Возможно, тогда ее преобразил сказочный фиолетовый свет? Или же в нем самом тогда еще жило ощущение тихого счастья, с каким он проснулся на полуострове под зеленым шумящим деревом? А может быть, в Лауре, не подозревавшей о присутствии другого человека, па миг приоткрылось нечто такое, что она обычно прятала от людей и чему Рудольф благодаря случаю стал невольным свидетелем?
Что же это все-таки - его фантазия или ее истинная суть?
Он снова искоса бросил короткий взгляд: все тот же профиль на сероватом стекле, те же почти застывшие черты, ни тени волнения, ни следов улыбки, ничего…
В свете фар деревья возникали, проплывали мимо и скрывались из виду. Дорога, по которой Рудольф ходил и ездил бесчисленное множество раз, сейчас затуманенная дождем, выглядела совсем незнакомой, он чуть не проскочил аллею, ведущую в Томарини. Окна в доме были освещены, издали могло показаться, что здесь справляют праздник. Лаура вышла из машины первая, взбежала по ступенькам, и дверь, в которую несколько часов тому назад Рудольфа только что не вытолкали в непогодь, теперь, скрипя ржавыми петлями, гостеприимно отворилась. Альвина уже выходила навстречу, не успел Рудольф снять куртку, ее тут же приняли у него из рук и повесили, а когда он, желая вымыть руки, сам зачерпнул воды из ведра, Альвина чуть не бегом бросилась к нему.
- Я налью вам комнатной, профессор.
Уголки его губ тронула язвительная усмешка.
- Здравствуйте! - раздалось позади приятное сопрано.
Рудольф обернулся - вошла молодая пухлая женщина и в упор оглядела его чуть прищуренными ясно-серыми глазами. "Ну и взгляд - прямо следователь уголовного розыска!" - с иронией отметил он про себя.
- Принеси, Вия, чистое полотенце! - пропела Альвина, а у него заботливо осведомилась: - Может, налить потеплее? Вот мыльце… Когда у Зайги стал жар подыматься, я тут же затопила. Да разве дождешься, пока плита нагреется. Тяги нету… Когда был сын - тот на все руки мастер…
- Ну, больше-то всего он выпивать мастер, - поправила Вия и, подавая полотенце, улыбнулась Рудольфу.
Он рассеянно огляделся, будто искал кого-то.
- Сюда, пожалуйста! - пригласила Вия и провела его в комнату, тонувшую в зеленоватом сумраке.
В глубине комнаты, там, где на тумбочке слабо горел ночник, тускло освещая мебель, словно обводя ее расплывчатыми линиями, Рудольф увидел Лауру, и неожиданно, к его собственному удивлению, в нем опять что-то всколыхнулось. Лаура сидела, склоняясь над девочкой, длинные волосы стекали на подушку, обрамляя светлое лицо, которое лучилось нежностью.
"Где я мог это видеть?.."
Часы били двенадцать. Как и вчера, падали уже знакомые Рудольфу глухие удары: бум… бум…
- Сюда, пожалуйста! - повторила Вия и провела его мимо белой деревянной кроватки, где спал Марис.
Стараясь не скрипеть половицами, Рудольф последовал за ней. Из-под одеяла беспечно выглядывала темная от загара, исцарапанная нога. Мальчику все было нипочем - и свет, и шаги, и голоса. А с тахты на Рудольфа смотрели лихорадочно блестящие, настороженные, даже испуганные глаза девочки. Он сел на стул, пододвинутый кем-то, и, стараясь унять странное, непонятное волнение, насмешливо подумал, что не слишком-то уверенно чувствует себя "в шкуре педиатра".
- Ну, что у нас болит?
Никакого ответа, только дрогнули светлые Зайгины ресницы.
"На редкость ловко и ясно поставлен вопрос!"
Он потянулся к руке ребенка и бережно взял запястье. Кожа была влажная, пульс быстрый, частый и довольно слабого наполнения. Глаза девочки следили за каждым его движением, вглядывались в лицо, стараясь угадать по его выражению мысли Рудольфа, однако на его улыбку Зайга не ответила.
- Ложечку, пожалуйста!
