- Не сердись, Нюрка. Я за всяко просто. Да и дело мое сиротское, сама видишь. А сыновья мне не пишут. Оба шоферят, в Тюмень убрались... Свое хозяйство у каждого. Да и бабы обоим попали, ах, ба-а-абы! Стары штаны на вехоть не выпросишь, - Федор воткнул папироску в кадушку с фикусом и пошел в избу.
- Надо покормить вас.
- Мы ели, - соврала Нюра и мне наступила на ногу. Но он не расслышал, уже гремел тарелками, и мы прошли в избу.
Федор повеселел:
- За вкус не хвалюсь, а горяченько да мокренько будет. - Налил две тарелки ухи с верхом. В тарелке плавали большие разваренные караси.
- Сам уж не ем - надоела уха. А че, покормушечка, грех небольшой, если выпьем с Василеем и тебе нальем?
- Ох, Федор Петрович, бога поминашь, а изменишь? - засмеялась Нюра.
- У меня свой бог, ручной, зубовской. - И он полез в тумбочку и достал поллитровку. Сверху отпито, но до середины - далеко. Разлил в три стакана, Нюре всех меньше, еле дно закрылось, но она все равно заупрямилась:
- У меня желудок, товарищи дорогие. Как бы рак не подскочил?..
Но Федор опять не стал ее слушать, весело подмигнул мне и радостно выпалил:
- Ох и рак - с боку бряк. Поехали, орава!!
- Не запряг - не понужай, - сказала тихо Нюра, но все равно подчинилась. Запрокинула назад голову и подняла стакан. Пока пила, даже не поморщилась, только цепко схватилась ладонью за кромку стола. В щеки ей кинулись пятна, и губы задергались, еле остановила их, и когда остановила - улыбнулась виновато, мучительно: - С собакой ляжешь - с блохами встанешь?
- Я-то собака?! - изумился Федор и заглядел на Нюру во все глаза.
- Ты-ы, - уже пьяно, размашисто ответила Нюра, глотнула в себя больше воздуху, аж кожа под горлом затрепыхалась, и запела:
Вот кто-то с горочки-и-и спустился-а-а,
Наверно, милый мой иде-о-от... -
и то ли поперхнулась, то ли горло напряженья не выдержало, - но только затихла. А звук от ее голоса еще долго стоял в избе, мучил нехорошим предчувствием и мешал думать о чем-то другом. И мы замолчали. Она испугалась молчанья и выглянула из-под платочка робко, испуганно, и сразу заговорила так же быстро, испуганно, что-то вспомнив из прошлых дней. И потом, наверное, обиделась на себя. Тяжело, тяжело вздохнула и опустила глаза:
- Я такая неудачница, не могу ни спеть, ни сплясать... Ожил бы Ваня, и я бы сплясала.
- А дальше-то, пой дальше, Нюрка, - торопил ее Федор, тоже уже красненький и веселый.
Но она опять задумалась, и тогда Федор поднял от стола голову, ища у меня поддержки:
- Василей, понужни ее! Кого заело? - и стал опять разливать по стаканам. - Смазку горло просит. Подлудим.
Опять выпили, и Нюра откинулась низко на стуле.
Вот кто-то с го-о-рочки-и-и
спустился-а-а, -
Наверно, милый мой иде-о-от,
На нем защи-и-и-тна гимнастерка-а-а,
Она с ума меня сведет, -
последние слова уже Нюра не спела, а выговорила быстрым, сдавленным голосом, посидела с минуту выпрямившись и зажала руками голову. Голова опустилась на стол.
- Хорошо мне с вами. А Ванечка-то... Где наш Ванечка-то? Я его перед смертью обидела. Простил ли...
- Не реви, Нюрка, не собирай на себя. У каждого свое горе. И не кичись! - сказал Федор громко, решительно, но Нюра еще сильней затряслась. И тогда он безнадежно махнул рукой. - Эх, вы, народец. Мертвых ищем, а живых не берегем... - сказал он про себя потихоньку, но мы услышали.
Потом Федор снова взглянул на Нюру:
- Маруська передавала: ты возле могилы разных дерев насадила и сама там обитать сутками. Все идет к тому, что сдуришь. Не перва и не последня.
- Как это? - опешила Нюра и подняла шею. В глазах у ней нарождался какой-то далекий, страшный испуг и двигался, двигался к нам.
