- Знаешь, - радостно кричит Колька, - ты похож на рыцаря в ледяных латах. - Веди в замок, согреемся. - Колька смеется, и я тоже. Но ветер совсем надорвался и уже мешал говорить. Снег теперь не валил хлопьями, а гасил ледяной пылью, она сдирала лицо. Уже перестали замечать дорогу, шли вдоль телефонных столбов. И вот уже в глазах стоит одна белая стена. Середина ее кружится, взлетает и падает - живой снег. Теперь, чтоб шагнуть, нужно продираться сквозь стену, но ветер откидывает назад. Так проходит час или два, а деревни и след простыл. Колька спотыкается и вопит мне в ухо:
- Сби-и-ились! С дороги сбились!
И сразу страшно. Садимся на сугроб, пытаемся разобраться, в какой стороне остались столбы. Колька машет рукой куда-то вправо, и мы поднимаемся, идем в ту сторону. Идем долго, ноги деревенеют, а столбов все нет. Значит заблудились. Уже темно. "До утра-то замерзнем", - враз кинулось в голову, - и опять страшно.
- Колька, ноги застыли?
- Нет, а у тебя?
- Мои, как в бане! - вру я, а сам уже представляю плачущее лицо матери. Ей не вынести моей смерти. И сил сразу нет, но Колькина спина маячит перед глазами, и я снова бреду за ней. Шаг, два, три, четыре - и совсем не чувствую своего тела. Потом слышу холод на лбу. Не знаю, сколько лежал, но помню: очнулся от мягких толчков. Очнулся на Колькиной спине и сразу услышал его голос:
- Вот дойдем сейчас, будем чай пить. Согреемся, отдохнем.
- Колька, где мы?
- Да возле ферм. Сейчас доедем, - ответил он и спустил меня с плеч. Было темно, но я понял, что Колька в одной рубахе.
- А пальто где?
- Сопрел от тебя, где-то на кол повесил. Завтра найдем...
На следующий день, рано утром, я пришел к Кольке. В горнице тихо, и тетка молчит, на меня не смотрит.
Колька лежит под двумя одеялами и улыбается незнакомой улыбкой, и от этой его улыбки мне снова очень страшно.
- Ох, тяжелый ты, Вася-Карася. Тащу и боюсь: может, уж зашелся. Хорошо, что собаки залаяли, а то бы хлопались всю ночь возле ферм... В следующий раз умней будем.
Но следующий раз так и не наступил. Через неделю Кольки не стало. Взял я те мешочки на память. Даже не сам взял, а тетка предложила: "Бери да помни сотоварища. Он уважал тебя". И таскал я в тех мешочках опять продукты из дома. И вот где пришлось их встретить... Повидаться с глазу на глаз. Опять рядом смех - ожила проводница. Парень тоже смеется и прижимает ее больно к себе, - и проводница обо всем забывает, уже на самом небе она, и уж выше там нет ничего, горят зубы, томятся, тянутся вперед брови, и губы подрагивают в сладком страданье, а парень равнодушен, не видит, а может, слишком удачлив, привык, поостыл. И жалко обоих, и Кольку жалко - про любовь не узнал. Еще громче стучат колеса. И снова смотрю в окно, хочу сбросить с себя эти мысли - и не могу. Едем мимо пустой деревеньки, она маленькая, с копейку. Как здесь, наверное, пусто зимой!.. Только поезда да шум колес в окнах, - и поднимаются от него занавески, дрожат. Как живут здесь, о чем думают и почему не рвутся на большой белый свет? И нестерпимо хочу увидеть хоть одного человека в лицо. Но никого нет. Зато рядом смех, счастливый визг и шептанье.
Опять смотрю в окно и усмехаюсь: что за дурная привычка - смотреть все время в окно.
