- Не волнуйтесь, я его очень хорошо знаю. Могу вам немало о нем рассказать… В прошлом году проводили мы читательскую конференцию. Так вот, ваш уважаемый дядюшка Ахрор там такое выкинул…
Конференцию проводили в клубе хлопкового завода. Лучшего места в городе тогда не было. Я кончил доклад и сел на место. Должны были начаться прения. Самая важная часть таких конференций - это прения. Но никто не хотел выступать. Все молчали.
Может, в этом я сам был виноват. Не стал, как это у нас иногда делают, заранее "готовить" выступления. Не люблю. Ведь это значит превращать нужное дело в детскую игру.
Так вот, председатель собрания, заведующий отделом пропаганды райкома партии, призывает людей выступить в прениях, а все молчат. Проходит минута, пять, десять… Мне каждая минута казалась вечностью.
Наконец где-то в самых задних рядах происходит какое-то движение. Вижу, поднимается дядюшка Ахрор. С трудом его уговорили выйти вперед. Ворчал он, ворчал, но вышел. На трибуну, правда, не поднялся, а остановился у сцены и начал говорить.
"Наш уважаемый редактор сказал в своем докладе, что хотел бы на этом собрании посоветоваться с читателями, - начал он, бросив в мою сторону насмешливый взгляд. - Ну что ж, посоветоваться - это, конечно, дело доброе. Не зря говорят: не посоветуешься - и халата не сошьешь. Но почему все-таки наш уважаемый редактор так настойчиво просит у нас советов? Неужели он сам не знает, как надо работать? Нет, думаю, дело не в этом. Просто он прекрасно понимает, что если все начнут давать ему советы, как работать, о чем писать, о чем не писать, то на критику уже и времени не останется и пройдет наше собрание тихо, гладко, как хорошо смазанная машина".
Вначале, когда он взял слово, я обрадовался, но, услышав, как неправильно истолковывает он мои слова, рассердился.
"Докладчик сказал, что в редакции работают семь человек. Так неужели же семь грамотных толковых парней не знают, что им надо делать? Неужели сами не могут разобраться, кого надо похвалить, а кого покритиковать? - продолжал Ахрор, горячо жестикулируя. - Он еще сказал, что газета, мол, зеркало общественного мнения. Но если это зеркало, то почему оно не отражает нашей жизни? Почему в газете не пишут, что мы думаем о нашем базаре, о бане, о Доме колхозников или, скажем, об этом самом клубе, в котором мы с вами сидим? Колхозный базар в руках спекулянтов. А что касается Дома колхозников, то над ним даже обезьяны посмеются. Да что там говорить! Писать, что ли, не о чем стало? Слава богу, есть о чем писать. И если газета - зеркало, то пусть она зеркалом и будет. А оберточной бумаги у нас и без нее много".
Я разволновался, хотел сразу же ответить, да заведующий отделом пропаганды не дал слова, говорит:
"Чего кипятишься? Ты лучше успокойся да подумай над тем, что он говорит. Выступает он, правда, резко, но в основном правильно".
Ну, а потом я и сам, честно говоря, был рад, что сгоряча не наговорил лишнего. После выступления дядюшки Ахрора, как мы обычно пишем в газете, прения разгорелись, и конференция прошла на высоком идейном уровне. Так что вы уж не говорите, что я этого Ахрора не знаю. Знаю я его, и не хуже, чем вы.
Все это вспомнилось мне, когда я стоял на хлопковом пункте и обдумывал план будущей статьи. А вокруг кипела работа. Транспортеры плавно несли вверх на огромные бунты канары с хлопком, у машин, у весов, на бунтах с хлопком - всюду работали люди. А между ними уверенно ходил дядюшка Ахрор и отдавал распоряжения. Его громкий бодрый голос раздавался в самых различных уголках хлопкового пункта.
- Нет, нет, такой хлопок не принимайте. Пусть сначала высушат, а потом везут. Вы скажите этим пройдохам, что у нас здесь не сушилка.
- Эй, парень, у тебя что, уши заложило, что ли? Сколько раз я тебе говорил, чтобы не наваливал так высоко. Захочешь потом вилами разровнять, да и полетишь вниз. Что я тогда твоей жене скажу, а?
