Русов подождал, пока "пловцы" выйдут из воды. Они шли по ступенькам. Им было не по себе. А сержант молчал. Бакланов, улыбаясь, предложил:
- Искупались бы, товарищ сержант. Солнцу безразлично, солдат или генерал. Вон как жарит!
- Одевайтесь, одевайтесь, - поторопил Русов.
Сержант больше ничего не сказал Бакланову. Только Славикову велел остаться.
Сверху, с обрыва, Филипп видел их двоих. Сержант сидел на песке. Николай стоял перед ним спиной к морю. "Ясно, сейчас Русов читает ему мораль".
Бакланов ошибся. Русов не стал этого делать.
- Садитесь, Славиков. Поговорить надо.
Солдат ответил настороженно-вежливо:
- Благодарю. Побольше вырасту.
- Да уж хватит, пожалуй, - усмехнулся Русов.
- Велика фигура, да…
- Нет, я о другом…
Помолчали. Стремительно проносились над берегом чайки.
- Скажу честно, не ожидал от вас такого. Даже не знаю, что и сказать. Характер выказываете? Зачем это нужно, Славиков?
Николай удивился: насчет характера сержант попал в точку. Хитрый! Но Славиков ничем не выдал своего удивления. Было ему как-то не по себе молча стоять, и не только оттого, что самому нечего сказать в оправдание, а больше оттого, что Русов молчит, не читает ему мораль, не повышает голоса. Если бы все было по-другому, Славиков знал бы, как себя вести, а сейчас… "Действительно, глупо все как-то, по-детски… Похоже, он в меня верит. Бакланова-то не оставил… С тем, видно, другой разговор, другие меры. Вот так, Николай, мотай на ус…"
- Молчите, Славиков?
- А что говорить-то? Все элементарно…
Он хотел сказать "не серьезно", но раздумал и только вздохнул.
- Я думаю, что это стихийно, случайно… Так? - Русов глядел сосредоточенно, не мигая.
- Похоже…
- Тогда идемте, работа стоит.
Каменистые ступеньки раскалились, обжигают босые подошвы ног. Такая жара…
* * *
Из домика вынесли койки и вещи.
Кириленко разводил известь для побелки, Славиков мыл табуретки, Бакланов красил койки. Красил и думал: а сержант, в придачу ко всему, оказывается, еще и шутник. Придя с моря, сказал: "Бакланов, сделайте такой фокус, чтобы две койки из серых стали зелеными". Пожалуйста, можно и зелеными. Если так некоторым командирам нравится!
Рогачеву сержант приказал проверить движки и лампы в блоке разверток. "Что-то развертка дергалась. Вы заме-гили, Рогачев?" Рогачев-то заметил, но дело вовсе не в блоке разверток. У Баклаши движок шалит. Сержант не стал гадать. Вот он и приказал им: Рогачеву проверить блок разверток, а Далакишвили - дизеля.
Бакланов заканчивал покраску второй койки. Резо опробовал двигатель, Русов с Кириленко белили помещение. Славиков перемыл все табуретки и столы, а Рогачев…
Ефрейтор Рогачев сидел в станции перед прибором проверки радиоламп и, направив на себя вентилятор, читал книгу. Лампы он проверять не стал, хотя и понимал, что блок разверток проверить стоило бы…
10
Если бы в эту ночь какой-нибудь диверсант сунулся на территорию поста 33, ему бы пришлось очень туго.
Бакланов шагал злой как черт. Его переполняла обида. Жгучая, безысходная. "На третьем году упекли, как зеленого, на пост. Спать бы сейчас, видеть десятый сон, а тут… Нет, что ни говори, а один такой сержант занозистей десяти командиров рот, вместе взятых. И ребята тоже хороши. Нет, чтобы всем вместе "культурненько" его отбрить- молчат, как чижики. А Кириленко, тот даже доволен. Ну и служака же!.."
Почва под ногами удивительно неровная. Бакланов то й дело спотыкается о какие-то кочки. Откуда их столько набралось? Днем не заметно. Ремень автомата нудно трет шею. Бакланов поправляет его и ругается.
Стучит дизель в силовой кабине. Там сейчас дежурит Резо. Небось читает учебник шофера-любителя.
