Не знаю - пошел тогда дождь или нет. Я помню лишь, что улица в тот вечер была яркая, синяя, как мой новый синий костюм; и я убежал от этой нестерпимой синевы, взобрался в гору, где мы всегда сидели втроем, и долго сидел там один. И пока я там сидел, дядя Эльмурад все еще возился на крыше, а на вершину горы, за которую ушло солнце, медленно влезала густая черная туча; совсем стемнело, и только перед домом тети Садат белела, в сумраке чистая площадка величиной с ток - та, которую поливала Динара.
Утром я уеду, а Динара еще долго будет поливать улицу, доказывая, что она не ленива. А те, кто в такую пору без дела слоняется по деревне или торчит на площади перед мечетью, никогда, наверное, не смогут доказать дяде Эльмураду, что они не лентяи. И он уже никогда не станет рассказывать этим людям о разных далеких странах, о тамошних садовниках и пчеловодах. По утрам, когда все еще только просыпаются, он, поднявшись до зари, будет молча приниматься за дело. А вечером с лопатой на плече так же молча возвращаться домой…
Утром я уезжаю. Но по жердям, которые поставил на улице дядя Эльмурад, каждый год будут тянуться вверх виноградные лозы, и каждую весну дядя Эльмурад будет открывать ульи, и сады, и дворы, и крона миндального дерева, склонившегося над источником, будут полниться пчелиным жужжанием.
Я уеду, а тете Сусен по-прежнему будет доставаться, и Хашим по-прежнему будет прятать свою папиросу в дырочку на стене. Виноград соберут, он снова поспеет, ульи замажут, потом снова откроют, и рядом со всем этим в сундучке под семнадцатью тяжелыми орденами и медалями будет лежать вещь, которую никому не под силу взять оттуда, - партбилет дяди Эльмурада.
Сияние шести солнц
Теймур проснулся в темноте, не видно было ничего, кроме сероватого проема окна. Чуть поблескивал никель в изножье кровати. Завывал ветер. Казалось, он дует где-то внизу, далеко-далеко отсюда; но иногда он вдруг налетал на соседние дома, ударялся о стены, тыркался в окна и, ревя, завывая, снова проваливался куда-то…
Теймуру казалось, что он сейчас не в Баку, не в однокомнатной квартире на последнем этаже пятиэтажного дома. И ветер не тут, не в Баку, он дует где-то в горах, на дне ущелья. Он загоняет в ущелье тьму, швыряет ее о скалы, а тьма орет, воет от ярости…
Теймур не помнил, чтобы за пятнадцать лет жизни в городе когда-нибудь просыпался бы вот так ночью. Только раз было что-то похожее, но тогда не он один, все общежитие поднялось среди ночи. Тогда нельзя было не подняться - такая разразилась гроза! Настоящая - с ливнем, с молнией! Гроза старалась напугать город, но не похоже, чтоб Баку боялся ее. А Теймуру так хотелось, чтоб Баку испугался, чтоб гроза оказалась сильнее города - почему, он и сам не знал. Может быть, потому, что этот большой город напугал когда-то его, Теймура, а может быть, потому, что гроза принеслась откуда-то из мест, где ветер гоняет в ущелье орущую, воющую тьму? Во всяком случае, глядя в окно, Теймур в сверкании молний видел высокие горы. И ветер казался ему своим, тамошним.
Тот ветер, что зимой перегоняет снег с солнцепека в тень, разжигает на склонах снежные костры, взметает с вершин холодный снежный дым… Весной этот ветер леденил фиалки, выросшие у арыка, фиалки мерзли, дрожали по ночам; мерзли и дрожали по ночам в холодных хлевах новорожденные телята и ягнята; они мычали, блеяли, плакали от холода; фиалкам тоже хотелось плакать, но фиалки не умеют плакать.
…Который был час, неизвестно. Да Теймуру и не надо было знать, захоти он узнать, можно было бы подняться, зажечь свет и взглянуть на будильник, стоящий на книжном шкафу. Не нужно было знать, сколько времени, потому что времени было много, слишком много - столько впереди было времени!.. Да еще то, прежнее, в котором застывали минуты и годы, которое медленно тает, приливаясь к теперешнему. И чем больше делалось времени, тем меньше оставалось надежды. В обилии времени была какая-то обреченность.
