- Лесу надо, инструмент… Да еще бы пару рук. Плотник из меня слабоватый. Конечно, хату в порядок приводить пора - родительская. Хожу мимо - душа болит. Родился ведь в ней… Вчера на кладбище был, могилку обровнял, кресты подправил. Весной дерном обложу. - Он достал кисет, скрутил цигарку и, подняв фитиль, прикурил, густо выдохнув дым первой, дерущей глотку затяжки. - От Лизы нет вестей? - тихо спросил, глядя в окне.
- Найдется, - как-то горько сказала Доценко. - Иди, Володя, дела еще у меня, - встала она, вроде не желая больше ни о чем говорить.
Он взял с лавки фуражку.
- Хорошо, тетя Оля, - посмотрел на Гурилева и вышел.
Какое-то время Ольга Лукинична задумчиво ходила от печи к полке с посудой, отодвигала дверцу-дощечку, что-то трогала, переставляла, словно позабыв о Гурилеве. Потом вернулась к столу:
- Я постелю вам… Может, чаю сперва?
- Нет, благодарю вас. Устал очень. Часок бы отдохнуть.
- Как хотите. - Она ушла за занавеску в другую половину.
Вернулась скоро.
- Идите, почивайте, - приподняла занавеску.
- Спасибо. - Гурилев прошел.
В комнате было темно. У окна стояла большая деревянная кровать, старый шифоньер и пустая этажерка, лишь на одной ее полке высилась стопка белья. На стене висела географическая карта - два полушария. Пахло сухим теплом, какой-то травой, от побеленной печи тянуло жаром.
Гурилев сел на скрипнувший стул, с облегчением снял ботинки. Посмотрел на белую постель с высокими подушками. Лоскутное одеяло было заботливо откинуто. Он подумал, что, давно не мытый, провонявший всем, что существует в долгом вокзальном и вагонном житье, не может он забраться в эту чужую чистую постель, к которой люди приходят отдыхать, приготовившись к ночи, не смея осквернять дневным потом и грязью ни саму белизну постели, ни свой отдых… Он накрыл одеялом простыню, улегся поверх, чуть ли не поперек, едва касаясь головой края подушки, подставив под ноги стул.
Усталость волнами ходила по его телу, он с наслаждением смежил веки, но уснуть не мог. Слышал, как выходила Доценко, что-то делала в сенях, слышал ее шаги на крыльце и на улице, потом она возвращалась в хату, кто-то к ней приходил, произносились слова "председатель", "подворный список", "корма"… И уснул.
Спал чутко, вроде плыл поверх сна. А очнулся опять от голосов и какой-то миг не мог понять: то ли еще вечер, ночь, то ли уже следующий день и вот-вот начнет светать.
На этот раз разговаривали двое. Голос Ольги Лукиничны Гурилев узнал сразу. Второй же был молодой, и звучали в нем то робость, то безразличие, то надрыв и непонимание.
- Мама, я…
- Покаяться пришла? - спросила Ольга Лукинична.
- Мне не в чем каяться, мама!
- Значит, брешут люди, что у немцев работала?
- Работала. Да знали бы вы, как и почему!
- Расскажи, Лизавета, расскажи. А я послушаю.
- Не надо так, мама… Вы неправы…
- Вот даже как!
- В Неметчину меня хотели угнать… Из Росточина почти всю молодежь угнали… Дядя Гнат помог мне… Устроил на работу в немецкую прачечную… С утра до ночи. Руки до крови стерла… Вот карта моя рабочая.
- Ну, а что видели тебя в кабинке немецкой машины… С их солдатом. Тоже брешут? Тебя кто в курвы определил? Тоже Гнат? Иль сама пошла?
- Тот солдат - шофер, мама… В лазарете на санитарной работал… И не немец он… Румын…
- Для меня все они немцы! Ироды!.. Чего слезы пускаешь? Разжалобить пришла? Позор мой отмыть своими слезами?
