Но она еще больше обиделась:
- А ты здесь - не указ. Я, может, тем и живу, что памятью. Я не трогаю никого. Я сама по себе... И не цыкайте на меня.
Она обвела всех расширенными глазами, и они опять по-особенному задержались на Але, и опять был миг - чуть дунь ветерок - и пламя не остановится, но выручила мать:
- Правильно, Аля. Зачем всех ждать. Не люблю порядок. У нас в роду все такие, - куда нам порядок, была бы душа на воле.
- Я не думала. Не хотела... - защитилась опять Аля, но уже сухим твердым голосом, а нога ее наступила на мою - выручай, мол. И я поднялся, сделал торжественное лицо...
- За наших матерей!.. Давайте выпьем, а потом Нюра споет нам... Попросим! - Все в ладони захлопали, зашумели, только бабушка закрутила головой - что с ней делают, где она, а мы еще громче захлопали, и опять стало хорошо мне, радостно, и в голове легонько шумело, и налились ноги.
Нюра улыбалась. Мы выпили, и бабушка опять взглянула на Алю и нехорошо покачала головой: ну, мол, и девка - кладет рюмку за рюмкой. А Нюра запокашливала, требуя вниманья.
- Спеть - спою. Я в Грачиках раз на свадьбе пела - так всех перепела. А все пьяны были, Так кто его знат, как я пела. Все были пья-а-а-ны... Пьяным пьяно.
И пока говорила Нюра, Аля поглядывала на нее одним глазом. Она уж давно следила за ней, и я не знал - почему. Только уж потом догадался: видно, привыкнуть не может к Нюре, побаивается. А может, уже не любит.
- Я вам спою, спою! - пообещала Нюра.
Бабушка услышала эти слова и замахалась на нее:
- И не выдумывай, Нюрка, не выдумывай! Как запоешь - побежит народ, - сказала она строгим, серьезным голосом, но мы засмеялись, даже Нюра прикусила вежливо губу и заморгала повеселей. И в тот миг Аля опять наступила на мой ботинок, и я подмигнул ей - мол, все хорошо, весело, сиди, слушай, помалкивай, и она успокоилась, сложила на стол локотки, и ресницы ее враз застыли.
- Ну че, парни, девки, запевать? Да не молчите вы! - взмолилась Нюра, стала готовиться. Сняла платок с головы, отодвинула от себя стаканы и рюмки, потом сахарницу и конфеты отодвинула, а клеенку вытерла тряпкой досуха. Задумалась, напрягла шею:
Вот кто-то с горочки-и спустился-а-а,
Наверно, милый мой иде-о-от... -
пела она по-бабьи жалостливо, проголосно, и Аля смотрела на нее в упор, не мигая. Вначале, чувствую, удивленье в глазах, никак не привыкнуть к Нюре, но вот уж весело и забавно глазам, вот уж и вся она, не таясь, смеется, еле на стуле сидит, но никто этого не чувствует, не знает, кроме меня, и я рад, что никто не знает. А Нюра совсем забылась, потерялась в себе, в своей песне - и на всем свете одна. Мы затихли, задумались - всяк о своем. И когда Нюра делала паузу, было еще тише, роднее за нашим столом, только в Алиных глазах скачут чертики, и никак не понять - то ли над Нюрой смешно, то ли песня забавна. Нюра устала и огляделась, и эта тишина смутила ее, и она перестала петь. Опять обвела всех глазами, и лобик ее нахмурился.
- Ой, хорошо мне с вами, а Ванечке-то каково в земле?
- В какой земле? - засмеялась Аля и взглянула на нее размашисто, а глаза уже пьяные, дымные. И во мне сразу все напряглось.
Нюра задышала часто:
- В земле, в земле, в самой земле...
- Ничего не понимаю!? - опять возмутилась Аля и наступила мне на ботинок.
- У Нюры друг был... - объяснил я, но Аля и теперь ничего не поняла, а лицо у ней стало такое детское, радостное: вот-вот забьет в ладоши.
- Какой уж друг-то. Ваня - парень, а я девкой называлась, - возразила Нюра и улыбнулась в себя. Опять взглянула на Алю значительно и поскребла по скатерти ноготком: - В мою пору други девки были. Первой не приедет, спаси-сохрани.
