Про клад все скоро забыли, а постройка между тем шла полным ходом. Бабушка Гюльгяз по секрету шепнула матери, что старый дом Селим хочет отдать нашей семье. "Хватит нам нового, такие хоромы! Мне самой жить недолго осталось, а Селим подумывает о женитьбе - вот и пусть им с женой будет на счастье! У тебя, Зохра, дети, вам не скоро осилить собственную постройку".
Мне разговор этот был неприятен. Я спросил мать:
- Не перебраться ли нам всем в город? Говорят, на Дашгынчае электростанцию строят, а вокруг будет целый поселок для рабочих.
Мать запечалилась:
- Не могу я, сынок, погасить свечу твоего отца!
- Но ведь и там будет гореть твоя свеча?
- Здесь родные места. Захочет его дух навестить свое пепелище - ан пусто, только псы бездомные воют. Ни один из четырех детей не разжег отцовского очага… Ты еще молод, может быть, не заметил, что, когда хоронят стариков, в ладонь им кладут горсть земли? Не драгоценности берут с собой в вечное странствие, а родную землю. Что ее дороже?
- Разве город на голом камне стоит? - возразил я с досадой.
Мать мягко прервала:
- Ты живи своей жизнью, учись, набирайся ума. После сам все поймешь. Об одном хочу попросить: не слушай Селима, помогай ему при постройке нового дома, как только выберешь минутку.
- Он сам не захотел. - В моем голосе помимо воли прорвались обидчивые нотки. - Даже деньги предлагал за помощь.
- Ему нельзя иначе. Он на государственной службе и не может позволить, чтобы на него работали даром. Теперь другие времена. Он считает, что ты делаешь ему одолжение. Но ведь и мы у него в долгу. Мир так устроен: все ждут друг от друга помощи.
Занятия на курсах кончались в полдень. Обычно я возвращался домой, и до вечера оставалась уйма времени. Но к постройке Селима душа у меня не лежала, сам не мог понять отчего. Просто руки не поднимались.
Халлы как-то спросила: "Что нового в селении?" Я добросовестно порылся в памяти, но ничего, кроме нового дома дяди Селима, не приходило на ум.
Халлы вздохнула.
- Вздох свой отдай горному ветру, - шутливо пожелал я.
Она и теперь не подхватила разговора. Пришлось продолжать самому.
- Знаешь, моя мать не выносит двух вещей: когда руки складывают на животе и когда вздыхают без причины. Увидит женщину со сложенными руками и тотчас посоветует, не удержится: "Опусти руки! Не над мертвым мужем стоишь. Твой, слава аллаху, здоровехонек". А той, что вздыхает, отрежет как ножом: "С семью сиротами заблудилась в горном ущелье, что ли?" Не привыкай и ты, Халлы, вздыхать понапрасну. Мир вздохами не переделаешь, судьбы своей не исправишь. А у нас что плохого? Оба учимся, как хотели.
- Разве лучшие желания не обманывают людей? Ухватишься за них, как за полу чужой одежды, ступишь шаг, два - и вдруг видишь, что незаметно очутился на краю пропасти. Не всегда исполнение желаний приносит радость. - Внезапно она прикусила язык и круто переменила разговор: - Прочел мою книгу?
- Не полностью.
Халлы вспылила. Ответила с ядом в голосе:
- Для кого дом построить не в труд. А другой ленится книжку перелистать.
Я воспринял несправедливый упрек как укор моей бедности и самолюбиво вспыхнул:
- Да! Дом возвести мне не по средствам. Скажи уж сразу, что я нищий. Зачем намекать? Какой есть, таким и останусь. А ты, будущая учительница, детей будешь учить, чтобы встречали человека по одежде? Чем же ты тогда лучше самой темной деревенской старухи-пересудницы?
