* * *
- Эх, мать моя старушка! - Бакланов опрокинул на себя ведро воды. - Давай еще!
- Зараз! - ответил долговязый парень в майке-сеточке и соломенной шляпе. Подхватил ведро и скрылся в дверях. Бакланов снова склонился над двигателем. Вкрутил очередной шуруп в трещину, идущую вдоль корпуса. Кропотливая это работа - вкручивать один в другой шурупы. Миллиметр за миллиметром, сантиметр за сантиметром затягивается трещина. Медленно, но надежно. Филипп уверен - двигатель заработает. Вот жаль только, времени свободного нет. Пока не приехал этот Русов, на все времени хватало - и на ремонт, и на сердечные дела. А теперь…
"Ну, на сегодня, пожалуй, хватит, к Юле успеть надо", - решил Бакланов. Он сел, вытер ветошью руки.
- А вот и мы! - В сарай вошел парень. Поставил ведро, удивленно посмотрел на Филиппа: - Перекур или как?
- Шабаш! На сегодня хватит. Лей!
Долговязый взял ведро, недовольно проворчал:
- Надо бы поскорее закончить. Что-то ты редко приходить стал.
- Да, редко… Зажали, брат. Да так, что не пикнешь.
- Лейтенант разве вернулся из госпиталя?
- Лейтенант… Между прочим, есть чин поехидней десяти лейтенантов, вместе взятых.
Долговязый, Петро Семенюк, сам недавно пришел со срочной, а поэтому кое-что в солдатской службе понимал. Правда, службы он не хлебнул. Служил в большом штабе писарем. Но по рассказам знал, что маленькие начальники всегда занозистей больших. В совхозе Семенюк работал экспедитором. На работу не жаловался и, как сам говорил: "Судьба пока не обижает".
Прошлой зимой попали в руки Семенюка два негодных двигателя. Семенюк зажал один из них. С недели на неделю ожидалось прибытие новых движков для поливки, и тогда… Восстановив старый, подкрасив его, можно будет сбыть кое-кому налево. Бумаги левакам не всегда нужны. Дело бы, конечно, не выгорело, если бы не этот солдат. Золотые руки. Это он подал идею насчет ремонта. Все остальные идеи принадлежат, разумеется, экспедитору Семенюку. О них Бакланов пока не знает. Ему, видите ли, очень хочется "оживить" движок. Пусть оживляет. Но теперь Бакланова кто-то зажал.
- И хто ж к тэбе зараз пристал?
- А ну его! Дай-ка тряпку. Зеркальце есть?
- Есть. А как же. Все хочешь библиотекарше понравиться? Юлька - дивчина голубых кровей. А Ксанка что, уже не нравится? Ты ж, кажуть, прошлым летом чуть сватов ей не прислал?
Семенюк захохотал, запрокинув кадыкастую шею,
- Иди ты… знаешь куда! - рассердился Филипп.
- О, уже и обиделся! Це я так. Шуткую. Ну ладно, хватит. Хиба ж я до женитьбы сам не такой, як ты, був? Такой. Тильки знаешь, скажу тэбе, як другу. З Юлькой - пустой номер. Если даже серьезно надумаешь, не пойдет она за тэбе.
- Это еще почему? - прищурился Филипп.
- А потому, что в батьку. Серьезная. Понял? Да еще и культурная. С книгами знает дело, бачишь? В институт вот поступать надумала.
- Культурная? - Филиппу стало обидно. Ему всегда было обидно, когда кого-то, а Не его называли культурным человеком.
- Я, между прочим, не меньше ее читаю. А вот там, - Филипп кивнул на лежащую в углу гимнастерку, - в кармане стихи. Мои личные, между прочим. Вот ты стихи пишешь? Пишешь?
- Хиба ж я дурный?! - засмеялся Петро. - Да я и без них вот так, с присыпочкой проживу. Стихи… Знал я одного. Тоже гарны вирши складал. Тоже этот, ну как его?.. Ну, с парусом! О, романтик! На целину подался орден зарабатывать. Он тоже, брат, как ты, считал меня, между прочим…
Семенюк не заметил, как применил излюбленную баклановскую связку слов, это неизменное "между прочим".
- Но остался этот романтик с носом, а я при симпатичной жинке. Вот так! - И Семенюк, едва они вышли из сарая, позвал жену.