- Хватит, Нюра! - взмолилась мать, но Аля уже вспыхнула, зажалась ладонями, и глаза уперлись в меня, в одного меня. А Нюра точно не видит:
- У нас в Грачиках на каждого паренька - по три девушки. Ревут от них - спасу нет.
- Не надо! Хватит! - крикнула вдруг Аля, и Нюра опять внимательно взглянула на нее.
- Я, деушка, не про тебя судила. Надо же нонешни-то - не коснись, - простодушно удивилась, платочек поправила и взглянула на бабушку, прося защиты. Бабушка хотела подняться со стула, но у ней ничего не вышло, видно, нервничала.
- Кто тебя, Алентина, обидел, Че заорала-то? Я чайку хотела с тобой попить да своим вареньем попотчевать.
Аля удивленно уставилась на бабушку, но та все-таки встала со стула и направилась в комнатку. Все опять замолчали. И пока она возилась в комнатке с банками, никто ни о чем не спрашивал. Но вот вернулась с вареньем, и опять побежал теплый ручеек, и за столом снова стало свободно, Нюра улыбнулась - и мать тоже, и опять я разлил вино.
- Не сердись, Алентина. Я же за всяко просто, - сказала Нюра, но ее перебила бабушка:
- Поешь, Алентина. А умру - вспомни. Вареньем де старуха потчевала.
- А вы дольше не умирайте, - вырвалось у Али непрошенное, забавное, и она сама это поняла и сморщила нос.
- Не умрем - поживем, - согласилась бабушка, - все под богом ходим.
- А его нет! - засмеялась еще громче Аля и отпила чай из чашечки, даже не заметив, как потемнела бабушка и как откинулась на спинку стула.
- Нехорошо, Алентина, за столом хохотать, - сказала бабушка, не стерпела. И Аля отставила чашку и снова обиделась, и уж нос опять дрогнул, глаза заморгали; и мать, чувствуя беду, схватилась за кромку стола и в последней надежде обратилась к Але, наверное, чтоб отвлечь на другое.
- А Ваня - товарищ Анны Павловны по школе. Его в войну убили под Харьковом. Анна Павловна туда уехала и живет возле могилы...
- Хорошо, - ответила Аля, и глаза ее стали успокаиваться, и опять подговорилась: - А зачем живет возле могилы? Его уж не вернешь. Не век оплакивать?..
- Дешево говоришь, дешево, - задергалась на стуле Нюра и вдруг ударила кулачком по столу. Но сразу одумалась и заговорила тише: - Что за любовь нынче? Вон в Грачиках девки так и вешаются, так и вешаются.
У Али перестала дрожать переносица, и она ответила спокойно, так странно спокойно, что я испугался:
- Кто вы, чтоб учить меня?
- А я нянька, нянька ему. Вот так, Алентина, - как тебя по батюшке? Кусочница, мешочница, покормушка, кто я была еще, а все равно нянька...
- Да хватит вам! Лучше выпьем вина? - сделала последнее усилие мать, но Нюра уже никого не слушала, ничего не видела, стала терзать ее внезапная злость, а может, и не злость это, а что оно - сам не знаю.
Но только она опять ринулась:
- У тебя вот убьют Васяню - небось не станешь в девках сидеть! А кто из нонешних станет? Ну-ко? Ну-ко?.. Только знаете натряхиваться да юбки выше грудей кроить.
- Как вы смеете! Замолчи-и-ите! - крикнула Аля, и в голосе ее - визг, истошный визг.
Бабушка со стула поднялась:
- То ли ссоримся? Бесперечь ссоримся... - и потихоньку, оглядываясь на ходу, поплелась в свою комнатку. Нюру как стегнул кто, как керосину плеснули в глаза.
- Ты меня, деушка, не учи. Была учена, переучена. Я на людских кусках выросла - уважай, голубушка, и ори помаленьку.
- Не уважаю каждого встречного! И вообще могу избавить от собственного присутствия... - Переносица у ней опять заподрагивала, глаза сузились и голос еле крепился - вот-вот пропадет.
- Аха, забрало! Забрало, деушка, - теперь уже Нюра усмехалась открыто, пронзительно, и я не понимал, что сделалось с ней.
- Век живи, деушка, - век расплачивайся. Не нами сказано... Я вот живу возле Ванечки и каждый день с ним разговариваю: что сделала, что сробила. И что на завтра загадываю...
- Да вы - сумасшедшая! - закричала Аля и хотела уже выскочить из-за стола, но я прижал ее ногу, и Аля опять крикнула: - Мертвого караулите!