- А вот так. Соскользнешь с копытцев и посадят тебя в хитрой дом. Руки-ноги свяжут и - под контроль. До ветру захошь - горшок сунут. Поужинать - только каша, че попросишь - не ответят. Никого к тебе не допустят...
- Ладно вам, мужики. Там у нас ниче не осталось? - усмехнулась Нюра. - Подымем за хитрой дом.
- Все допили, дожевали, - сказал Федор и потряс у нее перед носом бутылкой.
- А я для смеху. Было бы - не дотронулась, - усмехнулась она опять горько и безнадежно, откинула назад голову:
Вот кто-то с горочки-и спустился-а-а...
- Выключай патефон! Давай-ко лучше о деле. Надо бы Василея отправить, да ладно при нем, - он отвернулся в сторону, собрал брезгливо кожу на лобике и замотал головой, как от боли. И вдруг глаза закрыл на секунду и выпалил: - Нюрка, ты мне бабу в своих Грачах не подыщешь? - и опять головой замотал и поморщился.
- Какого возрасту? - сказала Нюра спокойно, точно не удивилась, не испугалась вопроса.
- Лет возле сорока, А попозже - не надо. От них козлом прет, - он завозился на стуле, устраиваясь поудобнее. Устроился и сразу вцепился в меня глазками, потом в Нюру уперся взглядом, покрякал. Нюра выдержала с достоинством этот взгляд. И так же спокойно сказала:
- Любишь молоду косточку. А старых-то куда? В большой короб да на свалку. Эх вы, мужики-и, безголовьё вы - вот вы кто. Ишь научился - козлом, козлом! Зато в стареньких-то - душа, отстоялась она, затвердела, а ты бери да владей. Я так понимаю, товарищи дорогие. Ну для че тебе бабу, Федя? Ну разъясни? - Она назвала его "Федя", и я совсем удивился, весь хмель выскочил, и ждал, что будет.
И опять пыхнул хозяин на нас едким папиросным дымком:
- Для че, для че? Ясно - не баню крыть. Наверно, для шуму, для крику, и чтоб кровь разогнать... Оглох от пустых углов.
- Ну ладно. Сколько тебе? - деловито спросила Нюра и вытянула губы, чутко вслушиваясь теперь в Федора, Нос у нее вспотел и зарделся на самом кончике, от щек, наоборот, отошла кровь. Но Федор на вопрос не ответил.
- Года не считали. А зачем? Все равно бы, Нюрка, помоложе... Чтоб не пересолел огурчик, - уже весело захихикал Федор и сразу появилось в нем что-то жиденькое, непрочное, и от этого всем стало неловко. Он услышал сразу эту неловкость, поднялся с табуретки, принес еще пачку папирос й стал медленно разминать папироску пальцами. Пальцы нехорошо подрагивали, и он тоже это почувствовал и скоро опустил руку. Потом опять вскинул глаза на меня, о чем-то подумал, потом на Нюру взглянул, затянулся папиросой с нервной поспешностью и быстро сказал:
- Я бы вот тебя, Нюра, взял... Ты баба проверена, для нас самый раз. Как таки женихи?..
11
А я вспомнил, как Федор шел с сыновьями. По одну руку - один, по другую - другой. Оба одинаковые, в ярких визгливых рубахах, молодые, в глазах вино. На них набежала собака, залаяла, почуяв что-то злое и иностранное. Вначале один сын поднял камень, потом другой - и собака отскочить не успела и скоро лежала кверху лапами. Сыновья ее хотели добить, но помешала соседка Авдотья - собачонка была ее. Авдотья подняла Найду на руки, как котенка. Подула в нос, и та ожила, опять залаяла, и сыновья теперь уже набросились на Авдотью, и Федор был за них, кричал пьяно и весело и хотел о Найду потушить папиросу. Еле отцепился. Отправились дальше.
Сыновья наперебой хвалили отца, в любви объяснялись, но Зубов их не слушал, может, устал слушать. Тогда один сын сгреб его в беремя, подкинул в воздух и посадил на плечи, а другой схватил прут и стал стегать сзади эту лошадку двуногую, и та побежала вперед мелкой рысцой, поднимая пыль, запинаясь, а Федор наверху кривлялся и бил в ладоши, а то начинал подпрыгивать на плечах и стучать пятками по спине, И было что-то грустное, совсем горькое: два сына-громилы, громогласные и большелапые, и маленький вертлявый отец, возбужденный и пьяненький до конца. Но они бежали все быстрее, быстрее, пока лошадка не запнулась об кочку и не вышла куча-мала. Авдотья стояла с Найдой в стороне и осуждала глазами. Собака назад отставила мордочку, уже не лаяла, только викала и поглядывала на меня с укором. Я подошел к ней, она лизнула мне руку липким горячим языком и успокоилась. Авдотья доверительно сообщила:
- Пьют третьи сутки. А ночью дерутся. Заставляют отца составлять наследство. Не знаю, че будет. А ниче, поди, не будет...