На крыльцо вышла молодая красивая женщина. Черноокая, косы тугой короной уложены на голове.
- Ну, чего там еще?
- Помнишь, Галю, як ухаживал за тобою Василь Рез-ниченко? Все вирши под окошком читал. А я и без вир-шев его обошел, а, Галю?
- А ну тебя, - махнула рукой женщина и сердито свела брови в линию.
Может быть, просто показалось, а может, на самом деле заметил Филипп в глазах женщины обиду и грусть. Она словно стыдилась прошлого, тех воспоминаний, которые только что разбередил ее муж.
Галина ушла, а Петро, криво улыбнувшись, по-своему расценил ее уход:
- Во, видишь. Бабы, они, хлопче, решительность любят и ужасно серчают, когда им про слюнтяев напоминаешь. Так что учти. Забрось свои стихи за печку и берись за дило.
- Ну, ты даешь, - засмеялся Филипп. Ему почему-то стало весело. "А что, если действительно быть понапористее, а?" - подумал он и спросил: - Значит, считаешь, что и культурные любят напор и смелость?
- Факт, - дурашливо улыбаясь, согласился Петро. - Ну так в чем же дило? Казаки мы чи ни? Действуй!
- Буду.
- Правильно!
И Семенюк шлепнул Филиппа по голому, крутому, как каменная глыба, плечу.
…Бакланов шагал по широкой совхозной улице. Возле магазина стояла группа парней. Они хорошо знали Филиппа. Бакланов хотел отделаться одним приветом, но не тут-то было. Двое из парней осенью собирались в армию и при виде бравого солдата решили выяснить кое-что о военной службе. Посыпались вопросы: как попасть в саперные войска? Кого посылают учиться на сержанта? Дают ли хромовые сапоги к выходному обмундированию? Да и как она вообще, служба, - тяжелая? Эти вопросы еще более подняли настроение у Филиппа. Он ответил на все, о чем спрашивали, а насчет службы пояснил:
- Как видите, не жалуюсь, сам себе голова.
Вынул коробку "Казбека", которую ему сунул Семенюк. Пусть не думают, что солдаты курят только дешевые сигареты. Широким жестом протянул папиросы:
- Желающие закурить, считаю до тридцати!
Сейчас же к раскрытой коробке потянулось несколько рук. Среди парней прошел одобрительный шумок. Но Филипп себе на уме:
- Пятью шесть - тридцать!
Засмеявшись, захлопнул коробку перед носом ребят. Но тут же раскрыл ее и, потирая нос, сказал:
- Берите, берите, я шучу.
Парни оценили шутку, засмеялись. Смеялся и Филипп.
Вся компания шла по улице, слушала наставления бывалого солдата.
- Между прочим, одно могу посоветовать, как родным. Не рвитесь в мелкие части. Если утром в части кричат: "Здравия желаем, товарищ полковник!" - это еще куда ни шло, в такой части солдат - что иголка в стогу сена. А если: "Здравия желаем, товарищ капитан!" - дело похуже, там тебя тот капитан каждое утро видит. Ну, а если тишина и начальник над всеми какой-нибудь старшина или сержант - страшное дело. Может, там людей-то всего раз, два да обчелся… А считать тебя будет тот старшина по семь раз на дню… Одно, братцы, точно: на легкую службу, на отдых не настраивайтесь. Бывают, конечно, моменты… Но главное - привыкайте к дисциплине и порядку, тогда и служить будет легче.
Бакланов приложил руку к панаме:
- Ну, все! Бывайте, ребята! Надо спешить.
Парни почтительно смотрели ему вслед.
Филипп шел по улице и раздумывал: "Итак, что мы имеем в лирическом активе, Филипп Иваныч? Мы имеем любовь казенного короля к бубновой даме, то есть к Юле, но в результате всего этого - пустые хлопоты. Нет уж, хватит. Все же Семенюк в чем-то прав. Надо быть активнее, и, действительно, хватит лирики".
Ну, а так как в глубине души Филипп Бакланов считал себя поэтической натурой, то и на этот раз он не обошелся без сравнений: "Жду, когда ее чувства распустятся, как весною листья. А почки на ветвях наших отношений по-прежнему маленькие, коричневые. Какие бывают зимой…"
И, уже идя по коридору Дома культуры, снова подумал, что ему в отношениях с Юлей не хватает решительных действий.