Он вспомнил, что спит с полудня. Хотел было встать, умыться, собраться с мыслями, но не встал: по полному отсутствию звуков со стороны ванной ясно было, что воду еще не дали; в этом районе воду дают под утро. Он снова попытался уснуть, призвав привычную свою мечту, всегда успокаивающую, навевавшую сон: сейчас она не принесла ни сна, ни успокоения. Она не согрела Теймура, не вселила в него уверенности. Наоборот, все, что случилось вчера, предстало вдруг во всей свой отвратительной яви. Он еще отчетливее ощутил ужас случившегося, потому что оно, случившееся, что-то отняло у мечты.
Заснуть он не мог. Думал о том, в чем причина вчерашней его неудачи? Причина того, что он лежит без сна… И снова перенесся мыслью туда, в горы, где ветер гоняет в ущельях ревущую, воющую тьму. Потому что мечта, многие годы навевавшая ему сладкие сны, тоже родилась там, в тех местах.
"В Баку трамвай есть…"
Когда учитель Мурсал, держа за руку сынишку, осторожно постучал в калитку, профессор Джемшидов расхаживал по айвану. Село солнце, горы покрыла тень, потянуло прохладой; в летнюю пору это лучшее время дня. Джемшидов, не выносивший жары, только под вечер и мог вздохнуть свободно. Только в эти вечерние часы он оживал, и у него хватало сил отдаться размышлениям, в остальное время Джемшидов чуть живой лежал на раскладушке под деревом.
Джемшидов по стуку узнал, кто к нему пожаловал. Bo-первых, стучать так мог единственный в деревне человек - учитель Мурсал. Во-вторых, учитель Мурсал значился первым в списке тех немногих лиц, которые подходили к калитке Джемшидова; он был единственный из представителей здешней интеллигенции, считавший своим долгом наносить визиты земляку-профессору. Стоило профессору прибыть в деревню, на следующий же день, всегда в одно и то же время учитель Мурсал тихонечко стучал к нему в калитку. Он мог простоять перед калиткой час, два часа, но постучать чуть громче не мог - не позволяла учтивость.
"Входите!" - бросил профессор, обернувшись к калитке, потом зашел в дом, сказал жене, чтоб достала из старого портфеля сотенную бумажку, а это также свидетельствовало, что Джемшидов не сомневался: пришел учитель Мурсал.
Приподняв скатерть на стоявшем посреди веранды столе, Джемшидов сунул туда сотенную. И снова просто так, без надобности вошел в комнату, вернулся, опять вошел - профессора нервировал этот осторожный стук в калитку, потому что стук этот всякий раз раздавался в драгоценные часы его размышлений. Кроме того, в уверенности, что стоявший у калитки человек не мог быть никем, кроме учителя Мурсала, не было ничего отрадного; глядя на этого человека, Джемшидов всякий раз ощущал, как у него поднимается давление.
Именно поэтому Туту ханум и встревожилась, узнав, что явился Мурсал.
- Возьми себя в руки, - шепнула она мужу, выходя на айван. - Гость есть гость, пришел - милости просим, что ты на всех так злишься?
Профессор ничего не ответил, кивнул. Да и некогда было отвечать: учитель Мурсал, держа сына за руку, уже поднимался по ступенькам.
- Добрый вечер! Гостей принимаете?
- Добрый вечер! - ответил Джемшидов, а сам подумал: "Гостей!.." И еще подумал, что, как не стыдно, как совести хватает у дурака - каждый раз одни и те же слова!
Подоспела Туту ханум.
- Добро пожаловать! - приветливо сказала она. - Здравствуйте, дорогой Мурсал! И ты здравствуй, детка! Сыночек ваш? А как зовут?.. Как тебя зовут, милый?
- Теймур меня зовут! - нисколько не смутившись, сказал мальчик.