- Сама мертвая... Наскрозь вижу!..
- Живите, как знаете, - сказала Аля уставшим голосом и поднялась со стула.
Но Нюра тоже поднялась и вдруг схватила ее за плечи, придавила к стулу.
- Постой, голубушка, не договорили. Значит, мертвого! А Васянин отец тоже мертвый? А в Грачиках сто мужиков не пришли - тоже мертвые? У тебя есть отец?
- Есть, и что еще? - опять стала подниматься со стула, но Нюра ее посадила.
- Не ерепенься. Мертвые - говоришь? Ах ты, лебеда дурна, ниче не доходит! Ведь потому и по женихам ездишь, что они погинули. Погинули наши мужички... А вы нонешни только лапы казать.
- Я не обязана за всех отчитываться...
- Обязана! Все люди - вместе, и ты должна... И обязана!
- Вон куда клоните. Ай да Грачики! Если кто-нибудь, скажем, человека убьет - мне за него отвечать?
- Смотря как. У нас в Грачиках...
- Да бросьте вы эти Грачики! Ты что, Вася, не весел? А ну, выше голову - ты не виноват в этой старухе, - обратилась Аля ко мне нарочно спокойно, желая, может быть, сама успокоиться, вглядеться в себя, а может быть, это спокойствие - накануне слез.
- А эта старуха - нянька Васина. Его уважашь - меня уважай.
- За что уважать-то? - возмутилась Аля и опять щеки обхватила ладонями.
Мать сразу наклонилась над ней:
- Успокойся же. Успокойся, все будет хорошо. Хорошо...
- Уж куда лучше, - усмехнулась она как-то тихо, покорно, так что я весь задрожал.
- Давайте чай пить, - не сдавалась мать.
Села с нами рядом, и я видел, как велико у ней желанье помирить нас, утешить, но как сделать - не знала.
- Не обязана, говорит, отчитываться, - ворчала про себя Нюра и потом опять обратилась к нам и смотрела то на меня, то на Алю: - В наше время отчитывались. Вон, Ванечка сам, первый, на своих ноженьках в военкомат кинулся, а мог бы обождать и повесточки.
- Опять мертвые! - взмолилась Аля. - Я не собираюсь считать могилы. Я жить хочу!! Мне, да будет известно, всего двадцать. Всего двадцать, вы слышите?!
- Мало думашь? В твои годы я уж нянькой была и техничкой, и на дойке, и в поле, и нянчилась, и людям помогала...
- Помогали за деньги, - не унималась Аля. У ней глаза высохли, и лицо вытянулось, сделалось четким, спокойным, и я понять не мог - откуда это спокойствие, откуда.
- Ошиблась, голубушка. За деньги не робила. Покормят - и тому рады. Нынче вы мастера за деньги. Шаг ступил - заплати.
- А вы не запретите людям жить хорошо. Да и сами живите. Вместо того, чтоб могилки считать, лучше б деньги зарабатывали...
- Ах ты, сверчок поганый! - закричала Нюра. - Ты Ваню давай не трогай! Ты память мою не задевай! Свою заведи... - шумела Нюра, поднялась опять на ноги. Мать в кухню выскочила и уже пила там воду большими глотками, и зубы у нее о стакан чакали, и вот уж на улицу побежала. Я за ней, она к поленнице прислонилась, отвернула лицо. Я схватил ее за руку... Нет, не могу думать об этом. Скорей бы Москва! В купе стучит проводница.
20
Она принесла билет и не спешит уходить. Проводница теперь не смеется, губы у нее в помаде, но большие глаза устали. И мне хочется заговорить с ней, спросить о чем-то, и я чувствую - ей тоже этого хочется.
Наконец она не выдерживает:
- Когда обратно в свою деревню?
