Рискнуть, а? Мать в Челябинск не поедет. И отговаривать не станет, зачем же дорогу сыну загораживать? Всплакнет, как водится, слезы у нее близко. Про внуков снова напомнит: мол, не судьба с ними понянчиться, а так хочется, так хочется. Но посоветует: езжай, а я буду век в родной избе доживать, здесь родилась, здесь и помру, ты меня, старуху, не тревожь. Твое дело молодое, а моего совсем не осталось, мой конец уже виден.
Разве легко Олегу Павловичу оставить мать одну? Был бы брат или сестра - иная стать. Нет, нельзя ее одну оставлять и здоровье не ахти какое хорошее, похварывает часто. Захворает, и поухаживать некому. Коль решится пойти в обком, то мать увезет с собой, как бы она ни сопротивлялась.
Погоди, а Тоня как? Взять да уехать, будто ничего нет, будто не болит и не ноет о девушке сердце?
Никогда раньше не думал, что любовь такая трудная штука, как заноза сидит в сердце, одни переживания. Убежала тогда Тоня, не дослушала, а почему? Что плохого сказал? Наверно, не надо говорить красиво, тем более красиво объясняться в любви, вот Тоня испугалась его красивых слов. Стоит вечером, ждет его, четко очерчивается ее силуэт на фоне освещенного окна, - родная и недоступная. Нет, не может решить судьбу без нее. Если махнуть не домой, а к Тоне? Приехать и заявить: так и так, зовут работать в Челябинск, выходи за меня замуж и поедем строить новую жизнь на новом месте. Черт побери, выход! Окончательное решение - за Тоней. В путь! Долой застенчивость и нерешительность! Да здравствует смелость!
На другой день утром Ивин вылез из автобуса и заторопился к ферме, где должна быть Тоня. Хотел одного - чтоб никто из знакомых не встретился. И надо же случиться - опять попался Малев, словно бы кто нарочно его подсылает. Малев заметил Ивина издалека, будто обрадовался, прибавил шаг, приволакивая ногу. Приподнял шляпу, здороваясь, - вроде писем Ярину и в обком не писал, не кляузничал. Возможно, считает, что Олегу Павловичу ничего неизвестно?
- Дорогому товарищу Ивину - горячий привет! - улыбнулся он приветливо, а Олегу Павловичу хотелось спросить в упор: "Ты что кляузы строчишь, совсем не дорогой товарищ Малев?" Сдержался, не то настроенье, да и задерживаться не хотелось!
- Как, праздник удался? - спросил Малев.
- Нет, - хмуро ответил Ивин.
- Жаль. Не видно вас что-то давно.
- Дела.
- Дела-дела! Вы от бабки Медведихи или нет?
- Из Челябинска.
- О! Значит, новость не знаете?
- Какую новость? - насторожился Ивин.
- Ба! Да вы совсем от жизни оторвались. Весь район знает, сегодня в газете написано. Доблестного героя пионеры разыскали. И кто бы вы думаете это был? Бабки Медведихи сын, Григорий, я его помню!
Значит, выяснилось недоразумение, гордая бабка Медведиха может смело и прямо смотреть людям в глаза. А Малев-то каков! Давно ли шипел: Медведев подкармливает мать дезертира, ах ты, двурушник! Любая добрая весть может померкнуть, если ее первый сообщит вот такой, как Малев. Олег Павлович уже хотел выговорить ему накипевшее, но бухгалтер перехватил инициативу.
- Да вот беда, - вздохнул он, - хорошее в одиночку не ходит. Прошу вас обратить внимание на недоработку товарища Беспалова.
- Что такое? - поморщился Олег Павлович. Малев стыдливо потупил глаза-буравчики. - Какую недоработку?
- Воспитательную. Пашку Сорокина из петли вытащили. Почему из петли? Индивидуальная работа отсутствует, вот где грех.
- Знаете что? Катитесь к дьяволу! - разозлился Олег Павлович и зашагал своей дорогой. Малев вздохнул и осудил поведение Ивина:
- Нервы сдают - нехорошо.
Каков фрукт! Каждая встреча с ним - пытка. Характерец! Накаркал ворон - хороший настрой сбил. И про Григория Медведева не от него бы услышать.