Ему принесли из кухни ложку. Рудольф пригнул абажур так, чтобы свет падал на лицо Зайге, - ребенок поморщился.
- Посмотрим горлышко, ладно?
В глубине глотки была краснота, на миндалинах блестели желтые узелки, налеты отделялись свободно. Ангина, к тому же весьма типичная.
- Глотать больно, да?
Немного помедлив, Зайга легонько кивнула.
- Угу.
Это было ее первое слово, если вообще его можно назвать словом.
- Ангиной она болела?
- Сколько раз, - за пределами светового круга отозвался голос Лауры.
- Отоларингологу вы ее когда-нибудь показывали?
- Прошлой весной, когда собирали документы для школы… Что-нибудь серьезное?
- Похоже на ангину. Но все-таки мне надо бы прослушать легкие, только… - Он улыбнулся несколько смущенно. - …только без фонендоскопа маленькой пациентке это будет не очень приятно.
- Пожалуйста, доктор, делайте как можете.
Рудольф простукал ее, затем, потерев ладонью ухо, которое ему самому казалось противным - холодным и мокрым, приложил к Зайгиной груди, замечая, как непроизвольно сжалось, протестуя, горячее хрупкое тельце.
- Спокойно… спокойненько, не бойся, - сказал он тихо и очень мягко. - Немножко подышим и… Глубже! Ну, опять так же… еще разок… А теперь не дыши!.. Поверни спину, и сейчас будет все… Так, не буду тебя больше мучить. Полежишь с недельку и встанешь на ноги.
Распрямившись, он увидел на подушке два мокрых пятнышка. Рудольфа поразило не то, что ребенок плакал, а как плакал.
- Отчего ты?.. - удивился он, но, сообразив, что вопрос его наивен, добавил: - Оттого, что у меня ухо как лягушка, да?
В глазах девочки сквозь слезы блеснул лучик улыбки.
- И чего ты вечно пищишь, детка? - вмешалась в разговор Альвина. - Доктор же тебе….
- Не хочу бабушку! - вскрикнула Зайга и заплакала, шумно всхлипывая.
- За что она на меня так-то?
- Мама, - мягко попросила Лаура, и Рудольф услыхал тяжелые шаркающие шаги, нехотя удалявшиеся.
- Простите, - чувствуя неловкость, сказала, не глядя на него, Лаура, в то время как ее рука гладила дрожащее плечо девочки.
Рудольф не отводил глаз от лица Лауры, по-прежнему озаренного внутренним светом, который скрадывал остроту черт, между тем как его голос монотонно, механически перечислял, что и как надо делать: во-первых… во-вторых… в-третьих… И Лаура, все еще не глядя на него, временами отзывалась: "Да, доктор…", "Хорошо, положу в своей комнате…", "Спасибо, доктор!".
Рудольф поднялся.
- Ну, спокойной ночи, Зайга.
Молчание.
- Спокойной ночи… дядя, - еле слышно ответила наконец девочка.
На кухне Альвина подала ему куртку и держала распятой, как гардеробщица в ресторане, притом неумело. Рудольф никак не мог попасть в рукав левой рукой. Потом медленно и долго застегивал пуговицы, все время словно ожидая чего-то, и только когда Альвина помянула насчет того, что они, конечно, его отблагодарят, он заторопился, испугавшись, что ему могут всучить молодого петушка и десяток яиц (как было однажды в Курземе, где он вправил мальчику вывих локтевого сустава).
- Поди, Вия, доченька, проводи доктора до машины, - распорядилась Альвина.
Он попрощался с Альвиной и задумчиво двинулся следом за Вией. Его не покидало ощущение, будто он что-то забыл.
- Может быть, нужно еще какое-то лекарство, доктор? Я могу привезти из Заречного.
- У меня нет рецептурных бланков.
Она улыбнулась.
- Я могу достать и так.
- Вы тоже медик?