8
Дома моя кровать всегда у окна. Летом, просыпаясь, слышу воробьиную толкотню над ставнями, слышу голоса мужиков с улицы - на сенокос поехали или на лесопилку, - и крепкие, свежие по-утреннему эти голоса. От них - бодрость и желанье выскочить и что-то делать, бежать куда-то, и грудь дышит уже часто и радостно. А зимой просыпаться совсем хорошо. Оживаешь еще до света и видишь за окном какое-то марево, оно белое, оно кружится и спускается на глаза: то идет снег. Смотришь на этот снег - и тоже радостно, воздушно в ногах и хочется вспрыгнуть, побыть на улице и вдохнуть в себя этот снег, но постель теплая, уже привык к ней, и снова лежишь, нежишься, опускаешься издали в этот снег. И в доме, и за окнами, и наверху, в небе - тишина, тишина, какая возможна только во сне; и уж не веришь: во сне ли ты, наяву ли, потом взаправду опять заснешь - и полетишь куда-то, но не услышишь крыльев, ни воздуха вокруг себя, а как проснешься, то уж светло и бело в деревне, и солнце, низенькое, красное поднимается из-за реки, и на кухне самовар свистит, и во всем доме пахнет бабушкой, ее старой кофтой, пимами - и тебе снова легко, как во сне...
- Чаю, чаю! Кому чаю? - кричат в коридоре в дальнем углу, и я прихожу в себя. В мое купе заходит проводница. Опять вижу ее зубы, глаза, круглый излом бровей. Она на всякий случай смеется:
- Чаю не желает деревня?
- А я не из деревни, - сам тоже смеюсь, стараясь угодить ей в тон. Но лицо у ней уже серьезное, деловое.
- Ну ладно, ладно. Выдают фасончики. В городе ваш брат побойчей. - И опять смеется, но уже как-то лениво, устало. Уходит от меня нехотя, на прощанье показала свои белые зубы, и вот уж в соседнем купе звенит ее голос и смех, и я тоскливо, по-волчьи мечтаю о такой жизни, когда круглые сутки - свобода, покой и смех.
Потом пил чай, оставленный проводницей, ел сухую запекшуюся колбасу. И опять к окну припадал, стремясь успокоиться, оправдаться, но за поездом с тихим вздрагиваньем, с печалью гнались ее, тоже тихие, отчаявшиеся глаза. И чтоб спастись, уберечься от них, опять залез на полку и старался заснуть. И дремалось, и чудилось, все чудилось, как они проходят передо мной, то один за другим, то сразу все, и вот уж Нюра и бабушка, и мать с Колькой Симахиным и Ваня, высокий, весь в пламени, закружились во мне, наступили на голову, а сверху стоял ее голос, и не избавиться: "А сколько могил безвестных! Ох, много, не считано... Ох, слово даю, товарищи дорогие". - И опять ее глаза с тихой долгой тоской. Ну что им нужно от меня? Как убежать от них, как спастись? Но они все равно настигают, и опять она говорит уж в который раз:
- Не считано - не измеряно, А родители по детям плачут, жены - по мужьям. Дали бы опись портретную, кто лежит там. А то забудем их, пропадем в заботушках...
9
Мы долго молчали после Нюриных слов. Нюра спокойно помешивала ложечкой давно холодный чай. Попробовала его губами и залпом выпила, как квас, и чашечку опрокинула.
- Полагаю, что врачи с этим не справятся. Умишка пока маловато.
- Ты что их не любишь? - не утерпел я, спросил, - и сразу нахмурила болезненно лобик, и платок опять полез на затылок.
- Ногу у них лечила, залечила. И к вам по той причине не ехала. А от врачей стало хуже.
- Не может быть, - не соглашается мать. Но Нюра точно не слышит:
- Мокнет ноженька и только. Вначале говорили - грибок, а потом уж и вырос гриб. Совсем обезножела. Как ступлю - враз в пятку кинется, из ума выбрасывало. Лет десять такая история, на инвалидность поставили, а че делать - поставили. Нянька твоя уж инвалид, Васяня, а у тебя все детей нет. Хоть бы Ванечку понянчить, посикушки позамывать, - говорит мечтательно, но мать прерывает:
- Какого Ванечку?
- Твоего внучка бы Ваней назвали, али не согласна? А согласна - дак пиши заявленье. А Васяня заверит. - Она хочет улыбнуться, губы растягиваются, но застывают на полдороге, и вот уж говорит тихо: - Я и умру с этим именем.
И снова завязывает потуже платок с непонятной решимостью. Голова смотрит поверх нас задумчиво, и губы опять стронулись с места, посмеиваются:
- Потом нашла меня старушка. И подступила: "Вижу, маешься, высохла вся, просохла, а все это ни к чему. Мне ни рублевки не надо, а только распишись вон в этой бумажке - и вылечу я тебя, подниму на ноги. Опять будешь складна да шикова". Я и расписалась, взвалила грех, А старушка говорит: "Попарь отрубей да к ночи прикладывай туда, где зудится. А как положишь - сразу усни. А утром промой то место березовой водой от пареных почек". И ведь прошло, товарищи дорогие, - сияет Нюра и вытирает рукавом пот со лба. - Вот и к вам приехала...