Халлы порывалась что-то сказать, хотела взять меня за руку, но я уже не мог остановиться. Меня душили злоба и горечь. Вспомнилась насмешка Табунщика: "Эй, сирота! Что-то больно в город зачастил? Или лишние деньжата завелись, что не хочешь в колхозе работать? Сделай милость, поделись с нами". Я нехотя отозвался: "Лошадь тебя в голову, что ли, лягнула? Чего привязываешься? Я свое в колхозе всегда отработаю, а вот от таких горлопанов, как ты, ему один убыток. В других селах давно каменные конюшни стоят, а у нас табун до сих пор в открытом загоне держат…" Он огрызнулся: "Если ты такой умный, ступай к завфермой, ему пожалуйся". - "Я пошел бы, да ты от него ни на шаг не отлипаешь. Другим туда не пробиться". - "Ах вот что тебя бесит? Ничего, еще увидишь, как я Мензер с ног до головы в золото одену…"
До меня донесся рассудительный голос Халлы:
- Ну? Выговорился? Излил все, что на сердце? Ничего, я терпеливая. Это ты слишком раздражителен.
- Обижаешь меня.
- Вовсе нет. Ты ни при чем. Я на судьбу в обиде. Родиться бы мне на десять лет раньше или на десять лет позже.
- Чтобы меня не встретить, да? А еще удивляешься, почему я обижен. Да разве ты прежняя Халлы? Смотришь на меня хмуро, искоса. Ну чем я провинился? Хочешь, близко к тебе не подойду?
- Что ты в жизни понимаешь! Много ли ты ее видел?
- Мать говорит: где сладость с горечью смешаны, а радость с грустью, там и жизнь.
- Нет, с тобой сегодня разговаривать невозможно, тебя так и тянет на ссору. Скажи лучше, многое ли узнал на курсах?
- Узнал кое-что. Например, что шоферов считают самым отпетым народом.
- Как можно такое говорить, если профессия эта совсем новая?
- Сама на курсы меня толкала. Матери они, наверно, тоже не по душе. Обмолвилась как-то: из погонщика арбы настоящего хозяина никогда не выйдет.
- Твоя мать умная женщина, не станет судить о том, чего не знает.
- Хочешь, я брошу курсы? Скажи только словечко.
- Вот как! По одному слову готов бежать с заявлением? Исключайте, мол, меня, так знакомая девушка захотела. Ну, хорош!
- Халлы! Да я на смерть побегу, если пошлешь!
Взгляды наши встретились, все сказали друг другу, в смущении разошлись и снова встретились. Сердца бились бурно, словно их захлестнул поток пополам с камнями, горный сель.
- Ну хорошо, - проговорила наконец Халлы. - Если ты так послушен, я тебе кое-что открою. Помнишь дом, возле которого мы спасались от града? Ты знаешь, что в нем помещается? Детский дом.
- Ну и что? Ты хочешь определить меня туда, чтобы меня там воспитывали?
- Не говори глупостей. Просто я устроилась туда работать.
- Вот так шуточки! А техникум?
- Учебе моя работа не помеха. Я хожу после занятий, всего на два часа.
- И какую должность вы занимаете, гражданочка? Долго ли прикажете сидеть у вас в приемной?
- Не тревожься. Не заставлю ждать у дверей такого рослого молодца, как ты. Да еще писаного красавца!
- Хвали меня, хвали. Я это очень люблю. А если без смеха? Практику проходишь?
- Вовсе нет. Пойдем, покажу, какая у меня работа.
Она схватила меня за руку и потянула за собою. Нас остановил строгой голос. Я круто обернулся. За спиной стояла женщина средних лет с крупными голубыми глазами и бровями, похожими на желтые кисточки кукурузного початка. Брови были гневно нахмурены.
- Ах, бесстыдница, - резко напустилась она на Халлы. - Тебя сюда послали учиться или с парнями любезничать? Тогда немедленно забирай документы и отправляйся обратно.
- Муэллиме! Замин мой родственник…
- Слышать ничего не хочу! Пусть придет отец, с ним побеседуем. А я-то удивляюсь, почему наша отличница стала такой рассеянной? И о чем за ее спиной подружки шушукаются?
- Муэллиме, - вмешался было я.
Она обернула ко мне белесое лицо, пылающее сердитым румянцем.
- Вымахал ростом в чинару, а ума не нажил? Не понимаешь, что вертеться возле дома, где живут одни девушки, зазорно? Где учишься? Кто ваш директор? Кем ты приходишься Мензер? Ну?!