- Задалась вам деревня... - пробую улыбнуться, но не могу, мне жаль эту девушку, ее доверчивую красоту. Может, с тем у окна у нее было серьезно, было первый раз, а теперь нужно прощаться, уходить в разные стороны, чтоб никогда не свидеться, - и ей страшно. Выдержит ли ее память, не замучит ли в одинокие ночи, не сожмется ли молодость в самом начале - и уж мало тогда всей жизни, чтоб разогнуть ее, выпрямить, чтоб поверить в себя. Проводница протягивает мне билет, нескладно покачивает головой и вздыхает:
- Эх вы, мужики-и... Ничего вы не знаете. И не узнаете... - И смеется, но какой это смех - усталый и сдавленный, и насмешка в нем - насмешка над собой и над собственным горем, и над всеми девушками на свете, и нет в этом смехе никаких, никаких надежд, да и прошел быстро он, этот ненужный, сдавленный смех. Проводница поправляет на окне занавеску, пальцы у ней длинные, тонкие, и запястье ее тоже длинное, тонкое, сожми его - и порвется. И порвется... И в голове у меня больно, снова больно, уже не слышу поезда, ничего не слышу, не вижу, кроме нее.
21
Я схватил ее за руку и пульс еле услышал, и в том запястье рука совсем рвалась надвое - такая тонкая, узкая, жилки прощупались и ушли вниз под моими пальцами и прогнулись, и я подумал с ужасом, неужели когда-нибудь и она умрет, как отец мой, как Ваня на той далекой теперь войне. И когда я сжал запястье и когда руку стал гладить - мать глаза подняла, может, подумала, что я приласкать ее захотел, может, силы немножко вернулись, и глаза ее так блеснули и потянулись ко мне, так напряглась ее шейка, так губы сжались в сухую темную нитку, что подумалось: опять представилось с ужасом, что, наверное, умрет она скоро и жить ей недолго, совсем недолго. А я уж не помню, когда в последний раз приласкал ее, даже мамой-то называть стеснялся: мол, по-детски это и не по возрасту; а она смотрела тогда и покорно моргала, но глаза все равно стояли где-то издали, боясь совсем напугать меня, и пульс еле клевался.
- Из-за меня все. Надо было ее развлечь... Ну что я поделаю - я уж от гостей отвыкла, не знаю, что сказать, куда стул поставить.
Устала долго говорить, глаза ищут прощенья. И я от них отворачиваюсь.
- Вижу, как-то попросту надо, и делаю попросту, а не выходит. Кто она тебе - невеста ведь? Совсем невеста?
- Невеста.
- Ну вот. Сама чувствую, что невеста. А теперь что...
- Ну ладно, ладно, - прерываю ее и утешить хочется. Но у самого опять слова нет, а мать поглядывает на меня снизу.
- Сердце, Вася... Одни скоро останетесь. Заживете как надо. Да никуда она не уйдет от тебя, никуда! Заворотится... Разве девке уйти от парня? - И опять я взял ее руку, и услышал сухие жилки повыше запястья.
Она так взглянула в меня - никогда не забыть:
- Иди, Вася, к ним. Поди, отдышусь...
22
Я опять зашел в комнату, на пороге встретила бабушка:
- Ты кого это привез, парень? Ни в чем Нюрке не уступат. Зубатит и зубатит.
Аля услышала бабушку. И это стало последней каплей.
- Да идите вы! Все вы протухли!
И не успел я вмешаться, как Аля уже выскочила из-за стола, а Нюра закричала подбито:
- Зачем приезжала я? Ой, гоните обратно! Ой, убей, господи, коли есть ты!
Но Аля даже не обернулась и побежала на кухню. Когда я оказался возле нее, она уже оделась, в руках держала сумку, а слез уже не было, только бледность, такая бледность, что я позабыл обо всем и схватился за сумку. Она сумку отдернула.
- Прощай, женишок, целоваться некогда!
- Алентина, останься! - поднялась в дверях бабушка и шагнула к ней.
Аля остановилась, опять заговорила бабушка:
- Ты че взъелась? Мы же люди не худы, столько вынесли...
- Только одно, только одно - вынесли, вынесли, - сказала Аля тихонько.
Но до Нюры дошли слова, и она опять покраснела, схватилась за стул:
- Зато честно пожили...
- А мы что, нечестно? Откуда вы нас знаете?! - И опять не узнать ее голоса, но быстро успокоилась и даже взглянула на меня ободряюще, но я отвернулся, вспомнив о матери. Она стояла здесь же, на кухне, и сглатывала из стакана воду.
- Откуда вы нас знаете? - опять тихо спросила Аля, но теперь вышло у ней насмешливо, и Нюра подняла голову.
- А разве не обидно? Мертвого, говоришь, караулю? Из ума выжила?
- Да бросьте вы эти могилки!