- А что в бумажке? - пытает мать.
- Старушонка была в годах, но ядрена еще. Можно и замуж, случалось. Ну вот... - задумывается Нюра.
- Ну и что? - говорит мать.
- А то, что ей стажу не хватало, захотела пенсию - выложь да положь. В бумажке-то было подтверждение, что она нянчилась с моим сыном три года. У ней имя его стояло, год рожденья, все метрики налицо. И фамилию мою надписали. В общем, сочинили сына, слава богу. Забавно, не забавно, а сочинили, а того и в уме не было, вот как старушка обделала. Не смешно, да схохочешь. Сама-то она из других мест, попробуй проверь. Теперь ведь нянькам государство сказало как: "Нянчитесь, старушки, горшочки таскайте - и это вам будет стаж".
- Значит, обманула государство? - говорит задумчиво мать.
- Обманула, обманула, тут и дурак обманет, - неожиданно веселеет Нюра. - А мне, Тимофеевна, не отказать человеку. Денег попросит - бери. Шаль попросит - сниму. А если с лаской подъедут - тут уж всю меня раздевай да связывай... Однако, Тимофеевна, хватит чаевничать. Животину мою хоть подвязывай.
Уже темнеет. Стало прохладно, из створки заходит сырость, точно клонит к дождю. Бабушка проснулась и выползает к нам. Увидев Нюру, кланяется ей одной, и глаза посветлели:
- Здравствуйте, гостеньки удалы!
- Как спала, баушка? Че во сне слыхала? - довольно посмеивается Нюра и вытягивает вперед лобик, устраивается слушать.
- А ходила по лесу, да в каком-то ельничке опнулась - и не пойму, куды дале. А потом Авдотью вижу, телушку нашу пестру искали. Кругом выбегали, а потом - в лог. Гляжу: телушка из лога вылазит в другу сторону, и я за ней покарабкалась. А сама падаю, падаю, да все на коленки - синевицы пошли. А пестринька-то уж бежит по-за лог.
- К худу это, баушка, - убежденно говорит Нюра, - кого-то ты не достигнешь, потеряшь. Вот я как деньги рассыплю или мелочь во сне собираю - так все реву на другой день. А как ноге полегчать - долго смотрелась в зеркало: к перемене судьбы. Верно, верно, Кто не верит, а я верю: дак ведь сходится - ни разу не подвело. За один сон двух ворожеек не дам. И все ведь сходится - прямо надо же! А как комнату получить - то живых щук чистила. Чищу, чищу, а они трепещутся, все руки изъели. А пошла утром - сразу комната. Потому, баушка, что рыба живая к счастью, аха. Запоминай, пока жива Нюрка Репина.
Бабушка смотрит внимательно, настороженно, решает про себя - не смеются ли? Но мы серьезны, а Нюра и подавно, но голос торопится, и слова налетают друг на друга.
- А как в первый раз к вам собраться - всю ночь кровать продавала и никто не купил. К болезни это, а быват - к дороге. А теперь, как поехать, так сказать, решиться, так печь всю ночь досажала. Стою будто на коленках и полешки в печку спускаю, спускаю потихоньку, а печь-то подо мной, внизу будто бы. Так не быват, а во сне быват. Ну вот, баушка, печка к печали. Печаль мне кака-то у вас предстоит.
- Ты, Нюра, все знашь, а я чуркой изжила, век проводила, - обижается на себя бабушка и уходит, постанывая, в избу, а оттуда в ограду. Мать принимается за посуду. Нюра садится на диван и дремлет. Возле нее ходит кошка медленной томливой походкой. У Нюры открывается один глаз и смотрит на кошку, Потом и другой глаз оживает, и лицо веселеет. Я внимательно смотрю на нее, Нюра тоже на меня смотрит и вдруг говорит задумчиво, и я вначале не понимаю ничего, только слышу ее голос;
- Умели бы коты разговаривать. Что-то они думают же о нас. То ли хорошо, то ли худо, то ли никак. - И опять Нюра зевает, и глаза закрываются, и от носа на губы у ней садится длинная тень, и нос кажется совсем большим и понурым. Потом опять оживает: - Поспи, поспи, котик. Уснешь - человеком станешь.