Тоню Олег Павлович разыскал в дежурке, маленькой комнатушке, густо облепленной лозунгами, списками фамилий доярок, разными графиками. В комнату набилось доярок шесть в белых халатах - внимательно слушали Антонову, она, видно, рассказывала что-то интересное. Невольно оглянулись, когда скрипнула дверь. Олег Павлович поздоровался, глазами разыскал Тоню и заметил, что на ее щеках вспыхнул румянец. Отвела взгляд в сторону. Антонова поздоровалась за всех и сказала:
- Думали, Зыбкин Никита. Любит он бабьи секреты подслушивать. Беседу будете проводить?
- Вы только что проводили, - улыбнулся Ивин, - не стоит еще. А нужна мне Тоня. Выйди на минутку, Тоня.
- Мы еще посмотрим, - шутливо заметила Антонова, - отпустить или нет.
- Голосовать, что ли, станете?
- Подождешь!
- Голосуйте скорее.
Тоня смутилась, опустила голову и заторопилась к выходу. Короткая дорога от окна до двери казалась длинной и мучительной, потому что спину жгли любопытные взгляды подруг. Ивин выскочил из комнаты следом за девушкой. Она не остановилась, даже прибавила шаг. Догнал, преградил дорогу:
- Куда же ты?
Она подняла глаза, и он увидел в них и радость, и смущение, и что-то еще необъяснимо теплое и родное и, поняв все, обрадовался несказанно. Не находил слов, пожалуй, любое бы слово показалось мелким, не смогло передать глубину и силу вдруг нахлынувшего чувства. Такое состояние длилось недолго, потом наступило облегчение, буйная радость улеглась, на смену пришло ровное и веселое настроение.
Оба стояли друг перед другом на виду, доярки выставились в окна, но вот, как по команде, исчезли и не появлялись больше - их, наверно, приструнила Антонова. Только Нюрка Медведева высунулась из двери, но чья-то рука и ее затащила обратно в дежурку.
Олег Павлович взял Тоню за локоть, но она легонько высвободилась, и они медленно побрели к березовой рощице, еще по-весеннему голой, хотя слегка припорошенной зеленоватой дымкой.
Черная земля на бугре исходила прозрачными струйками - испарялась под теплым солнцем влага. В небе перезванивались жаворонки - радостные спутники всех весен, в деревне горласто надсажался чей-то неугомонный петух.
- Я из Челябинска, - сказал Олег Павлович. - Мчался без остановки. Знаешь, зачем в Челябинск ездил?
Она покачала головой - нет, откуда же ей знать? Тоня в халате, который не застегнут. Зеленая вязаная кофточка упруго обтягивает высокую грудь. Юбка чуть доходит до колен, а на ногах - резиновые сапоги: после вчерашних дождей в деревне было грязно.
- В обком зовут работать.
- Насовсем?
- Конечно!
- А…
Что она хотела сказать этим "а"? Оно прозвучало неопределенно, но, может, он не уловил оттенка? С разочарованием? Сожалением? Может, безразличием? Глянул на девушку, хотел определить по глазам, но Тоня смотрела себе под ноги. Платок, наверно, забыла. Волосы русые, мягкие, коротко стриженные и завиты в кудряшки. Ему нравилась ее прическа. Вообще, что ему в ней не нравилось?
Собрав, наконец, решимость и отрезая себе все пути, сказал:
- Поедем со мной, а?
Тоня остановилась, взглянула на него уже по-другому - долго и изучающе, и он рассмотрел ее лицо до мелкой царапинки на щеке (видно, колючей травинкой задела, когда задавала корм), до малюсеньких, еле заметных пятнышек-веснушек у переносья, до поблескивающих рыжинок в зрачках, до светлого пушка над верхней, чуть припухшей губой. И эти мелочи показались значительными, дорогими, и удивился: почему же раньше так пристально не всмотрелся в ее лицо?
- В Челябинск? - спросила она в свою очередь. В ее вопросе он уловил заинтересованность и обрадовался:
- В Челябинск!