- Вот так, братец, так и работай. Это совсем другое дело. Молодец.
Глядя на дядюшку Ахрора, я подумал, насколько он прав, что не сидит на пенсии. Разве ему, с его энергией, с его молодым сердцем, усидеть дома без дела?
Забавная штука жизнь. Один в пятьдесят лет уже старик, а другому и в семьдесят молодой позавидует, столько в нем еще энергии, любви к жизни, страстной заинтересованности во всем. Почему это так получается? От кого или от чего зависит полноценность человеческой жизни? Каким топливом поддерживается жар человеческого сердца?
Откуда-то из-за бунтов послышался смех. Я пошел туда. Там у транспортера толпились рабочие, а наверху несколько человек, лежа у самого края бунта, смотрели вниз. Все весело смеялись.
Около транспортера стоял молодой паренек, низко опустив голову, и что-то чертил носком ботинка по земле.
- Так, значит, в кармане тюбетейки осталась? - толкнул парня в бок рабочий, которого все звали Али.
Все снова засмеялись. Один из стоящих рядом со мной рабочих рассказал мне, в чем дело. Оказывается, парнишка, над которым смеются, новый рабочий. Три дня назад приехал он из колхоза работать на пункте. Поставили его на самую простую работу - грузить на транспортер канары с хлопком. А тут Али приказал ему сбегать к воротам и принести от охраны "образчик тени".
Парень по простоте своей не стал раздумывать, а бросился исполнять приказание. Сторож сообразил, в чем дело, и с самым серьезным видом ответил, что дать сейчас не может, потому что оставил образчик дома, в кармане тюбетейки. Парень так и передал Али. Вот теперь над ним все и смеются.
Я сначала увидел в этой шутке насмешку над простодушным юнцом, но потом понял, что шутка совершенно безобидная.
- Теперь ты, малый, - рабочий класс. Понял? И ты свою бестолковщину брось, она рабочему человеку не к лицу, - строго сказал кто-то.
Подошел дядюшка Архор. Узнав, что случилось, он только улыбнулся.
- Ну ладно, соколы, делу время - потехе час. Посмеялись - и будет, пора за работу.
Скоро раздался звонок на обеденный перерыв. Я успел уже собрать все нужные сведения, попрощался с дядюшкой Ахрором и собирался уходить. Меня окликнул с бунта этот самый остряк Али.
- Эй, учитель, поднимайтесь к нам!
Я попытался отговориться отсутствием времени, но он, не слушая возражений, перетащил ко мне лестницу, и я волей-неволей должен был полезть наверх.
Там, расстелив пустые канары, сидел Али с каким-то парнем. Оба они с аппетитом уплетали огромный арбуз. Я был голоден и, не ломаясь, присоединился к ним. Ради гостя они расстелили сверх канара чистую бумагу и разложили передо мной куски белой тонкой лепешки и большие аппетитные ломти арбуза. Лепешка была свежей и вкусной, а сладкий спелый арбуз так и таял во рту. Казалось, все складывалось чудесно.
Но мне, видно, на роду были написаны в тот день неприятности.
Откуда-то появился дядюшка Архор. Его пригласили к дастархану. Удобно устроившись на хлопке, мастер взял кусок арбуза и уже хотел поднести его ко рту, но вдруг остановился.
- Из вас как будто никто на базар не ходил, откуда же арбуз? - спросил он.
- Виноград ешь, а про виноградник не спрашивай, - шуткой ответил Али.
Но дядюшку Ахрора шутливое настроение рабочих, видимо, не успокоило. Он оглянулся и вдруг, уверенно откинув кучу хлопка, вытащил еще один арбузище не менее пуда весом. Отшвырнув арбузный ломоть, он посмотрел на Али.
- Откуда арбузы, спрашиваю?
Мне уже приходилось видеть дядюшку Ахрора разгневанным. Лицо его становилось страшным, а глаза буквально вылезали из орбит.
Али и его друг виновато опустили головы. А я сидел как дурак с ломтем недоеденного арбуза в руках и куском лепешки во рту.