Я еле сумел вклиниться в сбивчивую речь:
- Муэллиме, ты сама не даешь сказать слова…
- Вот как? Ну и воспитание! Мы за одним столом не сидели, чтобы мне "ты" говорить. Откуда этакий нахал взялся?
Я счел благоразумным отозваться лишь на последний вопрос.
- Из деревни. С поручением от отца Мензер.
- А теперь передай ему мое поручение немедленно явиться.
Мое сердце исполнилось отваги. Я понял, что, кроме меня, защитить Халлы некому.
- Честь Мензер для меня дороже всего на свете! - пылко воскликнул я.
Она проворчала:
- У тебя одна Мензер на уме, а я отвечаю еще за сотню девушек. Мне доверили своих дочерей родители.
- Если нельзя, я не приду больше никогда. Но несправедливо думать плохое о Мензер. Поверьте, муэллиме.
Она несколько смягчилась.
- Девушкам кажется, что в городе они вольные пташки. А волей тоже надо уметь пользоваться. Не переступать дозволенного. Ты ведь не хочешь, чтобы поползли грязные слухи о Мензер?
- Да за что?! Кто посмеет?
- Ах, братец, знаешь, как джейраны бегут? Один бросится со скалы - и все следом. Дурное слово не остановить, если уж сорвалось с губ.
Я не мог не согласиться и сокрушенно кивнул. Она окинула меня еще раз внимательным взглядом, круто повернулась, не прибавив ни слова, ушла. Ее башмаки дробно застучали по лестнице. Мне не приходило в голову, что эта женщина, по-простонародному повязанная белым шерстяным платком, одетая хоть и опрятно, но без всяких претензий на моду, не просто служащая педагогического техникума, а его директор. Несмотря на зычный резкий голос, она пробудила во мне симпатию и доверие.
Я медленно, понуро удалялся от общежития, поминутно оглядываясь. Нет, никого не видно.
Заскрипела боковая калитка. Выскользнула фигурка, закутанная в длинную шаль, только глаза выглядывали.
- Вы Замин?
- Я.
- От Мензер. - Она сунула мне в руку клочок бумаги и исчезла.
Только отойдя подальше, скрывшись за пригорком, я осмелился развернуть записку. Вот что в ней было написано: "Дорогой гага! Завтра после занятий жду тебя возле детского дома. Сюда больше не приходи. И не обижайся на нашу директоршу; такой уж у нее нрав! Жду".
10
Лекция длилась два часа. Мы изнывали в душной комнате, стены которой были сплошь увешаны схемами и чертежами. Но разве поймешь мотор машины только по рисунку? Настоящая учеба начиналась во дворе, возле старенького автомобиля с кузовом, крытым брезентом. Я любил эти практические занятия, но сейчас мысли мои рассеивались. Вновь и вновь перебирал в уме слова сердитой голубоглазой женщины о соблазнах девичьей свободы и о больших бедах, начало которым кладет иногда сущий пустяк.
Я сел за руль, включил скорость, выполнил программу урока без запинки, но как-то машинально. Слова сердитой директорши продолжали звучать в ушах и казались мне частями разъятого целого, наподобие тех унылых настенных чертежей, которые никак не хотели складываться в моем мозгу в стройный разумный автомобильный мотор. Однако, взявшись за руль, я мгновенно успокоился. Уже не думалось, из чего состоит коробка скоростей. Я становился повелителем машины и легко, плавно переводил ее с первой скорости на вторую. Может быть, нечто подобное происходит и в жизни?..
Инструктор громогласно убеждал нас:
- Первое условие профессии водителя - уверенность. Сев за руль, ты должен отключиться от всего другого. Помните: автомобиль и ты - нераздельное целое. Рассеянность водителя то же, что неполадки в моторе. Возьмем такой пример. Отдаленная пустая дорога. Неожиданно перед машиной возникает яма. Надо сохранять хладнокровие, убавить газ, переключить скорость. Испугаешься, запаникуешь, руль вырвется из рук, и машина полетит вверх тормашками в канаву!.. Объясняю еще проще. Вот вы от кого-то удираете. Бежите изо всех сил. На пути довольно широкий арык. Как поступить? Замедлить бег? Осмотреться? Ни в коем случае. С ходу перепрыгнуть. У жизни суровые законы: кроме движения вперед, иного пути она не признает!