- Это который же у тебя? - подал голос профессор.
- Я уж и счет потерял! - учитель Мурсал усмехнулся. - Должно, шестой. Младший, да еще единственный сын, избаловали парнишку… Вчера услышал, что к вам собираюсь, пристал, как с ножом к горлу: возьми да возьми! Даже есть не стал…
Профессор повернулся к жене.
- Принеси ребенку поесть!
- Я не в том смысле… - учитель Мурсал залился краской. - Он обедал, сыт…
Профессор хотел что-то сказать, не сказал. Только сердито заворочался на стуле.
- Я не хочу есть! - сказал мальчик. - Конфет хочу! - и показал на прикрытую салфеткой вазу.
- Теймур! - воскликнул учитель Мурсал. - Ты что? Что ты?
- Домой хочу!
- Хорошо, хорошо, сейчас пойдем! Разве ты не хотел поддаться с дядей-профессором?
- Нет!
- Тогда иди, я сейчас.
- Это хлеб, мальчик. - Профессор приподнял салфетку. - Конфеты едят после ужина.
- Видишь, - сказал Мурсал сыну, разочарованно глядевшему на хлеб, - салфеточкой прикрыли, чтоб мухи не садились.
Мальчик повел глазами по сторонам, выглядывая мух. Взгляд его наткнулся на грушу, свисавшую над перилами.
- Грушу хочу! - заявил он, снова вогнав отца в краску.
- Они еще не поспели, сынок.
- У вас тоже мухи? - спросил профессор, отворачиваясь от мальчишки.
- Дети, как мухам не быть? - Мурсал виновато улыбнулся. - У вас-то они откуда?
- Не в детях дело! Двор надо в чистоте содержать.
- Как его будешь содержать, когда дети? Невозможно…
- Вы всегда найдете оправдание! - Джемшидов раздраженно поморщился. - Детей воспитывать надо, а вы одно знаете - плодить! Если к порядку не приучены, конечно, чистоты не будет. Вонь - пройти невозможно.
- Я грушу хочу!
Туту ханум, встревоженная, вышла на веранду: мальчик капризничает, муж начинает нервничать. Сорвала две неспелые груши, протянула Теймуру.
- Держи, детка! Только не ешь, еще не дозрели. Поиграй… Сейчас чай будем пить, конфет тебе дам!
Сказала и ушла в дом. Мальчик немедленно принялся грызть зеленую грушу, и профессор почувствовал, что давление у него подскочит, непременно подскочит.
- Как дела в Баку? - осведомился учитель Мурсал. - Что нового?
- Ничего нового нет.
- В Баку трамвай есть! - сказал мальчик.
Мурсал улыбнулся, профессор - нет.
- А когда дети приедут? - спросил Мурсал, имея в виду семью профессорского сына.
- На это лето не приедут. Бешир докторскую защищать должен.
- А как его ребятишки?
- Какие ребятишки?! У него не шестеро - одна-единственная дочка!
- Так я про нее. Единственная еще слаще!
Профессор вдруг заметил, что мальчик положил на стол обе надкушенные груши и того гляди, разревется. Не желая перебивать гостя, он промолчал, лишь раздраженно заерзал на стуле.
- Беширова докторская - событие будет в науке! - уважительно произносит Мурсал.
- Почему ты так думаешь?
- Так ведь небось учёней-то нет?
- Найдутся и поученей! - Джемшидов старательно отворачивается от мальчишки, уже начавшего всхлипывать.
- Чего ты? - удивленно спрашивает Мурсал. - Чего плачешь?
- У-yl… - весело говорит Туту ханум. - Такой большой мальчик и плачет! Ну чего ты? Ты же у нас умница!
- Почему не дашь ребенку конфет? - профессор вне себя, еще чуть и начнет кричать.
- А, он из-за конфеток? Сейчас принесу! Сейчас, деточка!
- Не хочу! - говорит мальчик и замолкает. Замолкает потому, что сам не знает, почему ревет, знает только, что не из-за конфет. Тем не менее, когда Туту ханум кладет на стол горсть конфет, он мгновенно распихивает их по карманам. Хозяйка ставит на стол чай. Таков обычай: в Бузбулаке перед едой положено выпить стакан чаю.