Внизу, под кручей обрыва, просвистела птица: "фьють, фьють". Ей ответила другая. Странный какой-то свист. Что это за птица? А ну ее!.. Филипп сердито зашагал дальше.
Луна, яркая, рыжая, шустро ныряла в облаках. Долго в них не задерживалась и показывалась снова. Поперек моря - лунная дорожка… Конечно, все очень красочно. Можно здорово воспеть ночь и луну, но настроение Филиппа Бакланова не способствовало этому. Видно, не суждено лирическим стихам родиться в эту ночь. Мысли уносились далеко-далеко…
Где-то осталась прежняя вольная жизнь. Где она, так называемая "гражданка"?
Есть такой город - Саратов. Добрый город. Есть река Волга. Большущая река. Там, над Волгой, голубое теплое небо и ватные клочья облаков. На реке - порт. Давно ли Филипп пришел в контору порта?
…Филипп стоит перед столом начальника отдела кадров. Начкадр небрежно просматривает бумажки, сшитые за уголок черной ниткой. Свидетельства о рождении и образовании, справку о том, что податель ее здоров как бык, и заявление, что все тот же податель желает стать моряком советского речного флота. Начкадр несколько раз перелистывает бумаги, а Филипп, глядя на его гладко выбритую голову, думает: "Сейчас все зависит от этой лысины. Что он скажет, этот речной волк?"
Речной волк поднимает голову, и Филипп видит редкие седые усы, усталое лицо и проницательные глаза.
- За кормой все чисто?
- У меня? - Филипп на всякий случай делает вид, что не понимает.
- Ну да, у тебя. Образование-то, смотрю, семь классов, трудового стажа тоже нет. Или есть, да не приложил? Вот видишь, нет. И справки номер…
Начкадр подробно объясняет, что должно быть в той справке, но Филипп не дослушивает его до конца.
- В детдом® пять классов окончил. Год был в бегах. Потом в детскую колонию попал. Там шестой и седьмой класс окончил. Они меня в депо устраивают, а я хочу плавать по Волге… Дед был когда-то капитаном буксира.
- Дед? - Начкадр не столько удивился биографии Филиппа - мало ли с какими людьми довелось ему беседовать, - сколько тому, что дед Филиппа был капитаном.
- Бакланов фамилия? - подозрительно, прищуря глаз, спросил начкадр.
- Соломатин он. Материн отец…
- Захар Петрович? - Начкадр пригасил подозрение.
- Да, дед Захар.
- Ну, так бы и сказал… Вот что, парень, справку можешь не приносить, а биографию свою - на вот тебе листок и чернила - изложи. Листа-то, надеюсь, хватит?
- Спасибо. Хватит.
Бакланов почувствовал, что дела его, кажется, налаживаются. Хорошо, кстати, сказал про деда, а то бы дали от ворот поворот…
- А мать-то где?
- Умерла в пятьдесят первом году. Жил у деда Захара, а потом - с дедом несчастье… Может, слышали?
- Знаю, в курсе, - торопливо сказал кадровик. - Ты лиши, пиши, а то я тебя отвлекаю.
Филипп написал. Одну полную страничку, плотным прямым почерком. Отец погиб в конце войны. Он с матерью там, на фронте, и познакомился. У матери четыре боевые медали были… за спасение раненых на поле боя. У отца были ордена. Он имел звание старшего лейтенанта. Медали матери Филипп берег. После гибели деда Захара, уже в детдоме, они у него исчезли, и Филипп даже знал, кто их украл. Был у них в детдоме завхоз Терехин - красномордый, вечно пахнущий винным перегаром мужик. Он пытался выменять те медали, говорил, что ни к чему, мол, они пацану, а для памяти и фотокарточка матери сойдет… Украдут, мол, как у него, фронтовика, в поезде вместе с гимнастеркой украли. Не верил ему Филипп. Конечно, врал Терехин. И как ни соблазнительна была сказочная плата - десять банок тушенки, - не согласился Филипп на обмен… Медали все равно вскоре исчезли…
О медалях и о Терехине Филипп, конечно, не написал в биографии. Не написал и о том, как и где скитался он целый год, за что попал в трудовую колонию…
Через несколько дней его приняли на работу, пожали руку и сказали: "Ну, парень, ты вступил в трудовую жизнь. Неси высоко звание речника. Учись, постигай премудрости нашего дела. Пойдешь к боцману Подопригора на пароход "Жигули"".