Она опять опустила глаза, подняла соломинку, запутавшуюся в жухлой прошлогодней траве, свернула в жгут. Отметил про себя: ноготь большого пальца у нее вытянут не вдоль пальца, а растянут поперек, маленький такой, почти квадратный. Схватил это взглядом ненароком и подумал с усмешкой: "Видать, характером поперечная". Подумал опять же машинально, как иногда в минуты душевного напряжения непроизвольно отмечаешь мелочи, которые обычно ускользают из поля зрения. Что же она молчит, ведь в ее ответе - его судьба.
- Я никогда в городе не жила. Там очень шумно?
- Да, конечно, но к этому привыкают.
Тоня остановилась, покусала кончик соломинки и тихо осведомилась, очень буднично и просто:
- Что я там буду делать?
- Как что?
- Работать-то где буду?
Ивин растерялся - об этом-то в спешке и не подумал. В самом деле, где? И вдруг ахнул от счастья: задав такой вопрос, Тоня сказала тем самым "да"! Она согласна! Она согласна поехать с ним, коли спрашивает про работу!
- Да?! - задохнулся Олег Павлович от волнения.
Тоня улыбнулась и кивнула головой, на миг зажмурив глаза: да. Он схватил ее за талию, приподнял над землей и закружился, закружился. Она смеялась, шептала с мольбой:
- Увидят… Увидят же…
- Пусть видят! - крикнул Олег Павлович и бережно поставил ее на землю. Тоня поправила халат и сказала:
- Но в город жить не поеду.
- Как не поедешь? - опешил Олег Павлович.
- Не умею там жить.
- Эка беда - научишься!
- Не поеду.
- Стало быть, и мне не ехать?
Тоня ничего не ответила. Он потянул руку к затылку: вот черт возьми, сразу и загвоздка, сразу и осложнение. Усмехнулся: "И верно, поперечная" - и решительно тряхнул рукой:
- Разберемся позднее! Отпрашивайся у своего Зыбкина Никиты и поедем ко мне, познакомлю тебя с мамой.
- Прямо сейчас? - удивилась Тоня.
- Зачем тянуть?
- И к нашим зайдем, да?
- В первую очередь!
Долго ждал этого момента, старался представить его, видел во сне. Просыпался среди ночи и чувствовал, как учащенно бьется сердце, но стряхивал наваждение и снова засыпал. Утром поднимался с радостным предчувствием чего-то, голову будоражили мысли о Тоне - ему постоянно казалось, что объяснение должно быть возвышенным, без возвышенного нельзя, это же любовь. Но сейчас все произошло как-то просто и обыденно, не было сказано ни одного возвышенного слова, но от этого ничего не пострадало. Наоборот, в нем все пело, как никогда! Вышло лучше, чем мечталось: значительнее и радостнее. Вроде бы и жаль, что и терзания, и страхи, и волнения позади. И хотя впереди будет еще всякое, но такое никогда не повторится, будет совсем другое.
Да, странная штука жизнь. И занятнейшая!
ЗЫБКИНЫ
Отца Тони Трофима Дорофеевича Ивин почти не знал. Из дома тот выходил мало, нигде ни работал, потому что был инвалидом войны и получал небольшую пенсию.
Зато Прасковью Ильиничну встречал часто. Когда Медведевский совхоз хвалили за хорошие овощи, то хвалили в первую голову Прасковью Зыбкину. У нее и образования-то никакого не было, но сами агрономы ходили за советом к ней и ни к кому другому. В позапрошлом году Прасковью Ильиничну проводили на пенсию, и Медведев загрустил - такого профессора по овощам лишался. Купил в подарок за трудовую честную жизнь теплое пальто, на собрании проникновенную речь произнес. Прасковья Ильинична всплакнула - так трогательно и уважительно говорил о ней Иван Михайлович.
Дома просидела только до весны. В домашних хлопотах уставала больше, чем от тяжелой работы в бригаде.
Как только пригрело мартовское солнце и проснулись первые ручейки, Прасковья Ильинична потеряла покой, места себе не находила. И не вытерпела, пошла в бригаду, просто так, взглянуть одним глазком, как там идет без нее дело.
