!
- Не хочешь, чтобы я свою силу показывала? А я все могу, вот тебе! Захотела учиться - учусь. Надо было - отца ослушалась.
- Ты не сама все это придумала. - Я невольно нахмурился.
- А кто мне помог, братец Замин?
- Не называй меня братцем.
- У-у, бука. Думаешь, испугалась твоих насупленных бровей? Теперь я ничего не боюсь. Ты сам меня бойся.
Она шутливо замахнулась. Я перехватил ее руки, и маленький сжатый кулачок потерялся в моей раскрытой ладони.
- Вот и все твои силы кончились.
Она тихонько освободила руку, отошла к окну. Оглянулась - выражение лица изменилось.
- Я хочу подарить тебе книгу.
Обложка показалась знакомой, я видел такую же за стеклом витрины: богатырь борется с тигром.
- Вот какие юноши бывают, Замин. Убил свирепого тигра и надел на себя его шкуру.
- Я не знаю этой истории.
- Он сделал так ради любви… Знаешь, со мною рядом живет девушка, у нее есть жених. Возвращаясь со свидания, всякий раз хвалится, что он покорно сносит все ее капризы. "Больше любить будет", - повторяет она.
- Но ты ведь так не будешь поступать со своим женихом?
- Нет, братец. Обещаю. Я возьму веревку, обмотаю своего милого, взвалю себе на спину, как вязанку дров, и понесу хоть на край света…
- Опять "братец"!
- А как?
Я не ответил. Молча полез в карман, поднес к ее глазам сверкающие бусы.
- Это тебе.
Она вспыхнула, покраснела до корней волос. Даже по лбу и шее разлился огонь. Отступила на шаг, словно в испуге:
- Не надо.
- Значит, у тебя уже есть нареченный?! - В ярости я сжал бусы и хотел швырнуть их на пол. Она вцепилась в запястье.
- Никаких нареченных. Ты мой братец, мой гага, и все. Больше мне никто не нужен. Я вообще не выйду замуж.
- А как же Селим? Ведь он писал тебе письма.
Она опустилась перед кроватью на колени, достала плоский деревянный чемоданчик, открыла его и выложила передо мною бумажный сверток.
- Читай, гага.
На одном листке было написано: "Я все узнал. Техникум трехгодичный. Дают койку в общежитии. Есть столовая". На втором: "Почему ты не решаешься? Время уходит. Если сама не можешь вырваться в город, передай документы, я отвезу их". Третий листок уговаривал: "Отец твой колеблется, потому что боится расходов? Успокой его: ты будешь получать стипендию. Неужели наши девушки так беспомощны и трусливы? В других селах уже трактористки есть, ходят в брезентовых штанах, никого не боятся…"
Последнее письмо было более длинным. Я читал его медленно. "Все складывается для нас хорошо. Скоро я получу повышение, фаэтон будет в моем распоряжении. Тогда смогу подвозить тебя в город и обратно хоть каждый день. Можем и еще кого-нибудь брать по дороге, чтобы отец твой не подумал ничего худого. Не печалься, все уладится. О тебе могу говорить только с Замином, он мой верный помощник. Что бы мы делали без него? Будешь учиться в городе, побеседуем обо всем спокойно. Я многое должен сказать тебе. Сожги письмо, не надо, чтобы оно попало в чужие руки. Хотя душа моя чиста и я ничего плохого не замышляю". Подпись была странная: "Соловей".
Я поднял голову и встретил пристальный, изучающий взгляд Халлы. Несколько секунд наши взгляды скрещивались. Наконец я выдавил с кривой усмешкой:
- Больше вы в Замине не нуждаетесь? Скажи правду, он часто приходит сюда? И почему ты не сожгла письмо, как он велел? Пепел смешала бы с водой, а воду выпила, как святую…
Тут я понял, что издеваюсь над дядей Селимом. Поспешно добавил:
- Нет, он хороший человек. Приютил нас, бездомных, а то орлы давно склевали бы наши головы.
- Разве это касается меня? - надменно возразила Халлы.
- А если бы я умер?
- Думаешь, весь мир оденется по тебе в траур?
Я знал, вспыльчивость Халлы быстро проходит. Подобно весенней тучке - налетит, напустит на землю мрак, разразится трескучим громом, прольется звонким дождем - и все.
- Но ты бы хоть грустила обо мне? - примирительно спросил я.
- Эх, Замин, - отозвалась Халлы. - Я грущу только из-за того, что ты уже потерял два года. И не сидеть нам рядом на университетской скамье, как мечталось раньше… Ну а теперь пойду принесу чайник, - добавила она совсем другим тоном. - Если в нем хоть капля воды осталась.