Мать смеется, и я тоже. Но смеемся мы тихо, как заговорщики, будто бы не над Нюрой, и она спокойна и опять изучает кошку. А на улице давно нет солнца, надвигается ночь. Уже не слышно коров, всех спрятали по пригонам, уже давно со стороны клуба несется музыка и грохочет радиола, и чей-то заполошный голос орет и воет под джаз, а под ним смех, крики и долгий разбойничий свист. Совсем темно, включаем свет, и сразу заходит к нам бабушка, опять смотрит на Нюру, и в глазах - интерес:
- Здравствуйте, гостеньки удалы!
- Ты че, спуталась? В который раз поклон бьешь, - смеется Нюра, а мать грустнеет и смотрит бабушке в ноги. И та чувствует, что и правда спуталась, недовольно машет куда-то рукой и тяжело и медленно проходит в комнатку и так же скрипит под ней кровать, медленно и тяжело. Нюра на диване тоже растягивается в полный рост, и мать под голову ей засовывает подушку. Нюра затихает и вдруг приподымается и смотрит в окно:
- Звезд-то, звезд-то!.. Звезда к звезде стремится, - и опять опускается на диван, ищет ладонью подушку. Вскоре и мать ложится на кровать, но я чувствую, что она не спит, думает. Дышит тихо и с остановками: опять, поди, сердце, А Нюра успокаивается и дышит ровненько, как ребенок, щеки у ней наливаются розовым, и мне кажется, что на лице улыбка. Я выключаю свет - и падает ночь. Ухожу на веранду, где стоит в уголке мое узенькое, сколоченное из старых досок ложе. Но спать не могу. Звезд много, а одна, на самом краю неба, летит быстро к земле, оставляя белый огненный хвост. И уже через час совсем засыпаю, и в этот последний миг опять вижу огромную через все небо пылающую звезду. "Звезда к звезде стремится..." - и уж ничего не слышу, не чувствую.
10
На другой день пошли к Федору Зубову. Дорога неблизкая, в конец улицы. И пока шел, в голове моей медленно поворачивалась, завораживая и пугая, редкая, для большинства непонятная Нюрина жизнь. Да и сам я удивлялся, как выжила, сохранилась моя нянька, как душу не источила о каменные дорожки судьбы.
Своей родни у Нюры мало осталось. Поговаривали, что Нюра брошенка, что мать ее была женщина вольная, распутная, не приведи бог. Когда Нюра родилась, дочка матери в тягость вышла, и она подкинула ее одному солидному мужику - Петру Репину. Тот удочерил ее, документы завел, все как полагается. Но стала подрастать, и он девчонку работать заставил, как по найму в прежние времена. Стала Нюра боязливая, боится без спросу даже в уборную сбегать. И прислуживать научилась, а наука тяжела, ох, тяжела: встань до солнышка, корову подой, самовар поставь, по воду сбегай, и все это молчком, крадучись, чтоб не стукнуть, не сбрякать, хозяина не разбудить. А работнице всего восемь лет. Не вытерпела, скрылась в нашей деревне, принял ее к себе Федор Зубов. Он и в школу ее отдал. Человек он был одинокий, сыновья давно отпали от дома, мотались по всей земле. Одну жену схоронил, с другой еще не сошелся, был у него, как говорится, простой, безвременье, вот и принял Нюру за дочь. А потом, после школы, Нюра к нам перешла, в няньки. Нянька-то для нас - не роскошь. Как отец пропал без вести, как писем не стало, так мать и слегла в постель. Нюра и выходила ее, за мной поспевала, а бабушка в ту пору тоже была больная, сколько помню ее - все больная. Мать поправилась, а Нюра перешла в школу техничкой. Там работала, там и спала. Вот и получилось, что из Нюры покормушка вышла. Кто покормит - у тех и поживет.
Обо всем этом я вспомнил по дороге к Федору и шел молча, задумавшись, а ей не нравилось мое молчанье. Ей поговорить не терпелось, поспрашивать - я чувствовал это по нетерпеливым глазам. Да и на веранду в то утро она ко мне первая пришла. Наклонилась, смотрит сверху, поговорить, вижу, хочется.
- Какой ты большой да белый. Не бойся - я не урочлива. - Присела рядом на одеяло. От кофты ее несло кислым и душноватым запахом. Я отодвинулся на кровати подальше. Она догадалась о чем-то:
- Стара уж, да? Глядеть на меня неохота?