А ночью Найда выла, поскуливала, скреблась об угол когтями. Ограда их рядом и не заснуть - жалко Найды. И лишь поднялись звезды - еще больше завыла. И в этом вое чудились мне голоса то сыновей, то Федора, то Авдотьи. Только к утру затихла, видно, охладила роса. А на другой день заползла под амбар и не вышла. К вечеру сдохла. Авдотья закопала ее в огороде на самой меже, рядом воткнула тычку, чтоб землю не топтать, и я долго еще не забывал ее, маленькую, кривоногую, с красной блестящей шерстью. А на Федора рассердился. Но вот опять сидел у него в горнице, слушал его разговор, пил его водку, только все время мешали маленькие, тараканьи глаза хозяина. И вот опять они ко мне выплыли, прицепились - не отодрать. Рассказать бы Нюре про Авдотью, про Найду, про ту ночь, когда собака скреблась. Но Федор поморщился, лоб весь сжался в одну кривую дощечку. Помолчал, поднял голову и повторил вопрос:
- Ну как таки женихи?
У Нюры лицо остановилось, стало бескровное, а в глазах поднялось мученье.
- Федя, нельзя. Я у тебя в покормушках жила. Якобы дочь. Отцы на дочках - сильно забавненько. Вот так, товарищи дорогие... А во-вторых, Федя, нехорошо это, не уснуть с тобой на одной кровати - на уме у меня другой. С ним - и в могилу.
- Хитро ты место, Нюрка. Вроде бы не дура. А заговоришь - дура...
- А спрос полегче, сон покрепче. Дурак как-то десять лет проспал, а потом поднялся да опять лег и опять десять лет проспал. Да опять поднялся и говорит: "А где моя кукла?" Лег, значит, младенцем, с тем и проснулся.
- Хитро, ох хитро место, - качал головой Федор, на меня взглядывал, и голос его говорил о том, что он ждет от меня поддержки, и я решил его похвалить. Почему решил - сам не знаю. Иногда за свои поступки не отвечаешь.
- За вас, Федор Петрович, любая девка пойдет. Такие, как вы, только прежде жили. Были мужички, не то что...
Но он меня перебил:
- Были, Василей! Вон, Егор Иванович - покойничек, шурин, прожил сто девять лет. А на сто девятом пяту старуху извел. Еще месяца три с ней игрались, так и умер за столом, в рождество. Стал молодого парнишку на локтях пережимать. Только сцепились - и умер. Мужи-и-ик! - и опять Федор к Нюре примерился и с надсадой вздохнул, поскреб пальцем за ухом:
- Была бы воля наша - была бы Нюра наша. Ну че, надумала?
- Надумала. Аха, надумала! Найду тебе бабу, - радостно сказала Нюра, и глаза ее засияли, приглашая к себе.
- Кого? - насторожился Федор, положив ладони на стол.
- Есть у нас в Грачиках одна огородница. Еще не старушка, еще на разно пойдет... И травы знат целебны, и скотину к ней водят...
- Эту не надо. Старуха моя последняя тоже знала. Да я замучился, народ одолил. Думаю, кому не угодит - тот и подожгет.
- А че она знала, Федя, - оживилась Нюра. - Ты бы рассказал мне, не поморговал.
- Че знала? - переспросил Федор. - Словинку одну знала, точно говорю! - сказал он убежденно и вышел на кухню. Он был в носках, Нюра взглянула ему на ноги и захохотала:
- Босичком, босичком женишки! Босы, не одеты...
Федор вернулся с чекушкой, обтер ее полотенцем, еще в дно подышал и опять обтер.
- Мы это с Василеем. А тебе долить?
- Раньше бы, а то спрятал вино, - выговорила ему Нюра и сразу задумалась.
- Покойников не поминаю, а за живых принимаю, - сказал Федор и ласково посмотрел на чекушку. Глаза снова забегали.
Нюре совсем это не понравилось, и она заворчала:
- И без вас Ванечку помяну. Пейте, пейте... Кого с вас возьмешь?