Я поднялся с места, сказал, что чаю не хочу, дело близко к ночи, пора уходить. Халлы не возразила ни слова; она знала, что дорога до селения неблизка.
- Возьми книгу. Что понравится, выпиши, чтобы не забыть.
- А ты прими мои бусы.
- Очень обидишься, если откажусь?
- Очень.
- Знаешь, почему я их не беру?
- Нет. Объясни, пожалуйста.
Она нервно кусала нижнюю губу.
- Я принесу тебе несчастье в жизни, уж знаю. Разве девушка с родинкой может стать счастливой?
- Ну что ты, Халлы? - неискренне возмутился я, вспомнив старую поговорку: у людей с родинками много бедствий.
Но тотчас поклялся сам себе, что жизни ни пожалею ради ее счастья! Выучусь на шофера и буду повсюду возить ее с собою. Сколько новых мест мы увидим! Скольких новобрачных довезем до их нового дома! Я буду петь для нее песни и построю большой дом. На верхнем этаже поселим мою мать. Она непременно полюбит невестку. Ведь Халлы девушка не с чужой стороны. Мы с нею выросли на одной земле, пили воду одного родника…
Дверь распахнулась. Халлы стояла с кипящим чайником в руках. Последнее, что я видел уходящее блестящий взгляд и родинку, предвестницу многих бед.
8
Я вышел на улицу, освещенную длинными полосами желтого света, который падал из окон. То озаряясь чужим светом, то снова исчезая в густых сумерках, спешили из города припозднившиеся крестьяне, нетерпеливо понукая навьюченных покупками лошадей. На рынок они пригнали своих коз, овец, бойко торговали курами и цыплятами, набили мошну, но тут же и опустошили ее, увозя теперь по домам медные самовары и целые штуки ситца, сукна, других нужных им товаров.
Я шагал в одиночестве по темной дороге; карманы пусты, но сердце полно до краев.
Над головой густо мерцали звезды. Никогда прежде я не видел таких ярких, таких радостных звезд. А земля была пуста, будто ее накрыли круглой чашей, над которой гадают цыганки. Я почти не различал ни пасущегося скота, ни берегов Дашгынчая. Я искал в небе свою счастливую звезду! Выбрал самую сверкающую, а ближнюю к ней нарек звездой Халлы. Небосвод медленно вращался, но наши обе звезды текли каждая своим путем, не сближаясь. Неужто и в жизни мы никогда не соединимся?..
Я стоял, задрав голову, и чуть не потерял подарок Халлы: книга выскользнула из-под локтя, еле подхватил. Мать, наверно, не станет бранить меня, что не выполнил ее наказов, когда покажу эту прекрасную книгу. У кого еще в селении есть такая же? Мать всегда любила видеть меня за чтением. Проще простого сказать, что на покупки денег не хватило.
На плоской крыше я смутно различил две темные фигуры. Неужели это мать и бабушка Гюльгяз? Откуда-то сбоку прозвучал строгий голос дяди Селима:
- Замин! Это наконец ты?
Я виновато промолчал.
- Разве ты видел, чтобы я, взрослый мужчина, возвращался когда-нибудь так поздно?
- О, аллах! - прошептала мать. - Целый день один в чужом городе… Чего только не передумаешь…
Чтобы прекратить заслуженные упреки, я громко сказал:
- Похоже, что курсы шоферов не для меня.
- Не приняли? - с живостью спросил Селим.
- Не в этом дело. Просто подумал, как я отлучусь из колхоза в самую страдную пору? Мать с детьми останутся без хлеба.
- Конечно, трудностей им не миновать, - сказал Селим. - Тебе тоже. Я и сам так учился. Хочешь рыбки - полезай в воду!
Мать вмешалась с беспокойством и жалостью:
- Ел ли ты хоть что-нибудь, сынок? Накажи меня аллах, почему я в дорогу не дала тебе пару вареных яиц?
Я протянул матери хурджун с книгой.
- Дети спят?
- Недавно угомонились. Тоже тебя ждали.
Я подумал: вот и хорошо, что спят. Принялись бы теребить: "Гага, ты принес гостинцев?" А что им ответить?
- Какая тяжелая книга, - проронила мать. - Дорогая, наверно?
Дядя Селим тоже протянул руку.
- Что за книга?
- Называется "Витязь в тигровой шкуре".
- Что собираешься с нею делать?
- Читать.
- Молодец! Читать - значит тоже учиться.
- Когда же ему и учиться, если не теперь, - подхватила мать. - Он ростом вымахал как чинара, а по годам - ребенок.