Бакланов открыл дверь, вошел в библиотеку. Вошел и замер у барьерчика, увидев Юлю. Какая она маленькая и стройная! Стоит на лесенке, вся пронизанная солнечными лучами, ищет какую-то книгу. На ресницах и губах по кусочку солнца. На смуглых, крепких ногах, касающихся коленями лесенки, - солнце. И даже на черных маленьких туфельках по солнечному зайчику.
Филипп смотрел на нее широко открытыми глазами, не в силах перевести дыхание и сказать, простые слова: "Юлечка, здравствуй!"
Она почувствовала на себе взгляд, повернула голову:
- Это вы? Здравствуйте!
- Здравствуй! Вот, забежал на часок. Как она, жизнь молодая?
- Хорошо. А у вас как?
- Нормально. Служу - не тужу.
- Да, не видно, чтобы вы тужили.
- А это смотря в каком смысле. Если по тебе, то вот видишь - не усидел, прибыл собственной персоной. Значит, тужу.
- Просто вам скучно.
Он не ответил, прошел за библиотечную перегородку и остановился рядом с лесенкой. Теперь только чуть протянуть руку - и коснешься черных туфелек. Смуглые, красивые ноги ее так близко, что видны голубые жилки. Филиппу мучительно захотелось снять ее с лесенки. Взять в охапку и снять. С трудом поборов в себе это буйное желание, он опросил:
- Между прочим, что бы ты сказала, если бы я после армии здесь подзадержался, а?
- Как… задержался?
- Ну, в смысле, остался жить здесь насовсем, работать, как все.
Юля молчит, она не сразу находит слова. Очень странный вопрос.
- Если нравится здесь, то конечно… У нас хорошо. Лично мне нравится.
- И мне тоже… Море рядом. Совхоз нельзя сказать чтобы отличный, но жить можно. Дом культуры, школа, библиотека… Между прочим, из-за моря…
Филипп хотел сказать, что из-за моря он здесь и остается, но вовремя спохватился - не совсем так. Разве только из-за моря? Хотя и оно играет большую роль.
- Директор недавно говорил, что на Чайкином мысу причал удлиняют. Вторую рыболовную бригаду создадут. А через полмесяца мотоботы пригонят из Морского. Так что твоему бате в конкуренты пойду, раз в свою бригаду не очень-то хочет брать.
Об этом уже был разговор с Юлей, и она знает, о чем Филипп говорит.
Отец Юли - Иван Иванович - бригадир у рыбаков. По характеру он неразговорчивый и даже угрюмый. Вытянуть из него фразу - событие. На то были свои причины, но Бакланов о них не ведал и потому, заводя однажды разговор о рыбацкой доле, о том, что и ему, Филиппу, видно, написано на роду "ловить сетями удачу", услышал в ответ короткое:
- Почему же на сухопутье служишь?
А Филипп возьми и ответь, что в сухопутных частях служба на год короче. Иван Иванович усмехнулся и бросил с иронией:
- Так, понятно…
Надо было слышать, как он это произнес. Повернулся и пошел по сходням на свой баркас. Прямой, гордый, шелестящий жесткой одеждой, в большущих, не по ноге, сапогах. Сапоги жикали один о другой, точно поддакивали хозяину: "так-так". И забыть бы о том разговоре, но ведь Иван Иванович - Юлькин отец. При нем Филипп испытывал непонятную робость. Когда ночью Юлю с танцев провожал, увидел у знакомых тополей огонек цигарки. Спросил:
- Отец, что ли, курит?
- Отец.
Дальше не пошел. Простился возле чужого дома. Почувствовал, что не о чем будет толковать с ее отцом. Неразговорчивый он, непонятный. А Юлька такая непохожая на отца. Разве что порою… Эта никчемная серьезность. В ее-то возрасте! Ну да ничего!
Филипп подошел к лесенке, на которой стояла она, перебирая книги. Загородил ей дорогу, широкоплечий, улыбающийся.
- Не пущу. Прыгай!
- Ну что вы, Филипп.
- Слабо, да? Трусиха?
- Я буду стоять, пока вы не отойдете.
- Да?
- Да.