Мне показалось, что инструктор говорит для одного меня. Каким-то таинственным образом он проник в мою душу, вызнал все мои сомнения, колебания и таким способом решил наставить и подбодрить. Только фамилии моей не назвал.
Я медленно брел по улицам, приближаясь к детскому дому. Не сердится ли на меня Халлы? Ведь я стал причиной ее неприятностей. Может быть, меня ждет суровая отповедь, даже прощание с нею? Скажет: "Вот что, братец Замин, ты сам убедился, что любовь с учебой не совмещаются. Придется нам расстаться на время. Я не говорю, что навсегда. Настанет день, когда мы оба получим дипломы и сможем решить, как нам поступать дальше. Мы будем уже взрослыми, никто не станет больше упрекать нас…"
Придется выслушать это все с каменным лицом, опустив голову. Разве я смогу ей возразить? Сказать, что она ищет просто повода порвать со мною? Да чем уж я так привлекателен для молодой умной девушки? Тратить время на оборванца, который считает за удачу донашивать чужой пиджак? Не лучше ли перенести благосклонность на хозяина этого пиджака? Если по правде, то даже Табунщик достойнее меня. У его отца не было своего ослика, чтобы свезти зерно на мельницу, а сын нынче распоряжается целым табуном отборных коней. На котором захочет, на том и поскачет. Кому хочет, тому и даст лошадь вспахать огород, перевезти сено. Все в этом нуждаются, и Табунщик стал заметной персоной в колхозе. Дом успел выстроить, какой его деду-бедняку и не снился никогда…
Мрачные мысли утягивали меня все глубже, словно в омут, откуда самому мне ни за что уже было не вырваться.
Пронеслась мимо машина, обдав резким запахом бензина. Я очнулся и посмотрел ей вслед. Она была новенькая, даже без номера. Эх, мне бы сесть за ее руль! Горя бы не знал. Промчался как птица и Табунщика утопил бы в пыли. Мало я, что ли, глотал пыль из-под копыт его коня? Что он воображает, и горы для него низкие?..
Нет, рано я упал духом. Не так уж далеко до того счастливого дня, когда посажу Халлы в свою кабину. Мы умчимся за город и на ровной шоссейной дороге станем обгонять не только тяжелые грузовики, но и проворные легковушки. Все покатаю по очереди - мать, детишек, соседей. Пока сами не запросят: "Хватит, гага, спасибо тебе!" Наверно, и заработок будет неплохой. А всякий раз, возвращаясь из рейса, по пути стану класть в кузов два-три камня, пока за год не наберется на целый дом. Обязательно двухэтажный, чтобы и матери было не тесно, и нам с…
Оказывается, я уже стоял перед детским домом, а навстречу, торопясь, шла девушка в шали. Я ее узнал, и она узнала меня. На этот раз под шалью скрывалась Халлы.
Ее рукопожатие показалось непривычно крепким; она прямо-таки стиснула мою руку. Своей бледностью и рассеянной, смутной улыбкой она была похожа на плохо выспавшегося человека: веки ее припухли, голос слегка охрип.
- Явился, как приказано, - отрапортовал я шутливо.
- А без приказа не пришел бы? - Она была серьезна.
- Боюсь, что нет. Директорша нагнала такого страху! Я очень за тебя тревожился, Халлы. Хотя под конец, кажется, смягчил педагогического дракона.
- Она вовсе не злая женщина. Но есть девушки, с которыми никакого терпения не хватит. Она расстроилась, что я могу оказаться подобной им. Поверь, она желает нам только добра! Вот ты говорил о моих косах. В первый же день некоторые девушки сами отрезали их ножницами - лишь бы поскорее избавиться от всего прежнего в своей жизни. А потом еще начали и лицо краской мазать…
Наши глаза опять встретились. Халлы поспешно сказала:
- Пойдем, я покажу, в чем заключается моя работа. Я ведь обещала.
- Напрасно ты пошла сюда. Наверно, всяких балбесов хватает…
- Неужто ревнуешь?
Мы почувствовали, что снова близки к ссоре, и замолчали.