Затем - первый рейс по Волге. Утром - драйка палубы, уборка в трюмах. Днем - такелажные работы. Низкое треугольное помещение в носовой части судна. В нем тесно от веревок и канатов, пахнет пенькой, смолой и краской. Из веревок Филипп учился плести маты, кранцы и другие флотские штуковины. Сплести хороший мат - нелегкое дело. Петли ложатся, как нарочно, неровными буграми, с непривычки болят руки. Рядом что-то мастерит боцман Подопригора. Ну и фамилия у этого боцмана! Судя по ней, он должен быть богатырем, вроде Ильи Муромца, а боцман - низкорослый, жилистый, загорелый старикан с выцветшими глазами.
Боцман внимательно следит за успехами ученика. Делает замечания сердитым голосом: "Чижик… Куда ты суешь? Сверьху надо, сверьху. Такой мат и в гальюн не пойдет". Ехидный старикан этот боцман. Ехидный, но добрый.
…Первая зарплата. Друг - Леша Чувашов, или Чуваш, как его зовут. В порту он свой человек - драчун, гитарист, ухажер. Лешка. утверждает: кто не пропьет первую зарплату, долго не проплавает. Утонет, упадет в трюм или попадет под груз.
С Лешкой Филиппу легко. Он ему чем-то напоминает далеких друзей из прошлой беспутной жизни, и невольно вспоминается год бродяжничества, год полной свободы… Но там всегда была опасность быть кем-то схваченным, досаждал голод, а здесь ты сыт, при деле и в то же время сам себе голова - делай что хочешь, ты свободен.
"Пей, Филипп, пей! Ты теперь человек. Матрос! А матрос - это, если хочешь знать…" - И еще что-то говорит Лешка, налегая грудыо на стол и опрокидывая фужеры.
На "Жигули" явились среди ночи. Как дошли, Филипп не мог вспомнить. Помнил только, что ночью ему было очень плохо и Подопригора страшно ругал Лешку: "Опять, паразит, сбиваешь парня с истинного курса! Спишу на берег к ядрене бабушке. Молчи, не оправдывайся, сукин кот!" Боцман раздел тяжелого и податливого Филиппа, уложил его спать.
На другой день болела голова и уже Филиппа ругал Подопригора. Чего только не наслушался он от боцмана! И ругань, которая относилась к Лешке, показалась Филиппу "цветочками" по сравнению с тем, что услышал в свой адрес… А особенно пугало: "Еще раз напьешься - спишу на берег к ядрене бабушке!"
Списываться на берег Филипп не имел желания, а потому с тех пор стал осторожнее. Остерегался Лешкиных советов. Если выпивал, то с умом.
Шло время.
Через год изучил машину, сдал па права моториста, но, когда призывали в армию, на флот не рвался. Дружки подсказали, что там на год больше служить…
Саратов… Хороший город. Все прошлое похоже на далекий сон, а настоящее…
Изо дня в день одно и то же. Работа, отдых и снова работа. А тут еще сами себя охраняй. Недавно дернула молотая поговорить по душам с этим буквоедом. Крепко иго выучили! Как это он сказал? "Мы тоже пограничники!" Знает, что к чему, вот и качает права. Жаль, Володьку о должности командира сняли. При нем служба легко шла. К Юльке мог ходить…
"Юлька, Юлька… Может, теперь и незачем мне к ней бегать? Как она в последний раз в библиотеке меня отбрила!..
Выдала Русову учебники, а тот, уходя, поблагодарил и сказал: "А теперь можете уделить внимание другому читателю". Это мне-то… А она: "Буду благодарна, если вы пригласите Филиппа на свежий воздух. Он здесь ничего по забыл, и книги ему вовсе не нужны!" И откуда только слова взяла, а главное, кто бы ожидал. Румянец на щеках, ресницы поднять боится, а тоже - "пригласите на свежий воздух"! Русов на меня так подозрительно посмотрел - наверное, подумал, уж не выпивши ли я. Потоптался, ответил, правда, хорошо: "До свидания. А с Филиппом вы сами решите, что ему делать". Ишь ты, дипломат! А, шут с ним! Но что мне с ней делать? Как-то сложатся теперь наши отношения? Надолго она психанула или так, для порядка? Надо будет проверить при случае. Напор есть напор, и его на вооружении оставить следует. Вот только применять четко и своевременно, а в библиотеке я малость поспешил. Не учел момента, между прочим".