Федор разлил водку по стаканам, нервно понюхал мякиш, так же быстро выпил и опять понюхал. Лицо посерело, а глаза успокоились.
- Поддержи. Одному худо в упряжке.
Я тоже выпил, в голове стало кружиться, стало заволакивать ее дымом, лицо Нюрино образовалось где-то сбоку, потом вперед выплыло и остановилось на месте. И ушла пелена. Да и Нюра пристала с вопросами. Смотрела цепко на Федора.
- Че за словинку-то? Зачал, дак кончай. Вот огородница знат-то доказано. Среди бела дня ночь сделат. И травы знат.
- Хвали, хвали, да под гору не свали, - сказал резко Федор и прикурил папиросу. Теперь решительно поднял голову.
- Желаете - скажу. И не желаете - скажу. А разговор долгий. Ну вот поясняю... Был у моей Катерины сын Толька. Да и теперь есть - Василей его знат, Нюра не знат, без нее нажита Катерина... Сынок - пьяница, бабник, деньги при ём тоже на столе не оставляй. Но она его во всем одобряла. То лето он овец пас... Слышите? Поясняю: Толька воткнет кнутик в землю, сверху шапку повесит, а в жару если - фуражечку, а сам спит. А рядом хлеб взошел, большие озимки. Так они, овцы-то, межу как ножницами выстригут, а хлеб не пошевелят. А почему?
- У нас в Грачиках не так было...
- Так вот. - Федор точно ее не слышит. - Потом Тольку на коров перебросили. Стадо большо, без пороза, а он кнутик в землю воткнет - и коровы вроде ручны. Он спит - они рядом... Ладно. Я как-то ехал на Серухе мимо, смотрю, спит парень-то, а кнутик воткнут и на кончике - узелок. Я взял Да и нарушил узелок, да еще не развязал совсем, а уж коровы врассыпну, ревут, бузуют. Ладно. Он проснулся и меня за грудь цап-царап: "Ах ты, сучок! Давай сейчас же мать сюда!" Я не понимаю, он трясет меня да орет: "Старуху веди!"... Че делать, поехал и привез, Катерина с кнутиком отвернулась от нас, пошептала в кулачок и обратно подает. Гляжу, а на конце узел. Еще и рассмотреть не успел, а коровы уж рядом. Бегут, хвостами мелют. Как побиты. Подошли к кнутику, нюхают, а я ни жив, ни мертв. Вот тебе и Катерина! Так, думаю, она и меня обезличит.
- А у нас огородница-то че выдумала... - смеется Нюра.
- Да погоди, Нюрка!.. Значит, побаиваться стал жены. А тут, как на грех, Маруська Радайкина телушку купила...
- Наша Маруська-то?..
- Да не брякай ты... Ну вот. Привели ее из другой деревни, такая подсадистая, коровка уж из ее проглядыват, зимой бы в самый раз обгулять. Так вот - в перву же ночь телка в стайке все жерди приломала, лезет на стену, ревет благим матом. Стару хозяйку просит, на волю рвется. Маруська к нам ночью прибежала и сразу к моей. И вот они шепотком, шепотком - то да потому, то да потому... Ладно, думаю, суки этаки - и навел ушко, а моя-то Маруську учит: "На, вот тебе бумажка, - и сама подает ей газетный сверточек. И опять говорит: - Ты эту бумажку положь в пригоне под соломку да немного этой соломки положь в карман, а телушку, когда поведешь из ограды, то выводи ее на веревочке взадь пятки. Ну пять ее, значит, пять..." Ну вот ночь прошла, а к вечеру Маруська прибегает и хлобысь моей в ноги. Кланяется. Да с крюком, ну по старинке: поклонится до полу да праву ногу задерет. И столько спасиб, успокоилась, мол, телушка, сама с лугу пришла, одним разом привыкла. - Федор кончил говорить, раскраснелся. Видно, устал очень и от слов и от выпитого, но на меня взглянул все равно гордо. Потом неопределенно покачал головой, но вышло у него наставительно - знай де наших. А Нюра, чувствую, опять к разговору рвется, не может стерпеть. А глаза веселенькие.
- Ты, Федя, от Катерины-то ниче не взял? - подмигнула мне и опять сказала с задёром: - А то поглядишь на меня, и я обратно молода стану. - И вдруг губы сжались, а на шее ожила кожа: - А может, ты Ванечку оттуда вернешь?.. Пособишь мне.