- Еще есть? - спросил Ахрор.
Али сидел все так же, не двигаясь, но его товарищ, не глядя на дядюшку Ахрора, кивнул головой.
- Принеси!
Парень поднялся и, отойдя в сторону, вытащил из хлопка еще один арбуз.
- Иди скажи директору, - приказал дядюшка Ахрор, не глядя на Али, - что Ахрор тебя уволил.
Али неохотно поднялся с места. Он хотел было что- то сказать в оправдание, но дядюшка Ахрор прервал:
- Иди, иди, не тяни душу. - И тихо добавил: - Эх, я думал, ты настоящий человек. А ты обманул меня.
Али спустился на землю. Его товарища дядя Ахрор послал в столовую за весовщиком.
Это было ЧП.
Народ собрался на площади у больших весов. Обеденный перерыв был испорчен.
Со всех сторон слышались вопросы, возгласы недоумения, возмущения.
- Это какого колхоза хлопок?
- Сколько арбузов?
- Говорят, три. Пуда на два.
- Да как же ты, Али, себя за арбузы продал? Эх ты, дешевка!
- Ничего, Ахрор ему теперь объяснит, что к чему, он ему кожу мякиной набьет.
- А кто с ним еще был?
- Гнать их всех в шею!
Пришли директор хлопкового пункта, весовщик, лаборант, счетоводы. Началось расследование. Все кричали, шумели, прерывали друг друга, ругались. Пытались выяснить, какой колхоз и какая бригада сунули арбузы в канары с хлопком.
Кое-кто вспомнил, что нечто подобное было в прошлом году. Но тогда какой-то подлец наложил в арбу с хлопком почти центнер камней. На этот раз поступили умнее. Подложили арбузы в расчете на то, что рабочие, если даже и заметят, промолчат. Съедят арбузы и не станут поднимать шума.
Я ни в чем не был виноват, но на сердце было скверно. В отвратительном настроении пошел в школу. Перед глазами все время стояло разгневанное и в то же время грустное лицо дядюшки Ахрора.
Вечером мы встретились с ним во дворе, но обычного дружеского разговора не получилось. Не глядя мне в глаза, он отчужденно и холодно сказал:
- Я слышал, вы собираетесь что-то писать обо мне в газету. Я вас очень прошу не делать этого. Мне уже семьдесят лет, я не мальчик и сам знаю, для чего живу и ради чего работаю. Не нужны мне похвалы да поощрения. А уж если хотите доставить мне удовольствие, то опишите в газете этих шутов гороховых, которые на хлопкопункт отправили арбузы. - И, минуту помолчав, зло добавил: - С самого сотворения мира не было труда чище и благородней, чем крестьянский. Это всегда так было и всегда так будет. А эти жулики испоганили свое высокое звание. Пожалуйста, сделайте так, чтобы их узнала вся республика, чтобы каждый честный человек плюнул в их сторону.
Это поручение дядюшки Ахрора я постарался выполнить как можно лучше. Частым гостем стал я на хлопковом пункте и в колхозе, много раз ходил в ту бригаду, где, по словам дядюшки Ахрора, были эти самые "шуты". У меня даже из-за этого начались неприятности.
- Зайдите ко мне на минуту, товарищ Сафоев, - как-то позвал меня в кабинет директор. - Так вот, друг мой, надо нам с вами серьезно поговорить. Пора вам выбрать что-нибудь одно: или педагогическая работа, или корреспондентская. То и другое совмещать нельзя… Подождите, подождите, не торопитесь. Я знаю, что вы хотите сказать. И все-таки поверьте, так дальше продолжаться не может. Урок вы даете кое-как. Целыми днями носитесь по городу, по полям. Все у вас какие-то срочные дела: то мне говорят, что видели вас с председателем такого-то колхоза, а назавтра рассказывают, что вы были в кабинете у прокурора. В журнале у учеников все чаще появляются двойки по химии. Пришкольный участок совсем забросили…
- Ну, знаете, в свободное время я имею право ходить с кем хочу и куда хочу, - перебил я директора. - Хочу - по колхозам хожу, хочу - сижу в кабинете у прокурора. Что касается двоек, тут действительно я в ответе. Но давайте не судить об учителе по проценту двоек, посмотрим, что будет в конце учебного года. А что касается пришкольного участка, товарищ директор, то извините, у меня существует своя точка зрения: дайте ребятам полную самостоятельность. Если я все время буду над ними стоять и указывать: там вскопай, здесь полей, то они и за сто лет не научатся работать.