- Нет, - всхлипнула дочь. - Не за этим… Нету на мне и на вас позора… Он другой… Любили мы друг друга… Дезертировал он потом… Чтоб к партизанам перейти… Мы после всего пожениться хотели…
- Хорошего зятя нашла мне, дочка… Спасибо тебе… Отец бы покойный тоже тебя отблагодарил бы батогом поперек спины… Жениться, значит, хотел… А ты, дура, тут же ему хотелку свою и подставила?! Перестань реветь! Собирай вещи и уходи из села… Чтобы люди тебе в лицо не плевали!..
- Нету уже Стелиана, мама! - крикнула дочь. - Повесили немцы его… Поймали и повесили… Не добежал до партизан… Некуда мне идти… Беременная я…
- Господи!.. Что же ты наделала, Лизка?! Боже ж ты мой!.. Как жить-то дальше будешь?
- Не знаю…
- Иди к бабке Крайнюковой…
- Нет, мама, - вдруг жестко и спокойно сказала дочь. - Не будет этого. Жизнь Стелиана уже во мне живет… И второй раз убить его не позволю… Даже вам!..
Потом наступила долгая тишина. И Гурилев представил, как они сидят друг против друга - глаза в глаза.
- Нельзя тебе, Лиза, в селе… пока… - вдруг жалостно сказала Ольга Лукинична. - Нельзя… Не поймут люди, если узнают… Уехать тебе надо… Поезжай в область… Руки сейчас всюду нужны… Разруха какая… Поезжай, пройдет время - видно будет… - И, вздохнув, сказала: - Поживи пару деньков и поезжай. Так лучше…
- Хорошо, мама. Я уеду.
- Ты знаешь, кто здесь? - погодя спросила Ольга Лукинична.
- Кто?
- Володя Семерикин. Танкист он… Два дня, как вернулся. Без глаза. С ним как встретишься? Не боишься? Родню его всю постреляли…
- Не боюсь. Никаких обещаний ему не давала. Дружили в школе. Что с того?
- Ты уж постарайся не встретиться с ним, Лиза.
- Хорошо, мама, постараюсь.
- Ох ты, горюшко мое… Спать полезай под стреху, там перина есть. Рядно в сундуке… А у меня приезжий, не выгонишь…
Гурилев встал, натянул ботинки. Выходить сразу не решился, какое-то время побыл в темноте, поправил постель, старательно разгладил ладонями одеяло. Погромче шаркнул ботинком, кашлянул, чтоб услышали, что не спит уже.
Лиза примостилась в углу на лавке. Щуплая, плоскогрудая, совсем девочка. И только по узкому лицу, желтому от света керосиновой лампы, по горестно приподнятым тонким бровям с морщинкой меж ними можно было угадать, что ей за двадцать. Она сидела, нервно вжав меж колен смятые в кулачок пальцы, заплетя под лавкой ноги в девчоночьих - в рубчик - чулках, вовсе не похожая на мать - беловолосая и тонкая в кости.
Гурилев кивнул ей.
- Дочка моя, Лиза, - познакомила Ольга Лукинична. - Повечеряем. - Она сняла с загнетка чугунок с картошкой.
На тарелке уже лежали две синие луковицы, в блюдечке - подсолнечное масло, в миске с рассолом - крутые желтобрюхие огурцы.
- Хлеб, правда, с отрубями, но все же хлеб, - сказала она, оглядывая стол. - Ну вот, хоть маленькая рыбка, да лучше большого таракана. А потом и чайку морковного попьем.
Гурилев вытащил из своего мешка полкирпича зачерствелого хлеба, два куска рафинада и американскую колбасу в банке с ключиком, припаянным сбоку.
- Ишь, как придумали, чтоб не потерялся, - повертела Ольга Лукинична банку.
Сели к столу.
- А ты чего? - оглянулась Доценко на Лизу. - Особого приглашения ждешь? Не в президиум зовут. Или еда не по тебе, там слаще кормили? Так, что пухнуть начала…
Лиза послушно подсела. Гурилев вскрыл банку, отрезал три пласта красноватого мяса и, разложив по хлебным ломтям, придвинул к себе один, остальные оставил на тарелке:
- Ешьте, пожалуйста.
Лиза осторожно жевала бутерброд, закусывала огурцом. Ольга Лукинична сперва макала лук и картофелину в масло, затем в блюдечко с серой комковатой солью, ела аккуратно, иногда утирая согнутым пальцем уголки губ…
Потом пили чай. Доценко разлила горячую коричневатую бурду в кружки.