И хотел этого Бакланов или не хотел, но мысли снова закружили возле службы. И пришел он к твердому выводу, что сержант Русов - малый вредный и столковаться с ним невозможно, хотя оба - "старики", оба служат по третьему… И не это обидно. Обидно, что Кириленко и Резо нашли с ним общий язык. Чижики! Даже Ника Славиков, на что независимый парень, и тот при нем, как гусь, шею вытягивает, культурные беседы ведет. Эх, жаль, перевели на другую точку Цибульского! Вдвоем с ним зажали бы Русова… Все перечеркнул этот сержант. Все сравнял - что первый год службы, что третий… Зеленый Резо, салага, и тот за столом раньше "стариков" за ложкой тянется. Ну да ничего, как-нибудь дослужим!
Над морем зависла большая бело-голубая луна. Вся степь до дальних тополей залита светом, и море тоже.
Вращаются антенны радиолокатора, и от них по земле юркие тени. То вытягиваются, то укорачиваются, подчиняясь строгим законам геометрии Их Лунного Сиятельства.
А в небе, раздвигая звезды, движутся цветные огоньки - бортовые огни самолета. Может, пассажирского, а может, военного, того самого, для которого этой ночью трудится пост 33. Кто-то сидит за штурвалом самолета, кто-то высчитывает курс, а стрелок-радист, ровесник Филиппа Бакланова, между сеансами связи наверняка ловит отголоски жизни материков. Стрелок-радист слушает музыку и смотрит на звезды. К нему они чуточку ближе. И, так же как на металлических растяжках антенн локатора, плавится на стволах самолетных кормовых пушек луна. А самолет летит сквозь ночь. У экипажа свой курс, своя задача. И не помнит стрелок-радист о том, что где-то внизу, на черном материке, глазеет на небо и думает о нем его сверстник, часовой Филипп Бакланов. Может, в эту минуту радист выключает джаз и настраивается на рабочую волну…
Бакланов тоже перестает глазеть на звезды. Трет занывшую шею и смотрит на часы: скорей бы смена…
11
В динамиках что-то треснуло, кто-то прокашлялся и высоким голосом стал считывать местонахождение целей:
- Вторая - тридцать пять. Сто восемьдесят пять. Пятая - семьдесят два. Пятьдесят.
Это работает Славиков. Ему еще в прошлый раз сержант говорил, что нельзя откашливаться в эфир, но Николай, видно, забыл об этом разговоре и снова "прочистил" голос. Из-за шторки вышел Рогачев:
- Ух!.. Чекануться можно.
Это означало, что можно сойти с ума от такой работы. Да, работа сегодня тяжелая. В воздухе сплошная карусель. Скоро большие учения, и летчики спешат отработать вероятные маршруты. У операторов от шумов устает голова.
Славиков работает недолго. Начинает сбиваться. И самое неприятное - теряет близкую цель. Снова нашел, и… голос снова дрогнул. Нет, не потерял. Выдал, но неуверенно. В чем дело? Русов сидит рядом. Оказывается, и ту цель, о которой было столько шуму на прошлых полетах, потерял он, Славиков. И тоже близкую. Русов вслушивается в данные, следит за работой оператора. Да, так и есть. Дальние цели Славиков выдает уверенно, быстро. А ближние, низколетящие, - труднее. Порою совсем неуверенно.
В центре экран забит местниками. Густо забит, но рисунок, характер этих местников почти постоянный. Разве только при переключении на другой режим работы, когда луч локатора прижимается к земле, местники становятся ярче, крупнее. А знает ли Славиков эти местники? Знает ли он так называемую "розу местных предметов"? Нужно срочно выяснить.
Приходит Кириленко. Спрашивает Рогачева, почему тот не идет отдыхать, он ведь отработал свое.