Она обернулась и засмеялась, у нее были мелкие, но ровные зубки и влажные яркие губы. Мужским чутьем Рудольф сразу угадал ее особый к себе интерес и доступность и привычным взглядом знатока окинул невысокую ладную фигуру с округлой, плавной линией бедер. Но мысли его были далеки от всего этого. По правде говоря, он слабо сознавал, идет кто-то с ним или не идет, хотя Вия щебетала без умолку и он что-то отвечал ей. Сев в машину и захлопнув дверцу, он спохватился, что вообще не помнит, попрощался ли он с Вией, но исправлять промах было уже поздно, к тому же получилось бы ужасно глупо, если он машинально все же попрощался. "Победа" тронулась. По-прежнему шел дождь. В конце аллеи Рудольф хотел уж было повернуть на Вязы, но вдруг передумал. Его охватило сильное волнение, он понимал, что скорее всего не сможет уснуть, и подсознательно боялся вновь поддаться чувству глубокого одиночества. Повернув в противоположную сторону, он гнал машину по раскисшим, хлюпающим дорогам, мимо спящих, скрытых темнотой и завесой дождя хуторов, садов и полей, раза два чуть не застрял в грязи, один раз угодил на чужой двор и наконец, усталый как собака и опустошенный, затормозил в Вязах.
На часах было почти половина второго.
2
- Жарко… Жарко… Бабушка бросила меня в плиту… Открой дверцу, жарко!
- Никто не бросил, дружок. И не бросит… - вполголоса уговаривала девочку Лаура, нежно касаясь прохладной ладонью ее лба.
- Держи так… так хорошо, - утихая, бормотала Зайга, только губы еще шевелились беззвучно.
Ходики пробили один раз. Час или полвторого? Половина второго. На дворе шумел дождь. Ветер то и дело стучал в окно веткой жасмина. Придется спилить. В июне оно красиво, цветы сами тянутся в комнату и пьяняще пахнут, зато осенью длинными вечерами будут стукаться, скрестись в окно, как чужие пальцы, воскрешая в памяти Лауры ночи, проведенные без сна, ночи любви и черные ночи тревожных ожиданий.
Через щель в двери, оставленную свекровью, чтобы в комнату шел теплый дух, было слышно, что и она, стараясь не шуметь, еще возится на кухне: под ногами скрипнула половица, лязгнули на плите сдвинутые кольца, что-то упало звякнув, - наверно, чайная ложка, сбежал вскипевший чай, и из кухни пахнуло ароматом липового цвета и малины, забивая кислый запах уксуса. Не так давно Альвина внесла смоченный уксусом платок - положить Зайге на лоб: жар как рукой снимет; когда Рич лежал больной, только тем его и спасла; захворал чем-то да еще добавил простуды, большие мальчишки взяли его с собой на речку бродить, когда лед еще путем не сошел… Но Зайга ни про бабушку, ни про ее компрессы и слышать не хотела, опять разрыдалась ("Уйди, уходи отсюда!"), и Альвине не осталось ничего другого, как снова удалиться. Лауре пришло в голову, что свекровь всегда любила Рича больше, чем Вию, хотя Рич волей-неволей должен был напоминать ей об Августе Томарине… Или нет? Может быть, со временем такая связь для нее перестала существовать, как если б у Рича вообще не было отца… Не потому ли она его выделяла, что сын пошел весь в нее, а дочь - нет? Тогда и Лаура должна бы Зайгу любить больше, чем Мариса, но ведь это не так. Наверно, Альвину мучают угрызения совести за то, что Рич всегда был несчастным… несчастнее, чем Вия.
Лаура потянулась к выключателю и погасила ночник. Зайга беспокойно шевельнулась, горячие пальцы искали Лаурину руку.
- Не уходи!
Какой хрупкий, неспокойный сон! Если бы она совсем проснулась, можно было бы дать таблетку димедрола, оставленную врачом, а так… Не хотелось тревожить, На кухне все звуки смолкли, хотя свет еще горел. Либо свекровь наконец ушла спать, либо дремлет там, сидя, по привычке сложив руки на коленях. Спать хотелось и Лауре. Завтра будет тряпка из рук падать, неизвестно еще, явится ли помогать хоть чья-то мама или бабушка. У одной работа, у другой огород, кому есть дело до ремонта школы. Как-нибудь Лаура справится и вдвоем с нянечкой…
Дождь шумел ровно, усыпляюще, только резкие удары ветки неизменно вырывали Лауру из дремы. В блике света с кухни было видно узкое разгоряченное личико Зайги.