Мальчик теперь сидит тихо, положив руки на набитые конфетами карманы. Туту ханум возится у электрической плитки. Профессор, потирая лоб, ждет, чтобы заговорил Мурсал, но тот пока что подбирает слова.
- Ну, как дела в деревне? - не выдерживает, наконец, профессор.
- Как видите, ничего особенного.
- Я вижу, мечеть отремонтировали.
Учитель Мурсал улыбается, потому что в этом месте никак невозможно не улыбнуться. Потому что который год, стоит им встретиться, профессор обязательно заводит разговор про мечеть. Потому что профессор Абдулали Джемшидов давно воюет с несчастной бузбулакской мечетью, и про войну эту в деревне ходят сотни различных анекдотов.
- Памятник архитектуры, профессор, приходится сохранять!
- А очаги культуры и общественной жизни не надо сохранять? Клуб того и гляди рухнет!
- Так ведь сами знаете, профессор, согласия нет. Никак не столкуешься с людьми.
- А мечеть ремонтировать - столковались?
Мурсал снова улыбается, потому что это тоже старый разговор. Потому что не кто-нибудь, а он, Мурсал, составив список, собирает по домам тридцатки на ремонтные работы. И прекрасно знает, к чему клонит профессор.
- Такого мракобесия, как здесь, нигде не встретишь! Желоба у мечети обветшали, из Армении камень везут! А дорога - сорок лет ни пройти, ни проехать - вам и дела нет! Каких-нибудь пять километров, а пока доберешься, дух вон!
- Починим, профессор, и дорогу починим… Что же делать: и мечеть наша - на произвол судьбы не бросишь.
- Чайку больше не хотите? - вежливо осведомляется Туту ханум. Забирает стаканы и, уже уходя, добавляет: - И как у тебя терпения хватает: каждый год одно и то же! Одно и то же!
- Хочешь сказать, болтовней занимаюсь? - Джемшидов злобно глядит на жену.
- А чем же еще? Заладил, как попугай: мечеть, мечеть!
Мурсалу нравится, что она так сказала, зато профессору это не по вкусу. Некоторое время собеседники молчат, думают о своем. Мальчик тоже думает о своем. Он думает, приедет ли еще та девочка в коротком платьице, будет ли бегать по улице. Пытается сопоставить услышанное: "На это лето не приедут…", "Бешир докторскую защищать должен", "у него же не шестеро - одна-единственная дочка!". Он думает о том, почему у Бешира одна дочка, а у его отца не одна…
Согласно давно заведенному порядку, к главному вопросу профессор переходит после ужина.
- Арык чистили?
- Да, профессор, чистили.
- По скольку собирали?
- Кто тридцать дал, кто пятьдесят…
- Хорошо, пусть будет пятьдесят. Конечно, я только два месяца пользуюсь, но это неважно…
- Ну что вы, профессор! Краснеть заставляете, честное слово! Будто я за этим явился…
- Конечно, не за этим, - хозяйка тут как тут, - просто мы обязаны это сделать. Вы же не миллионер какой-нибудь, семья - восемь человек.
Туту ханум знает, что муж взял из портфеля сотенную и та сейчас под скатертью. Не исключено, что это известно и Мурсалу, хотя он, действительно, пришел в этот дом не за деньгами. Совсем не за деньгами. Он каждый раз надеется, что профессор не заведет этот разговор.
Сто рублей - что за деньги. В конце концов, если уж не хочет оставаться в долгу, чаю привез бы, конфет каких-нибудь… Вроде гостинец. Но профессор так никогда не делает, и самое удивительное, что Мурсал всегда находит ему оправдание.
- Прошу вас, профессор, не ставьте меня в нелепое положение!
- Ты за меня деньги вносил? За арык? Вносил?
- Вносил. Ну и что? Это же уважение. Долг наш.