- Юлечка, а что это за книга в красном переплете? Вон, на верхней полке. - Он протянул руку, указывая на самый верхний стеллаж, и, едва она подняла голову, чтобы посмотреть на эту книгу, он ловко обхватил ее и, прижав к себе, снял с лестницы. Юля вскрикнула, стала требовать, чтобы он отпустил ее. Но Филиппу показалось, что в голосе Юли не было обиды. Он обхватил ее еще крепче:
- Представь себе, что ты на параде. На демонстрации. Первое мая, музыка, народ, а я тебя несу на плече…
- Пустите сейчас же, Филипп! Вы с ума сошли!
Теперь в Юлином голосе слышалась власть, и он подчинился. Медленно разжал руки, и Юля соскользнула вниз. Едва она коснулась пола, как он еще крепче прижал девушку к себе, запрокинул ее голову и впился губами в ее губы. Она попыталась вырваться, и, когда ей это удалось, он увидел в глазах девушки слезы, удивление и боль.
Нет, она не влепила ему пощечину, как, возможно, сделала бы другая. Она отпрянула от Филиппа и поспешно вытерла рукою губы, словно после горькой полыни…
В карих глазах качались слезы.
- Сейчас же уйдите! Уйдите! Как вы могли?
В жизни Филиппа бывало всякое: бывало, и обижались. Но чтобы вот так искренне, так отчаянно… Он не решился приблизиться к ней, поправил чуб и деланно улыбнулся:
- Ну вот, гонят за барьер, как на дуэли. Ты что, серьезно обиделась?
Сам же видел - серьезно. Видел, но радостно ощущал на своих губах тончайший вкус парного молока, вкус ее губ, и показалось ему, что пройдет ее обида (проходила же у других!) и будет все у них по-прежнему. Нет, не по-прежнему, а лучше! Филипп зашел за барьерчик и опустил доску - "шлагбаум". В это время открылась дверь, в библиотеку вошел Русов. В одной руке панама, в другой - платок. Жарко.
- Я не помешал? - Он заметил в Юлиных глазах медленно гаснущую обиду. Извинился, сказал, что в другой раз зайдет, и удивленно взглянул на Филиппа. А тот, облокотившись на барьер, выжидающе молчал. В глубине души он был даже рад, что пришел кто-то и прервал грозовую паузу Юлиного молчания… И все же почему-то было неприятно, что пришедшим оказался Русов. Долг приличия требовал что-то произнести, и Филипп буркнул:
- Пожалуйста. Я свою книгу выбрать успею.
Юля заставила себя проглотить слезы и, будто бы что-то поправляя на книжном стеллаже, отвернулась:
- Одну минуточку. Я сейчас…
Ушла. А между Баклановым и Русовым повисла тишина. Филипп, усмехнувшись, опросил:
- Значит, решили приобщиться к местной культуре? Ничего библиотека, да?
- Вижу, - ответил Русов и подумал, что надо бы какое-то другое слово сказать, а не это. А Бакланов скользнул зелеными глазами мимо лица Андрея, неприязненно решив: "Ишь ты, какой наблюдательный! Шустряк парень!"
Юля вышла из-за стеллажей. Подчеркнуто спокойная, строгая. Вот только чуточку покрасневшие глаза выдавали ее да еще руки, не находившие места.
- Я вас слушаю, - сказала она Андрею.
- Да вот хотел бы записаться в вашу библиотеку… Это можно?
- Да. Сейчас запишу.
Тонкими пальцами выбрала она из пачки чистую карточку и ровным красивым почерком занесла все данные.
- Какие книги вас интересуют?
- Учебники за десятый класс по литературе и математике и что-нибудь из художественной литературы по программе средней школы.
- Сейчас, подождите минуточку.
Голос ее потеплел. Она мельком взглянула на нового читателя. Широкоплечий парень. Спортивная прическа - "ежик". Обыкновенное, ничем не примечательное лицо…
"Вот, - подумала она, - еще один человек, мечтающий об институте. И не просто мечтающий… Интересно, в какой институт он хочет поступить?"
9
Стояли последние дни июня. Где-то возле больших и малых белых городов, возле жесткой, по-южному вызывающей зелени гор кипели, смеялись, блаженствовали пляжи. Люди, люди… Тысячи взрослых и маленьких, толстых и стройных, седых и юных обнимали мягкий песок, простирали к солнцу руки, подбрасывали вверх разноцветные мячи, кидались в голубизну радости, именуемой коротким словом - море. Здесь же, в степной, пустынной части южного побережья, дремали короткие тени, волны лизали ноздреватые камни.