Пылающее жаром узкое личико…
Лауре вдруг вспомнилось: точно такое личико у нее было, когда они вдвоем отплясывали твист. Трехлетняя Зайга с комичной грацией придерживала короткую замусленную юбчонку, из-под которой то и дело выглядывали пестрые резинки. И Рич - огромный по сравнению с ребенком, взлохмаченный, потный, красивый как черт при всем при том, что пьяный, - сотрясал пол в комнате.
- …йе…йе…йе… - ломким детским голоском выкрикивала вместе с ним Зайга, а он заливался смехом, белые зубы сверкают, в черных глазах огонь и удаль - настоящий цыган.
Альвина стояла в двери и, то ли восхищаясь, то ли ужасаясь, повторяла:
- Ну цирк, ну чистый цирк!
Лаура сидела сбоку на кровати и, расстегнув блузку, молча кормила Мариса.
С тех пор прошла, казалось, целая вечность!
Чуяло ли тогда ее сердце, что грядет беда?
Пожалуй… пожалуй. Правда, она представляла себе это иначе. Всякий раз, когда Рич сильно задерживался после работы (значит, опять где-то пил), она воображала себе, как он, подгулявший, а нередко и в дым пьяный, мчится на мотоцикле в темень, и сердце сжималось в недобром предчувствии: а что, если именно в этот раз… Ветка жасмина точно так барабанила в окно - как перст судьбы. И только заслышав треск Ричева мотоцикла, она с облегчением забывалась сном.
"Ты совсем не думаешь обо мне", - до смерти устав от такой жизни, упрекала она.
Рич не понимал ее, не мог или не хотел понять.
"О ком же я думаю, дорогая, как не о тебе. С тех пор как мы поженились, у меня, честное слово, никого, кроме тебя, не было".
Они говорили на разных языках.
Что-то из сказанных ею слов все же, как видно, застряло в мозгу Рича, так как в следующий раз он привез полные карманы "Мишек" и, включив этот самый ночник, который стоял тогда возле их кровати, с упорным, неловким усердием пьяного вытаскивал из карманов конфеты и рядком складывал на одеяле, то и дело с улыбкой взглядывая на Лауру. Она чувствовала, как слезы беззвучно текли по ее щекам и промокались в подушку.
"О чем ты, Лаура?" - с испугом спросил он.
Но она молчала, только губы сложились в кривую улыбку.
"Стоит ли говорить, - безнадежно думала она, - все равно это ни к чему не приведет… Так будет всегда… всю жизнь… до самой смерти…"
Лаура, которая пришла в Томарини с розовыми надеждами, с твердой верой, что ей удастся все изменить к лучшему, в ту минуту сдалась, признала свое поражение.
Если бы у нее хватило сил, терпения, а главное - веры, беды, может, и не случилось бы. Может быть… Возможно, что это и не зависело от нее… но ведь она смирилась, сдалась… и ничем на свете не искупить ей вины за то, что произошло вскоре…
Она возвратилась позднее обычного, после родительского собрания. Золовка была на каком-то вечере, дети спали. Альвина сказала: Рич приезжал, забрал с собой что-то и снова уехал. Лаура не стала расспрашивать. Подождав еще какое-то время, они вдвоем поужинали, хотя есть ни той, ни другой не хотелось, и собирались ложиться спать. Рич вернулся пешком, что было очень странно, в сенях послышались нетвердые шаги, он долго нашаривал ручку. Рич появился в двери без шапки, заляпанный грязью, повел вокруг невидящим взглядом.
- Мать… Лаура… я убил человека.
Альвина разозлилась:
- Опять нажрался! Что ты мелешь, голова дубовая? Иди проспись!
Возможно, она сердилась, чтобы оттянуть страшную минуту, когда уже нельзя будет не верить, заслонялась этой злостью, как умела, от свалившейся беды. А Лаура? Лаура поняла, что это правда. Рич был ужасен, вид у него был такой, будто его оглушили ударом по голове и он все еще не мог сообразить, где находится и что произошло.
- Я застрелил Вилиса… - упрямо повторял он.
- Матерь божья, из чего?