- Я вижу, вы уж и к замечаниям старших товарищей не желаете прислушиваться, - рассердился директор.
- Нет, почему же, если эти замечания справедливые.
Спор становился все более острым. Если бы в кабинет не зашел заведующий учебной частью, бог знает чем бы кончился наш "товарищеский" разговор.
Мы получили квартиру в новом трехэтажном доме. Когда мы грузили вещи на машину, с работы пришел дядюшка Ахрор.
- Значит, уезжаете… так, - сказал он грустно. - Ну счастливо! - И, помолчав минуту, крепко сжал мне руку большой натруженной ладонью. - Если что нужно будет, я приду к вам, ладно?
- Ну, конечно, конечно, приходите, и не только тогда, когда нужно будет. Вы теперь всегда в нашем доме желанные гости, да и ваш дом для нас родным останется.
Дедушка Зиё, прощаясь с нами, молитвенно поднял руки и пожелал нам счастливо дожить до старости, видеть наших детей взрослыми и счастливыми. Тетушка Икбол с заплаканными глазами засовывала в машину какие-то мешочки и пакетики.
Хотя вещи уже были сложены и давно пора было трогаться, Заррина все еще висела на шее у Ойши, со слезами уговаривая ее не уезжать.
Так окончилось наше недолгое пребывание в домике на окраине.
В трудах и заботах быстро летят дни. В нашей отдельной квартире теперь просторно, тихо, можно спокойно работать. Но мне чего-то все время недостает. Мы с Ойшей часто вспоминаем стариков и очень по ним скучаем. И еще я заметил: не могу спокойно смотреть на всякие безобразия, сразу ловлю себя на мысли: "А что сказал бы дядюшка Ахрор?"
И когда мне удается сделать что-нибудь хорошее, мне хочется, чтобы об этом узнали и дядюшка Ахрор, и дедушка Зиё, и тетушка Икбол, хочется услышать от них ласковое: "Молодец, сынок". И чего это мы так привязались к нашим старикам?
- Странный ты человек, - посмеялась как-то надо мной жена. - Помнишь, как ты ворчал, что уговаривала тебя поселиться в этом доме, как жаловался, что тебе мешают спокойно жить, а теперь скучаешь.
- Что имеем - не храним, потерявши - плачем, - засмеялся и я.
И чтобы не дать ей возможности, по своему обыкновению, забросать меня цитатами, сам привел слова Бедиля: "Вся суть человеческой природы в том, что человек от огня ищет спасения в воде, а от воды бежит к огню".
И Ойша не стала возражать. Кажется, это было впервые, когда она сразу, безо всяких споров согласилась со мной.
1962
Перевод М. Явич
Зайнаб-биби
Не трать себя, пируя на берегу,-
Мелодии там сладкие поются,
А кинься в волны и борись с потоком,
Ибо вечная жизнь - в борьбе.
Икбол
В этой повести отражены события времен гражданской войны, имевшие место в Локай-Таджикском районе (в южной части нынешнего Ленинского района).
Автор выражает благодарность работникам партархива Института истории партии при ЦК КП Таджикистана, бывшему председателю Кокташского военно-революционного комитета товарищу Н. Каримову и другим участникам гражданской войны, которые помогали ему в сборе материалов для этой повести, а также делились своими воспоминаниями о жизни и деятельности героини таджикского народа Зайнаб-биби Курбановой.
Трое мужчин ловко, как кошки, перепрыгнули через низкий дувал и оказались во дворе райисполкома. Четвертый потерял равновесие и невольно ухватился за ветку алычи. Давно созревшие плоды глухо забарабанили по земле.
- Тьфу, увалень! - тихо выругался один.