Решетчатые крылья точно вросшего в берег локатора отвернулись от надоевшего им моря и задумчиво смотрели на далекие тополя совхоза. И вокруг, куда ни глянь, - лишь изрезанный морем каменистый берег. Ни туристской автомашины, ни палатки "дикаря". Только белые от солнца скалы да не разгоняемая ленивым ветром полуденная духота.
Из домика вышли двое солдат: высокий светловолосый и коренастый чубатый. Сели на скамейку, сняли майки, вытянули босые ноги.
- Слушай, Ника, как тебе нравится этот фельдмаршал? Мы-то думали, что хорошее скажет. И вот, извольте радоваться: товарищу Бакланову Родина доверила сегодня ночью с двух тридцати до четырех утра охранять самого себя и этого Русова. Во дает!
- Да… Настырный парень, но ты знаешь, в нем что-то есть. Характер. Обратил внимание на такую его фразу: "Короче, так!" Серьезная фраза. Зажмет он некоторых товарищей. Увидишь.
Один изучающе смотрит на другого.
- Зажмет, если молчать, как чижики, будем. А нужно как что - так всем на дыбы. За свободу надо бороться, понял? Чего смеешься?
- Тоже мне декабрист нашелся. Он тебе просто-на-пр, осто прикажет, и "борьба" закончится. Надеюсь, ты не настолько наивен, мой друг, чтобы лезть на рожон?
- Наивен.
- Мне тебя жаль.
- Чижик, плебей.
- Благодарю. Ваши слова, сеньор, я лично воспринимаю педагогически. Так сказать, знакомство с вашим лексиконом, но не вздумайте произнести их в другом месте и другому лицу. Ибо…
Высокий солдат слабо улыбается и дотрагивается кулаком до своего аккуратного, с ямочкой подбородка.
- Нет, серьезно, Ника, жизнь дала трещину, - примирительно говорит солдат с пышным чубом.
- Может быть. Все может быть, мой юный друг.
Палит солнце, а стоит спуститься вниз, под обрыв, там - море. Искупаться бы…
- Пойду спрошу насчет купания.
Высокий солдат встает, а второй, с чубом, лениво смотрит вдаль. Пожимает плечами. Дескать, мне-то что, спрашивай.
Славиков вскоре вернулся. Вернулся хмурый. Бакланову с одного взгляда стало ясно: опять что-то сержант выдал. И все-таки интересно.
- Что он сказал?
Славиков сел рядом. Сплюнул, но неудачно: пришлось вытирать подбородок.
- А! Купание, говорит, подождет. Главное, говорит, - доло. Будем наводить "люкс" в спальном салоне.
А море сияет во всю синь. У Славикова есть ласты и маска. Кто-кто, а Николай знает, что такое подводный мир и подводная охота. Не зря прислали ему друзья подводное ружье! Здорово скрашивали службу эти морские прогулки. И вот, пожалуйста, - купаться нельзя. Так сказал сержант. Мало ли кто что говорит. Хуже другое. Сержант не желает слушать разумных советов. Он упрям в своей правоте, как мул, уткнувшийся в ворота хозяйского дома. И доводы у сержанта железобетонные: "Сначала порядок, а отдых потом". А если все-таки искупаться? Что он сделает? Нет, действительно, что он сделает, если поступить по-своему? Для пробы характера!
- К черту его! Пойдем! - сказал Бакланов, угадав мысли Славикова.
Николай посмотрел на дверь.
- А маска там…
- К черту маску. Пойдем хоть охладимся, вон как жарит! - Бакланов решительно встал.
"Охлаждение" затянулось минут на. двадцать. Оно бы продлилось еще дольше, если бы на тропе, ведущей к морю, не появился Русов. Он был в трусах, майке и панаме. Казалось, тоже собрался купаться. Славиков хлопнул по животу лежащего на воде Филиппа:
- Смотри! Сержант!
Бакланов перевернулся, посмотрел в сторону Русова.
- Пусть. Главное, спокойные нервы и здоровье.
Набрав в рот воды, выплюнул ее фонтанчиком.