- Сейчас, - отвечает ефрейтор. Он дремлет, сидя на раскладном сиденье. Ему просто лень вставать.
Русов производит замену. Напоминает Кириленко, чтобы тот был внимательнее и не путал русскую речь с украинской.
Славиков выходит из-за шторки, щурится. Русов протягивает ему лист чистой бумаги и карандаш.
- А ну-ка, нарисуйте "розу местных предметов".
Славиков, не понимая, смотрит на протянутый лист и карандаш. Наконец до него доходят слова сержанта. Он приглаживает волосы.
- А, "розу"! Извольте, товарищ сержант. Впрочем, точность не гарантирую…
"Точность не гарантирую…" Неужели и Славикову, как недавно Далакишвили, надо все объяснять с азов, все с самого начала?
…Если у хорошей хозяйки что-то переложить на кухне - заметит она или не заметит? Или у мастера из инструментальной сумки взять какой-то инструмент… Заметит! Это удивительная способность человеческой памяти. Мы привыкаем к вещам и предметам, нам необходимым, нас окружающим. Оператор радиолокационной станции часами видит на экране одни и те же местни-кп - местные предметы. Вращается электронная линия развертки и "рисует", проявляет, на экране "местники": горы, холмы… Они видны как бы сверху. Леса и постройки - светлые пятна, высотная мачта или труба - яркая точка. За долгие часы и дни дежурства можно на память выучить весь этот рисунок, называемый "розой", потому что все предметы размещены по радиусу, по кругу от точки обзора станции, а потому похожи на лепестки розы.
Но луч локатора не всегда прижат к земле, не всегда "осматривает" низкие высоты. Если включить мотор подъема антенной чаши, то невидимые глазу электромагнитные лучи помчатся в воздушном пространстве и, коль встретится на их пути самолет, операторы станции увидят на экранах цель - маленькую перемещающуюся дужку.
А самолеты хитрят. Они не всегда ходят на средних высотах, где видны как на ладони, они лезут ввысь. Тут уж оператор только дави на рычаги да на моторы. Самолеты жмутся к земле - не зевай, оператор, опускай антенну вниз до упора! Вот в это самое время выплывет на экран "роза местных предметов", затруднит видимость, и самолет - желтая дужка на экране локатора - постарается войти в лабиринт местников и в нем пробиваться к намеченной цели. Стоит ли говорить, как важно оператору знать на память экран, чтобы по едва заметным изменениям в рисунке местников четко определить: "Цель здесь!"
А Славиков удивляется, зачем все это надо… Зубрежка, видите ли…
- Нужно знать на память, - говорит ему Русов. - Нарисуйте, что помните!
Это уже не просьба. Это приказ, и Славиков берет в руки карандаш, улыбка гаснет на его губах. Он чертит неровный круг, разбивает на нем масштабную сетку, наносит несколько дужек на разных азимутах круга. Задумывается, добавляет две-три дужки. Кусает карандаш.
- Кажется, так… Да, так.
Русов берет листок. Рогачев проснулся, встает со скамейки, смотрит, что там Ника "нахимичил". Русов недоволен:
- Да-а… - произносит он разочарованно.
- Вы что-то сказали? - "участливо" переспрашивает Славиков.
- Я? - Русов, вспомнив о манере Славикова вот так спрашивать, сразу же нашелся: - Совершенно верно. Я удивился, как с такими знаниями некоторые военные собираются сдавать на второй класс.
Славиков хмурится. Едва заметная насмешливая улыбка трогает его тонкие губы: "Силен… Один - ноль в его пользу. А сам-то наш экран на память знаешь? На классность-то я сдам получше некоторых. Не извольте беспокоиться. Попробуем уравнять счет. Вперед!" Приглаживая полосы, Славиков сказал самым безобидным тоном:
- Все может быть, товарищ сержант. Мы не боги… Вот только не пойму, где я дал маху. Вы не уточните?
Лицо подчеркнуто серьезно, а глаза… глаза смеются: "Сейчас не открутишься, посмотрим, как спрашивать то, чего сам наверняка не знаешь. Я-то на точке второй год, а ты, извиняюсь, без году неделя. Держи-ка пенальти в девятку!"