Они прислушались, втянув головы в плечи. Вокруг стояла полная тишина. Откуда-то из кишлака доносилось ленивое тявканье собаки, и по одной, по две, шурша листвой, продолжала шлепаться на землю алыча.
Двое мужчин, крадучись, направились к конторе исполкома, двое других пошли в глубь двора, в сторону суфы, где днем на потертом паласе сидели и отдыхали служащие районных учреждений и посетители, а сейчас спала председательница исполкома Зайнаб-биби Курбанова.
Вечером состоялось заседание президиума. Заместитель председателя Бекмухаммадов уверял, что оно продлится недолго, но к вопросу о воде присоединились вопросы о помещении для школы, о лекарствах против малярии и многие другие, и заседание затянулось до полуночи.
- Тогда ночуй здесь, в комнате, - сказал Бекмухаммадов. - А я лягу на суфе.
- Не могу я в комнате спать. Душно…
Зайнаб разом проснулась. Кто-то крепко-накрепко зажал ей рот; кто-то заломил руки; кто-то затолкал в рот платок.
- Спокойно, спокойно, - послышался задыхающийся голос, и Зайнаб узнала Ишанкула. От него исходил омерзительный запах водочного перегара и лука. Он принялся шарить по ее телу руками, щипать и кусать ее, разрывая в клочья старенькое сатиновое платье.
Со стороны конторы донесся треск срываемой с петель двери, шум, возня, топот ног и затем сдавленный вопль Бекмухаммадова. Женщина почувствовала в себе прилив сил. Мышцы ее окрепли в труде, а руки не раз взмахивали тяжелым кавалерийским клинком и сносили с плеч головы мужчин, считавших себя джигитами; норовистые кони в округе знали силу рук Зайнаб, она крепко держала поводья. Обеими руками ударила она в грудь вставшего перед ней на колени Ишанкула, и тот кубарем скатился с суфы и растянулся на земле, стукнувшись головой о дерево.
- Трус! Подлец! - выдернув кляп изо рта, крикнула Зайнаб.
- Зиё, стреляй! Стреляй, тебе говорю! - в ужасе воскликнул Ишанкул, который никак не мог подняться на ноги.
Револьверный выстрел пронзил предрассветную тишину, эхо отразилось от холмов, окружавших кишлак, и растеклось по всей долине.
Прижав руки к обнаженной груди, из которой хлестала кровь, Зайнаб упала ничком на свою еще теплую постель.
Ишанкул поднялся на суфу и, выхватив из-за голенища нож, напал на окровавленное, трепещущее тело Зайнаб и над холодеющим трупом совершил такое, что никогда, ни в какие времена не совершал самый злобный сын человека, самый кровожадный из самых диких зверей.
Рождался новый день, 23 июля 1928 года. Едва-едва побледневшее небо на какое-то мгновение окуталось тьмой, пытающейся отсрочить наступление света. Может быть, это было к лучшему: кровавую трагедию, кроме самих убийц, больше никто не видел.
Ишанкул, убийца председательницы райисполкома и ее заместителя, враг революции и Советской власти, который под личиной друга несколько лет руководил в районе Союзом батраков, сидел со связанными руками на арбе, направляясь в свой последний путь. Рядом с ним были его подручные - Мамадзиё и Абутолиб. Бороды у них отросли, глаза запали, и вокруг глазниц появились черные круги от ужаса перед неминуемой карой. На передке, кроме арбакеша, сидели с винтовками в руках Умар и пожилой русский красноармеец. Двое верховых ехали по бокам - Васильев и названый сын Зайнаб-биби красноармеец Сан'ат.
В тот день, когда Сан'ат вернулся из Ханака, товарищи встретили его без обычных шуток и прибауток, односложно отвечали на вопросы, отводили глаза, явно скрывая от него что-то. У Сан'ата в душе зашевелилось нехорошее предчувствие.
Едва он успел почистить от дорожной пыли одежду и сапоги и умыться, его вызвали в особый отдел. Он и вовсе встревожился. Начальник особого отдела поднялся из-за стола.
- Ты обедал? - спросил он.
- Нет еще, товарищ командир.