- А мой долг - вернуть тебе эти деньги. - Профессор достает из-под скатерти сотенную. - Так что будь любезен, возьми. Остается мечеть, но на нее, как ты понимаешь, я не дам ни копейки. Заботиться о сохранении очагов мракобесия не входит в мои планы.
…Белолицую девочку в коротком платьице и белых-пребелых трусиках звали Беневша - Фиалка, а вдоль бузбулакских арыков каждую весну полным-полно фиалок. И солнце фиалкового цвета встает по утрам из-за гор. Вечером на краю неба светятся фиалкового цвета облака… Девочка - Фиалка приезжала и уезжала, а все вокруг оставалось таким же фиалковым.
Каждый раз, отправляясь к профессору, учитель Мурсал обязательно брал с собой сынишку. Брал, чтобы мальчик повидал умного человека, послушал умные речи. Мурсал почему-то был уверен, рано или поздно Теймуру предстоит общаться с такими людьми, как Джемшидов. Бог для того и послал ему, наконец, сына после пяти дочерей, чтоб он сделал из него профессора или кого-нибудь в этом духе. Разговор про пятерых дочерей превратился уже в какую-то присказку и, прежде чем отправиться с Теймуром к профессору, учитель Мурсал с этой присказки начинал свою беседу с сыном. Как будто именно потому, что Теймур - единственный брат пяти сестер, он хоть раз в год непременно должен видеть и слышать профессора. Учитель Мурсал не уставал повторять сыну, насколько это важно и необходимо. И мальчик спешил поскорее натянуть свои единственные чистые штанишки и незалатанную рубашку - во-первых, ему не каждый день разрешали их надевать, а во-вторых, фиалкового цвета облака влекли, манили его…
Там, в доме Джемшидова, был мир фиалковых облаков. А рядом с ним был совсем другой мир; были пять его сестер, был их маленький тесный двор, были женщины в залатанных трикотажных штанах, они мыли посуду у родника, лепили кизяк на стене, пололи огороды… У колхозного амбара вечно бродила бездомная сучка, и когда живот у нее раздувался, а сосцы набухали, все начинали подсмеиваться над сторожем Мисирханом; щенков этой сучки звали Мисирхановым потомством. Мальчик понимал, почему так говорят, и мучился от того, что понимал это. Видя эти набухшие сосцы, он стеснялся глядеть на женщин, что мыли у родника посуду и пололи огороды; в школе он стеснялся глядеть на учительницу, потому что у богини из учебника "История древнего мира" были точно такие же набухшие собачьи сосцы, и знал это он один… Как-то раз, когда он после уроков пришел к матери, вместе с другими женщинами половшей огород, Гюльзар вдруг взяла его сумку и начала листать "Историю древнего мира". Она открыла ту самую страницу - две картинки друг против друга; "Бог" и "Богиня", - увидела их и так громко расхохоталась, что женщины собрались и стали рассматривать картинки. Вроде, они даже радовались, что Бог и Богиня такие уродливые, они весело хохотали, только тетя Шейда не смеялась, разозлилась, позеленела даже… Вырвала у женщин учебник, зашвырнула подальше и вдруг ни с того ни с сего набросилась на Гюльзар, сидевшую под ореховым деревом.
- Чего раскорячилась?! Ну? Сядь как следует!
- Ты что?.. - Гюльзар непонимающе уставилась на женщину, позы не переменила, хотя сидела и впрямь нехорошо.
- Срамница, чтоб тебе пусто было! - Тетя Шейда плюнула. - Нисколечко стыда не осталось!
- А что? - лениво спросила Гюльзар, по-прежнему не меняя позы. - Чего-нибудь видно, да?..
- Юбку поправь, дурища! Хоть бы парнишки посовестилась!
Гюльзар как-то устало глянула на Теймура, перевела взгляд на женщин.
- Эх! - сказала она, натягивая юбку на колени. Больше она ничего не сказала.
Теймур подбежал, взял свою книжку. Женщины уже перестали хихикать и, когда они перестали, тетя Шейда сказала:
- Это все Джемшидов! Его рук дело. Он, богохульник, все эти книжки пишет!