Дядя Селим разгорячился, сказал, что шоферская профессия доброе дело, занятие на всю жизнь. Если не сегодня, то завтра половину работы возьмут на себя машины. И кто первый научится понимать мотор, тот будет в выигрыше. А с отставшими жизнь не считается.
- Что же мне все-таки делать? - растерянно спросил я.
- Пораньше идти к председателю за нужными документами, - сказал Селим. - Он уже знает о тебе. И в город. Помни, занятия начинаются со следующей недели.
На этот раз я без труда нашел общежитие педагогического техникума, но не поднялся наверх, а вызвал Халлы во двор.
- Замин? Ты? Даже не узнала. Богатым будешь.
- Тогда давай уйду и снова вернусь, чтобы разбогатеть вдвойне.
Выглядел я франтовато. На мне был старый костюм дяди Селима, он пришелся почти впору. Мать отпарила воротник, почистила обшлага, а брюки я положил на ночь под тюфяк.
- Ты прямо с занятий?
- Да.
- Как я рада! Остается только пожелать, чтобы настал тот день, когда ты откроешь двери института.
- Вместе с тобою?
- Не-ет, едва ли.
- Почему? Ведь сама говорила, что ты человек слова.
- Боюсь тебя огорчить.
- Нет, хочу все знать!
- Обожди, переобуюсь и спущусь.
Мы долго шли по улице в молчании. Но на самом деле продолжали разговор друг с другом, только каждый про себя. Самые остроумные, страстные слова мы говорили в глубине души. И как легко бывает тогда находить молниеносный ответ на самые каверзные вопросы!
А если Халлы скажет, что костюм мне идет? Я очень этого опасался. Поспешу отшутиться: "Нашему молодцу все к лицу". А если удивится, что не видела его раньше на мне? Придется напустить на себя важность: "К чему пускать в глаза пыль? Я не франт". Восхитится, как опрятна моя одежда. "Мать гладила. Специально утюг брала у дяди Селима…" Нет, Селима упоминать не надо. Возможно, Халлы вспомнит, что уже видела этот костюм на другом. Надо было прийти к ней сегодня в своей обычной одежде. Ох, да там живого места не найдешь от заплат!
Я искоса взглянул на Халлы. Узкое платье делало ее высокой и худощавой. Вырез ворота напоминал серпик трехдневной луны. На открытой шее лежала нитка гранатовых бус. Как красиво!
- Халлы, ты ведь не станешь стричь волосы?
- А что?
- Я люблю твои косы.
- Только косы?
Я смутился, промолчал. Она продолжала нарочито легким, игривым, слегка нервным тоном:
- Похвали я твои усики, но не тебя самого! - ведь обиделся бы?
- Я не умею на тебя сердиться!
- Многие наши девушки ходят стрижеными. И представь, им к лицу.
- Но ты не острижешься! Обещай.
- Разве ценность женщины в длине ее волос? Старая песенка: рта не раскрывай, с мужчинами не заговаривай. Но ведь мы-то говорим с тобой?
- К чему ты клонишь?
- К тому, что лучше остановиться на братских отношениях. Никто нам тогда не помешает. До конца жизни я буду приносить тебе первую красную розу с нашего куста, а ты рвать для меня первые фиалки на холме.
- Вот, оказывается, что придумала!.. - Продолжать в этом тоне мне не захотелось. - Чуть не забыл. Спасибо за подарок. Книга очень нравится.
- Уже прочел?
- Не целиком. Но кое-что наизусть выучил.
Я прочел несколько четверостиший. Ее удивило, что мною выбраны строки о любви, которую предали, и о ненависти к сопернику. Она спросила, кого я подразумеваю.
Пока я подбирал уклончивый ответ, Халлы не отрывала от меня напряженного взгляда.
- Сама знаешь кого, - буркнул я, так и не придумав ничего лучшего. - Табунщика!
Она расхохоталась звонко, весело. Я с беспокойством оглянулся. Прохожие спешили мимо, никто даже не обернулся. "Горожане не суют нос в чужие дела", - с благодарностью подумалось мне. В самом деле, почему я вспомнил Табунщика? Он давным-давно не попадался на глаза. Но все-таки я сделал вид, будто обижен на нее именно из-за Табунщика.
- Мы только и делаем с тобою, что нарушаем правила. Скажи честно, как поступил бы твой отец, если б узнал о наших встречах?
- Скорее всего забрал бы меня из техникума и запер в четырех стенах.
- Выходит, мы не должны видеться?
- Замин! Разве я когда-нибудь отказывалась от тебя? Когда бы ты ни звал, я приходила, несмотря ни на что.