В бригаде вовсю кипела работа: очищали парники, набивали их перегноем, готовили к посадке рассаду. И такой звонкий веселый перезвон стоял вокруг от крика воробьев, от журчания ручейков, смеха девчат, столько было кругом света, а ручейки поблескивали ослепительно, радостно отражая могучее солнце, запах оттаявшей в парниках: земли был до того духовитый, вечно знакомый и волнующий, что Прасковья Ильинична поняла - не может она жить без бригады. Девушки окружили Прасковью Ильиничну, каждая хотела сказать ей доброе слово, наперебой рассказывали о своих делах, задали тысячу вопросов, и она не смогла сдержать радостных слез. Какая же она дура, что раньше времени заточила себя в домашней тюрьме, там она с тоски помрет. Не надо ей этого покоя.
И осталась Прасковья Ильинична в бригаде навсегда, до последних дней своих, осталась на радость девчатам и самому Ивану Михайловичу. Узнав, что на парниках работает Прасковья Ильинична, он бросил все срочные и несрочные дела, прибежал туда, на ходу расплескивая своими сапожищами ручейки. Прежде всего обнял Прасковью Ильиничну, потом дрогнувшим голосом сказал:
- Спасибо, мать, что вернулась. Спасибо!
Как-то она примет Олега Павловича?
Тоня оставила на ферме халат. Вид у нее будничный. Ивин же разодет по-праздничному: в новенький темно-синий костюм, в штиблеты. Серый плащ висел на полусогнутой левой руке. И обходил каждую лужицу, выбирал дорогу посуше, - он же не собирался из Челябинска ехать в Медведево, в начале и думки такой не было.
Трофим Дорофеевич чеботарил: чинил сыну Витьке ботинок, тому самому, который тогда вечером мешал им разговаривать. Витька, веснушчатый и лобастый паренек, походит на мать: глаза острые, цепкие, у Тони тоже такие.
Витька наблюдал, как ловко орудует сапожным молотком отец. Всадит пальцем в каблук гвоздик, потом ка-ак ударит молотком, и гвоздик с первого раза весь влазит в каблук. Еще дробно и слегка для порядка постучит по нему - и готово, ничем не выдерешь.
Трофим Игнатьевич не обратил внимания ни на дочь, ни на Ивина до тех пор, пока не вколотил последний гвоздь и не бросил Витьке ботинок со словами:
- Аккуратней носи, ветрогон.
Молоток положил на табуретку, полено кинул к печке и лишь после этого спросил дочь:
- Рано что-то отробилась?
- Так нужно. А мама где?
- У Свиридовых, мясорубку унесла.
- Витя, беги за мамой, - попросила Тоня, - побыстрей!
Мальчик стрельнул глазами на сестру, потом на Ивина, что-то, видно, понял. Без лишних слов всунув ногу в только что отремонтированный ботинок, зашнуровал его наскоро и выбежал из избы.
- Что стряслось-то? - спросил Трофим Дорофеевич, но Тоня, скинув сапоги, ушла в горницу. Тогда хозяин с трудом поднялся на ноги и, шаркая, двинулся к столу, в передний угол. Ивин лишь теперь обратил внимание на его иссушенное болезнью тело, сутулую спину и угловатые лопатки, которые заметно выступали под белой с веселыми синими крапинками рубахой.
- Сидай, чего стоишь, - пригласил Трофим Дорофеевич, когда уселся сам. - Плащ на гвоздь повесь. По делу?
Ивин повесил плащ на гвоздь, сел рядом с хозяином, усмехнулся про себя, подумав: "С будущим тестем. Чудеса!" А Зыбкин, не подозревая еще, что сидит рядом с будущим зятем, спросил:
- Куришь? Угости. Намедни бабы купили вонючих сигарет, тошнота одна с них.
Ивин дал папироску, и оба закурили. В это время появилась Тоня - такая нарядная, в крепдешиновом платье, в туфлях-лодочках: принцесса с ромашковой поляны! Фигурка у Тони стройная, и платье хорошо ее облегает. На груди небольшим клином вырез, и тут красиво легли рубиновые бусы. Поглядела на Олега Павловича с ласковой улыбкой, будто сказать хотела: гляди, какая я красивая! Есть еще где такие красивые? "Нет! - хотелось ему крикнуть. - На всем белом свете нет!" От счастья дыхание перехватило - красивая! "Ты моя!" - чуть не сорвалось с языка.