- Ох и воструха ты. Побросашься - хватишься... - Но Аля уже не слышала ее последних слов, уже выскочила на крыльцо, и я тоже кинулся за ней, у двери оглянулся. У Нюры глаза смеются: за юбкой, мол, кинулся, и вот тогда-то, в тот последний миг, и пришла ко мне злость. Такая злость!.. А Нюра опять закричала:
- Останови, оближи ее!
- Замолчи, Нюра! - сорвалось у меня. Долго держалось, ко все равно сорвалось. И голос вышел дикий, чужой, а Аля уже скрипела воротами.
А Нюра опять забормотала:
- Ванечка так бы не сделал. Ох, не сделал бы, товарищи дорогие.
Я оглянулся на нее в упор, кровь зашла в голову:
- Отвяжись с ним! Он не любил тебя, а Тоньку, Тоньку, Тоньку Переулошну!!
Нюра задышала ртом, Я к воротам бросился, но Али уже там не было. На дорогу выбежал - и сразу ее увидел. Она бежала уже в конце улицы. Я закричал ей, но она быстрей побежала, а я кричал все громче, громче, хотелось убиться головой о дорогу и чтоб не встать никогда, но она бежала, не оглядывалась, и я не выдержал - кинулся следом. И уже догнал у самого моста, там, где останавливался городской автобус. Она ничего не сказала, только смеяться стала, потом уж и не смех совсем, а хохот, хохот, с ней случилась истерика, и вся деревня слышала это - вот он стыд мой, как пережить его, потом опять от меня побежала, и когда догнал ее, сказала мне совсем тихо, прямо в лицо:
- Я тебя ненавижу. И старух твоих ненавижу. Праведники...
И опять засмеялась, почти спокойно засмеялась, но когда заговорила, то зубы стучали, как от озноба:
- Суд устроили. "Ах, Васяня... Васяня". - Она передразнила Нюру, снова захохотала, но через секунду смолкла и поднесла лицо к самым моим глазам:
- Ненавижу вас всех, праведники! Жить от вас тошно. Никакой воли не даете... А в постель бы со мной собрался, тоже бы им доложил. А у тебя бы: "Васяня, а ты по любви?..", "А у нас в Грачиках, а у нас в Грачиках..." - передразнила Нюру и захохотала, и слезы опять, потом опять хохот.
Я схватил ее за руку, она вырвалась:
- Не люблю тебя!.. - и опять побежала, я снова не выдержал, кинулся за ней. Подошел автобус, как будто бы ждал нас. Она сразу прыгнула на подножку и скрылась внутри. В автобус входили свои - деревенские, все на меня хитро поглядывали, но выручил шофер: он быстро развернулся и дал прощальный гудок. И я поплелся назад.
В кухне никого не было. Сидели все в горнице. На меня никто не взглянул, только бабушка проворчала:
- Поди, пешком удрала?
- Проводил я...
- Ну, ладно, Христос с тобой.
У Нюры глаза не высохли, стояли в красных кружочках. Она ко мне даже головы не повернула, да и боялся я ее глаз. Мать пошевелилась на стуле:
- Нюра уезжать собралась... Вот сидим уговариваем, а она собралась.
- Пусть едет. Мне-то что?.. - вырвалось у меня, хоть не хотел этого, не ждал, опять сдержаться не мог. Нюра швыркнула носом.
- Хорош, парничок, заводишься, - проворчала бабушка и стала подниматься со стула. Когда поднялась, то опять на меня посмотрела.
- Умру, так не приводи ко мне Алентину. А то в могиле перевернусь. Каки вы нонче безжалостны. - И пошла в свою комнатку. Мать сказала ни с того, ни с сего:
- Поешь, Вася. Поди, чаю? - и, не услышав ответа, вздохнула тяжело: - Нюра-то ехать собралась, хочет укладываться.
Нюра глаза вскинула, заострились зрачки.
- Ему че?.. Ему бы за девкой бежать. Вон каки они. У всех память отшибло... А я на руках таскала, углаживала, уцеловывала, от всякой болезни спасала, от дождя, от ветра, от собачьего лаю, от взгляда урочливого. Сама кусок повкусне не съем - ему в молоко скрошу.
- Хватит! Не мучьте! - крикнул я и хотел выбежать.
- Дак че, прости няньку. Теперь уж не надо к вам ехать. К кому ехать-то? Буду возле Ванечки болеть, стариться.
И опять злость, заходила кровь.