- Но если отец прикажет сидеть дома? Будешь его слушаться?
- Ну… буду.
- Может, по его приказу и разлюбишь меня?
Я почувствовал, как Халлы напряглась. Голос ее прозвучал отчужденно:
- Разве я когда-нибудь произносила это слово? Говорила, что люблю тебя?
- Ну так я скажу: люблю и не могу без тебя жить!
Я долго не осмеливался взглянуть ей в лицо. Упрямо уставился на дальнюю вершину Эргюнеша, наполовину скрытого сейчас наплывающей тучей. Словно старик, Эргюнеш надвинул ниже бровей черную каракулевую папаху. Небо потемнело, воробьи с громким писком попрятались кто куда. Дорожная пыль, мягкая как вата, зарябила от первых крупных капель. Помню, еще в детстве дождевая туча представилась мне однажды гигантским вороным конем, который встал на дыбы и вот-вот обрушит на мир страшные копыта. В седле у небесного скакуна всадник, его голова теряется в необозримой выси, и всякий раз, как он взмахивает обнаженным клинком, небо раскалывается, а струи синего огня низвергаются вниз.
Не знаю почему, но при взгляде на эту тучу память неотступно возвращала меня к печальным словам Халлы о том, что она принесет мне только несчастье. Тяжелое предчувствие сжало сердце. Неужели против судьбы нет никакого оружия? И как можно задержать движение облачного всадника с его поднятым для удара клинком-молнией?..
Мы стояли под навесом черепичной крыши. По мостовой хлестал град. Он безжалостно сбивал листья с деревьев, а вымокшие прохожие теснились рядом с нами. Халлы не захотела накинуть мой пиджак. Время от времени она бросала на меня исподлобья горячее сердитые взгляды. Может быть, догадалась, что пиджак дяди Селима?..
9
Проснувшись в один из выходных дней дома, я услышал во дворе чужие мужские голоса. Каменщики вымеряли бечевкой фундамент для небольшого двухкомнатного дома.
- Да будет вам удача в работе! - пожелал я им по обычаю.
Проворно взял лопату и стал помогать рыть землю.
Дядя Селим появился, когда солнце поднялось на высоту ствола чинары. Он подозвал меня.
- Начал учиться на курсах? Очень рад. Бросай-ка лопату и займись лучше книгами. Плотники сделают, что нужно, без тебя.
- Разве я могу стоять в стороне, если строится ваш дом? - сказал я с обидой. - Меня каждый осудит. И другие соседи станут вам помогать.
- Хочешь работать, получишь от меня плату, - сухо сказал Селим. И эти слова прозвучали для меня как пощечина.
В дверях показалась мать. Она уловила, что между нами произошло что-то неладное. Подошла с улыбкой.
- Вот и хорошо, - сказала она. - Сначала будет новый дом для Селима, а потом, глядишь, и тебе, Замин, соорудим какую-никакую лачужку.
- Почему же лачужку? - с досадой возразил дядя Селим, не глядя на меня. - Время лачуг кончилось. У Замина будет дом под черепичной крышей. Просторный. Чтоб не теснится, как мне. В старом доме нам и гостей негде принять.
Неожиданно один из плотников позвал:
- Мил-человек, подойди-ка сюда.
Селим обернулся:
- Что-нибудь нужно? Воды?
- Ты сам нужен. Видишь какое дело. Парни мои наткнулись на зарытый кувшин. Вдруг в нем золото? Так что смотри сам, на твоей земле он, чтоб обиды потом не было.
Кувшин оказался огромный, в человеческий рост, еле его откопали. Я хотел было ощупать горло, но мать поспешно отозвала меня. Ей почему-то не хотелось, чтобы я дотрагивался до диковинной находки.
- Сынок, поторопись. Мы поесть собрались. Не задерживай, мне еще мастерам обед готовить.
Нехотя я повиновался матери. Однако дядя Селим остановил на полдороге:
- Куда же ты, Замин? Обожди, сейчас вскроем кувшин. Посмотрим, что за сокровище оставили нам предки?
Плотники под шутки и нетерпеливые возгласы перевернули кувшин набок; один из них запустил в него руку и вытащил клок сена, а в нем позеленевшие медные браслеты, дешевые серьги и просто желтые кости.
Моя мать и бабушка Гюльгяз стояли возле клада молча, будто над покойником.
- Готовилось кому-то приданое, да не дождалась его живая душа, - скорбно проронила мать.
- Правильно говоришь, женщина, - подтвердил старый плотник. - Зачем хорошему сыну отцовское имущество? И зачем наследство плохому сыну? Зря прятали.