- Из ружья, Вилиса Дадзишана… из ружья… как зверя…
- Господи Исусе! - снова произнесла Альвина одними губами.
- Его увезли в больницу, но… ему крышка. Я знаю… ему крышка! Черт бы меня побрал, зачем я хорошо стреляю! - Рич умолк, мучительно силясь вспомнить что-то важное. - Это у меня, наверно, в крови, от фатера… - наконец вспомнил он. - Я пошел к милиционеру - пускай арестует. Его дома нету, а благоверная выставила меня за дверь: иди проспись… "Так я же у-бпй-ца!" - говорю ей. А она свое: "Ступай, ступай домой, завтра успеешь рассказать!" Не поверила… так же, как ты, мать…
Тут Альвина заплакала в голос. Странно - ее причитания были не в силах заполнить глухую застывшую тишину и кухне.
Шатаясь, Рич двинулся к столу, он неуверенно переставлял ноги, словно шел по тонкому льду, который в любую минуту мог под ним проломиться, сел на свое обычное место - старый венский стул, на котором теперь сидит Марис, и, подперев голову ладонями, уставился в стену. Казалось, он ничего не видит и не слышит. Его тупое равнодушие наконец взорвало Альвину.
В отчаянии, сама не своя, она закричала:
- Что же теперь с нами будет, ирод? Всю жизнь от тебя я видела одно горе! Зачем… зачем только ты на свет уродился?
Рич поднял голову и вдруг засмеялся. Удивительно! И этот страшный, пугающий смех, сквозь который прорывались рыдания, не рассеял царившей на кухне тишины.
- Я тоже сколько раз задавал себе этот вопрос. Скорей всего, у меня согласия не спрашивали… - сказал он и, свесив голову, почти мгновенно уснул. Он спал сидя, уронив на грудь подбородок с ямочкой.
"Вот оно и случилось!" - в оцепенении думала Лаура, будто наконец что-то разрешилось, стало ясным. Эта фраза кружила, кружила вокруг нее, как карусель, не давала выбраться из заколдованного круга. Она смотрела на мужа, стараясь понять, изменилось ли что-нибудь в нем и что именно, с тех пор как… Преступник, убийца… Нет, ничего. Кудрявые черные волосы падали на высокий лоб совершенно так же, как в тот раз, когда он в хмельном бесшабашном веселье отплясывал с Зайгой твист, на смуглых щеках лежали тени от длинных ресниц. Во сне он выглядел беззаботным, совсем как мальчишка. И тем не менее, вопреки этому, вопреки всему, случилось непоправимое.
- Ты плачешь, мама?
- Нет,
- Но… ты же плачешь! Потому что я больна, да?
- Как ты себя чувствуешь, дружок? Опять не спится?
- Я мокрая-мокрая… как лягушка.
Лаура принесла сухую рубашку и свежие простыни.
- Может быть, выпьешь лекарство?
- О-пять лекарство! - тяжело вздохнула Зайга.
Лаура пошла на кухню. Она не ошиблась: Альвина, не то дремала сидя, не то задумалась, от шагов Лауры вздрогнула и вскинула голову. Но и сейчас сказать было трудно, спала она или так просто сидела пригорюнившись.
- Шли бы вы отдыхать, мама! Какая польза оттого, что мы всю ночь глаз не сомкнем обе?
- Лечь-то бы надо тебе, Лаура, а я бы с ней посидела, да… Ты сама видишь - не хочет она ни в какую.
Глаза свекрови глубоко запали и потухли. Лаура налила в кружку чаю.
- Ну, как она? - спросила Альвина.
- Отпустило как будто. Вспотела, точно мышь мокрая и уже не такая горячая.
Альвина кивнула.
- Дай-то бог. Рич тоже, когда маленький был, то и дело горит, весь горит огнем, а…
Лаура достала сахару, насыпала, размешала.
- …а пропотеет, и, глядь, жар спадет, куда и денется.
- Я понесу, чай стынет.
Она вернулась в комнату, вынула таблетку.
- Мамочка, открой окно!
- Нельзя, дружок…
- Ну, самую чуточку?
Лаура улыбнулась.
- Хорошо, выпей лекарство, я тебя укрою, тогда уж на минутку…
- Горькое?