А может, все-таки сорвалось? Покосился на хозяина, а тот сам дочерью любуется. Улегся у Олега первый восторг, усмехнулся про себя: "Твоя. Эгоист же ты! Вон как на дочь смотрит Трофим Дорофеевич, вроде бы даже помолодел. И все равно Тоня моя! Эгоист так эгоист. Настоящая любовь должно быть всегда эгоистична".
- Куда же ты вырядилась, девка? - удивился отец. - Или в гости собралась?
- Хотя бы и в гости!
Тогда Трофим Дорофеевич взглянул на Ивина, а у того все было написано на лице - восхищенных глаз не отрывал от Тони, сиял, как именинник. Перевел взгляд на дочь - и у той в глазах хмель, и та то и дело поглядывает на гостя, ловит его взгляд. И Витьку за матерью послала - не напрасно же! У Трофима Дорофеевича даже что-то в груди нехорошо зашевелилось - от догадки. Ах ты мать честная! Небось это и есть Тонькин жених?
Трофим Дорофеевич уже собрался до конца выяснить ситуацию, но не успел - появилась сама хозяйка, на пороге застыл Витька - его разбирало любопытство. Чего это замыслила Тонька? Ивин поднялся навстречу Прасковье Ильиничне, поздоровался за руку, честь по чести. Она увидела нарядную дочь, заметила, что гость тоже готов хоть на бал, руками всплеснула, догадалась:
- Матушки вы мои…
Трофим Дорофеевич насупился, больше для порядка, спросил грубовато:
- Ты это что, мил человек, - Тоньку собрался у нас увести?
- Хочу, - улыбнулся Олег Павлович. - За тем и пришел.
- И ты поддаешься? - кольнул взглядом дочь. - По своей воле?
- По своей, - ответила Тоня.
- Чего руки опустила, старая? Встала посередь избы, аль к месту приросла?
Прасковья Ильинична и впрямь будто к месту приросла - так ее сразила новость. Торопилась домой и не ведала, что ее ждет, зачем это срочно потребовалась она дочери? Может, опять что-нибудь на ферме неладно? А тут такой гость! И ведь знала, а чего не знала - догадывалась - рано или поздно должно было это случиться. Не с этим, так с другим. Но все равно неожиданно, все равно как-то трудно враз смириться. Уйдет дочь и осиротеет дом, и никто больше не посвятит мать в свои девичьи секреты. С мальчишек что возьмешь? Витька не то чтобы поделиться с матерью тайнами, из него и слова клещами не вытянешь, по улице рядом с матерью пройти стесняется - чтоб не подумали, будто маменькин сынок.
И заплакала Прасковья Ильинична.
Трофим Дорофеевич осудил:
- Чуть чего - и слезы! Экие плаксы эти бабы. Не обращай внимания на них. Сидай, чего ты встал. Так, говоришь, родней хочешь мне быть?
Тоня обняла мать. Но та сама решительно осушила слезы и сразу превратилась в деятельную хлебосольную хозяйку. Витьку послала в магазин за вином, мужиков заставила выдвинуть стол на середину избы, сама загремела заслонкой печи, и только Тоню оставила в покое - невеста.
Ивин вздохнул облегченно, убедившись, что в эту семью его приняли безоговорочно.
Медведев, когда до него донеслось, что Ивин берет в жены Тоню Зыбкину, крякнул от удовольствия: мол, теперь ты, голубчик, от меня никуда не денешься, будешь работать в совхозе.
Прикатил на своем газике прямо домой к Зыбкиным: и откуда только узнал? Не иначе, доярки назвонили. Ни один шаг не скроется в деревне от посторонних глаз, а тут такое событие - Ивин пошел сватать Тоньку Зыбкину.
Медведев явился, как всегда, шумный, сразу заполнив собою весь дом и до слез обрадовав Прасковью Ильиничну, Трофима Дорофеевича тоже.
- Новость нашу слышал? - спросил прежде всего, усаживаясь на лавку.
- Какую?
- Про Гришку Медведева, дружка моего?
- От Малева слышал.
- Ох, звонарь этот Малев. Оказывается, Гришка отбился от своей части, и его посчитали дезертиром. Примкнул к другой, где его не знали, дрался насмерть, героем погиб, но кто его в той части знал?