- Что ты! У меня голова болит. - Она внимательно посмотрела мне в глаза и, кажется, поверила.
- Жениться надо, болеть не будешь. Так добры люди советуют. Невеста присмотрена?
- Есть. Собиралась на днях приехать. Приезжала раз - да неудачно. Сейчас надо по-хорошему...
- Как неудачно? - Нюра удивилась и приподняла голову.
- Погостила мало. Какой-то час. Тут и рассмотреть не успели.
- Ну че, гости да гостей. Приедет - так к Федору перейду или к Марусе. Ночевать пустят.
- Зачем ты, Нюра! Не обижай...
- Я же так, так... Люблю попытать. Откуда узнать, каким боком ко мне прийдешься - задом ли передом. Скажешь: нянька - не велика родня. Бывают всякие люди - и таки бывают. Ну ладно, поехали-проехали... А как ее зовут?
- Алей.
- Алентиной? А то еще Аллы бывают. А парни все Юрики пошли, у кого парнишка - и сразу Юрик. По Гагарину ложат. - Она засмеялась, но сразу осеклась, нахмурилась, что-то вспомнив. - Вот что, Васяня, пойдем-ко к Федору. Десять лет без малого поил, кормил меня. Там и чаю пошвыркам, а обедать сюда.
...И вот уж подходим к Федоровой ограде.
- Че-то никто на бежит к нам, - посмеивается Нюра, но перед самыми воротами внезапно останавливается.
- Ты первый заходи, - говорит с испуганной робостью и отступает назад. Я удивлен. Потом смешно стало.
- Вроде за родню был, а теперь юбку поджала?
- Был да сплыл. А вдруг не узнает. Прошлый раз заходила, так еле узнал.
Открываем дверь. В избе пусто. Проходим дальше, в горницу. Здесь тоже тихо, вроде человеком не пахнет. Оглядываемся. Глаза плоха привыкают к сумраку. В углу на кровати лежит тоненький спящий старичок. Федор и есть. Я стучу громко ногами, и он просыпается.
- Входи, Василей, не топочи. Кого это с собой приволок?
- Спрос! - кричит Нюра и поправляет на голове платочек, но прячется на всякий случай за мою спину.
- И спрос - не грех и узнать хочу, - бормочет Федор и спускает ноги с кровати. И тут Нюра совсем осмелела, сделала шажок вперед, приподняла шею и сделала ее набок с каким-то гордым наклоном.
- Выпрямись, Федор Петрович. Поглядеть на всего желаю... Как сыновья твои? Как хозяйство?
- А-а сыновья, какой палец не кусни - все больно, - морщится Федор и в упор смотрит на Нюру, еще сильней морщится. - Кто ты така?.. Постой, постой, ай да девка-лукавка. Ну-ко, сообрази, что сперва было: земля ли, небо?
- По небу не летала, а по земле хожу. Выходит, земля.
- Тогда не знала и теперь не знашь. Ну, здорово, Нюрка. Как ехала, кого видала? - Он не сводит с нее глаз, и я чувствую в нем какое-то напряжение, а может, это кажется, но только уж очень подозрительно быстро шевелятся у него пальцы на руках, да и глаза не стоят на одном месте - бегают растерянно и просительно, хоть голос и бодрится.
- Рассказывай, че видела. На чем везли, поди, по воздуху? Не по воздуху. Спасибо, не забываешь... А вижу я - старишься ты, покормушечка, а а мы молодем. - Он отошел в угол, вытянул из-за тумбочки папироску, и сразу обволок нас жиденький, едкий, одеколонный дымок. Нюра, к моему удивленью, совсем расхрабрилась, обошла кругом горницу, даже под кровать заглянула и нахмурилась.
- Грязина. Бабу-то опять схоронил?
- А умирают, черт их бей, двоих перепрыгнул и не ушибся. Теперь сам за бабу... А ты еще пол понюхай, давай понюхай! - неожиданно рассердился Федор, но быстро отошел и сказал совсем тихо и примирительно; - Быстро жо ваш брат линят. Я теперь на тебе и жениться могу. Пошла бы?.. Ну че схохотнула?
- Федор Петрович, не болтай, не надо. А то заворотимся, - обиделась Нюра и сразу погрустнела. Потом взглянула на меня, не решаясь что-то сказать.