- Ты понравился моей подруге, - сказала через минуту Халлы.
- Что же, значит, мои дела еще не так плохи!
- Да нет, совсем не в этом смысле. Она за кавалерами не бегает, любого отошьет. Остра на язык, парни ее просто боятся.
- Наверно, и ты костишь всех подряд?
- Какое мне дело до других?
- И до меня, видимо, тоже? Нашла работу, а не посоветовалась.
- Идем, идем, покажу, чем я занимаюсь.
Мы поднялись на ту самую веранду, которая совсем недавно милостиво укрывала нас от града. Халлы первой прошла в боковую комнатушку, уставленную корытами и ведрами. На треножнике над тлеющими в очаге углями возвышался котел. Воздух был душный, полный испарений. Маленькое оконце плотно затворено. Пахло мыльной кислятиной.
- Зачем ты привела меня сюда? - Я проворно зажал нос.
- Это и есть мое рабочее место.
Халлы сбросила шаль, повесила ее в углу на протянутой веревке, засучила рукава и большой палкой принялась помешивать в булькающем котле. Над замоченным бельем поднялось облако едкого пара, которое обожгло мне лицо.
Щеки Халлы в спертом воздухе прачечной покрылись сероватым налетом, но потом заалели, разгорелись темным нездоровым румянцем.
- Уйдем отсюда. Пожалуйста, - я с беспокойством схватил ее за руку. - Ведь здесь стирают.
- Я сюда пришла работать.
- Вот оно что… так это и есть твоя дополнительная служба?
- А ты вообразил, что у меня отдельный кабинет?
- Да уж, представь, вообразил… У всех в техникуме такая практика?
- Вовсе нет. Я одна подрабатываю, помогаю двум детдомовским прачкам по очереди. Выходит, как бы вторая стипендия.
- К чему тебе столько денег? Бросай все немедленно! Уйдем отсюда.
Халлы покачала головой. Ее маленький круглый подбородок выставился вперед с каменным упорством. Нижняя губа дрожала. Что-то в ее внезапно изменившемся облике отдаленно и неумолимо напоминало старческую беспомощность, грядущее старушечье упрямство. Страх и отчаяние охватили меня. Как остановить милую, юную Халлы, которая словно сама гонится за собственной дряхлостью, тщится побыстрее приблизить себя к ней?.. Всё это напоминало мне дурной сон, кошмарное видение, когда спящий попадает в середину стаи диких зверей с их оскаленными пастями. И я закричал, как вопят во сне:
- Халлы!
Стекло в мутном оконце, заклеенное по трещине газетным обрывком, жалобно звякнуло. Халлы, перепуганная моим страстным взрывом, обеими руками ухватилась за ворот: не то чтобы раскрыть его пошире, не то чтобы просто встряхнуть меня.
- Да буду я твоей жертвой, Замин! - торопливо проговорила она. - Сделаю все, как ты скажешь. Только успокойся. Мы уйдем, уйдем…
Но я уже опомнился. Как же я перепугал ее, бедняжку, если она, моя твердая в решениях Халлы, готова была отступиться от своего добровольного выбора и отречься от того, что она посчитала нужным и необходимым! В раскаянии я крепко сжал ее руки в своих. Ладошка оцарапала мою ладонь чем-то твердым. Мозоли?! Я поднес руку к самым глазам.
Халлы улыбалась мне сквозь слезы.
- Нам очень нужны сейчас эти деньги. Ты о многом не догадываешься, Замин. Отец предпочтет уморить меня голодом, лишь бы согнуть волю. Он постоянно твердит: "Не будет послушания, не будет у тебя и отца!" А я не могу покориться: он меня как кусок мяса хочет швырнуть в пасть собаке! Пугает, что не даст приданого, как будто без его ковра, без горшков и котлов я вовсе ничего не стою. Будто я что-то бесчестное сделала и мне надлежит с виноватостью опускать пониже голову. Но я хочу жить своей любовью - и больше ничем. В ней для меня заключен целый мир. Ни в чем другом я не найду счастья. Лучше уж тогда умереть!
Теперь ее голос звенел и рвался криком в спертом влажном воздухе прачечной.