- Да брось ты, Нюрка, его засватывать. Он с Тонькой Переулошной гулял. Как погоню утром корову - он от нее. Идет, пошатыватся, поработавши-то... Сами были молоды, - сказал тихо Федор и вздрогнул, почувствовав мой пристальный взгляд, и опять завертел шеей, быстро, испуганно, и опять в нем выступило то жиденькое, слабое, и не стоят на месте глаза. Нюра заплакала.
- Тебе не удастся замарать Ванечку... - и опять слезы. Даже не вытирает. Федор опустил голову. Достал папиросу и зажег спичку, но забыл о спичке, и она догорела до ногтя, запнулась о него и погасла. Нюра не могла успокоиться, уже и слез нет - только нос швыркает да из груди клекот. Стало невыносимо жаль ее, я ненавидел Федора и уже хотел крикнуть ему, какой он злой и бесчувственный, но он опередил меня. Заговорил медленно, и через секунду мне стало жаль уже одновременно и Нюру и Федора, хотелось помочь им, утешить, а как - и не знал. А хозяин все смотрел на Нюру, весь сморщился, побледнел.
- Прости, Нюрка, не в ту колею кинуло... - и стал таким виноватым, растерянным и опять очень нервно, испуганно бросил в рот мякиш и пожевал губами. Нюра отвернулась.
- Не реви, да Христос с тобой. Я присуху знаю. Я скажу тебе... - он уговаривал ее, как маленькую, и голос у него осел, опустился, и появились в нем чужие, далекие для меня нотки.
- Ну, как ты? Надо присуху?..
- Каку присуху? - подняла Нюра голову, и щеки сразу просохли.
- А вот каку. Она тебе человека приблизит. Сделаем че-то - и человек сразу толкнется к тебе.
- А если он... неживой? - сказала Нюра с долгой остановкой и оглянулась на меня.
Я дышать перестал.
- А мертвяк нашто тебе? - удивился Федор, но после этого совсем успокоился. Зато Нюра разволновалась.
- Сам мертвяк. Не можешь - не надо! - ответила ему резко и снова зашвыркала носом.
Хозяин головой покачал:
- Ну и ну, покормушечка. А с виду уж больно проста. А так-то - не ухвати...
- Скажи ей, Федор Петрович? - попросил я за Нюру, и он поглядел на меня внимательно и махнул рукой.
- Ну ладно. Раз началось с адвокатами. Только попью схожу. Дышать трудно, - и он направился в избу.
Нюра, уже веселенькая, опять ему на носки уставилась и схохотнула:
- Босый, неодетый, бабой не угретый. Складно, Васяня? Я пробую когда, а че нам? - и мы оба захохотали.
Федор долго копался в избе, не мог найти ковшик.
- Давай поскорей! - вырвалось у меня нетерпенье, и Нюра сразу затихла, подперла щеку ладонью.
Федор зашел уже опять с папироской и выпустил в нас целую тучу дыма. На табуретку не сел, остался на ногах.
- Перво дело, надо волосы иметь на себе. Лысому нельзя - бог не велел. Может, бес. Так вот поясняю: выдерни из темя или с макушки щепотку, - он обратился к Нюре, и та наклонилась к нему всем туловищем, затаила дыханье. - Положи волоски к себе на грудь, к самому нутру, проноси двое суток. А на третьи сутки сожги. Прямо на большом огне сожги. И сразу явись к тому человеку, в тот жо час. Как встретитесь - похлопай его по плечу трижды и трижды повтори про себя: "Рыба с водой - любовь со мной..." Теперь он от тебя не отстанет, теперь его хоть в карман.
- Любовь со мной... - повторила про себя Нюра, голова ее медленно осела на стол, и так шея задергалась, как у худой серой утки, когда уж сверху нож занесен и рядом мигает смерть.
- Да не страдай ты о Ваньке. Тебе уж пожить можно. Где робишь-то? - спросил Федор резко и совсем трезво, словно и не пьянел сейчас у меня на глазах, словно в холодной воде искупался - и ободрало.
- Я в детском саду, техничкой. Полы мою, ж...ки им подтираю, и подменной приходится. Нянечка заболеет - я подменю, - Нюра опять оживилась, в глазах свет проснулся, и они глядели осмысленно, узнавая меня и Федора и нашу горницу. И опять вспомнила: - У меня теперь своя комнатка, батареи есть, дров не надо. Два стула купила. Я книжки читаю. Заглавья выписываю...