- Мама, я пойду? - поднялась вскоре Лиза.
- Рядно не забудь, - наказала мать.
Сунув ноги в маленькие ботинки и не зашнуровав их, Лиза вышла. Ольга Лукинична стала собирать посуду. Двигалась она плавно, от длинной широкой юбки отлетал ветерок. Гурилеву казалось, что уже глубокая ночь, - таким долгим и полным был еще не отстоявшийся день. Однако жестяной маятник старых ходиков передвинул стрелки чуть за восемь…
Около девяти заявился Анциферов. Вошел так же, не постучавшись, шумно. Снял кепку с пуговкой, изможденно опустился на лавку, вытянул ноги. Лицо его было серым, изъеденным усталостью, на костяного цвета виске судорожно дергалась жилка, обострив скулы, ушли в подлобье глаза. Он прикрыл их, но веки дрожали, будто боролся со сном. Только сейчас Гурилев заметил, что Анциферов, пожалуй, его ровесник.
Словно стыдясь своей слабости, не в силах одолеть эту дрожь в сомкнутых веках, боясь ею унизить себя, Анциферов открыл глаза, блеснул взглядом по лицам Гурилева и Доценко: мол, все в порядке со мной, не думайте.
- Сколько верст до хутора Бабкина? - спросил он.
- Четыре.
- Сходить туда, что ли? - вроде себя спросил.
- Может, завтра? - усомнилась Доценко, видя, как он безмерно устал. - Ты же вон, как выдоенное вымя.
- Меня всего не выдоишь, Доценко, - усмехнулся.
- Поел бы чего.
- Сыт, - глянул он на ходики. - Не врут?
- Семнадцать лет по ним живу.
- Отдохнули? - Он повернулся к Гурилеву.
- Вполне. Вам бы тоже не мешало, Петр Федорович.
- Некогда. Успею после войны. Если такие, как я, сейчас отдыхать станут, фронт без мяса и молока останется. - Он почти без усилия встал, натянул свою кепку с пуговкой. - Ночевать я буду у Лещуков. Вместе с пацаном… Значит, до завтра. - Он вышел.
- Его энергии позавидуешь, - сказал Гурилев.
- Свету только мало от энергии этой, - вдруг ответила Доценко. - Купили мы колхозом до войны движок, чтобы электричество давал. Работал с утра до ночи. Весь ходуном ходил. А свету - на копейку. Одно слово, что энергию посылал. На двадцать хат едва хватало. Керосиновая лампа и та потеплей горела.
- Положение его, наверное, такое, - сказал неуверенно Гурилев.
- У всех у нас теперь положение… Хлеб - вот кто всему начальник. Народ наш не может без хлеба, - крутила она в пальцах бахрому платка. - Немцы - те для блезиру хлебом пользуются. А для нас он - все… В сороковом в область на совещание животноводов ездила. Кормились в ресторане. Уж на что дома хорошо и вкусно ели, но и в ресторане этом, скажу вам, не откажешься: и рыба всякая соленая, салаты разные, ветчина городская. Потом, помню, борщ подали. Красивый, жирком светится, кусочки сала плавают. Как домашний, как сама делала. А вот хлеб официантка подать забыла. Сижу, жду. Все наши уже отобедали, а я все смотрю на еду, дожидаюсь хлеба, борщ стынет. Обидно, холодный борщ - сами знаете. А позвать девушку, напомнить стесняюсь. Перерыв кончается, одна я осталась. Попробовала несколько ложек борща. Вкусный, пахучий, а без хлеба не идет: то укусить надо, то под ложку подставить, чтоб не капало… Так, не поевши, и ушла. Вот что оно - хлеб! Жили перед войной, конечно, что и говорить… Хлеб ко всему шел… Да что вспоминать, - вздохнула она. - Вчера не догонишь, а от завтра не убежишь. Посеяться в срок бы. Весна стучится, пахать скоро. У нас примета: жабы закричат - пора сеять.
- А есть чем? - спросил Гурилев. - Зерно?
Доценко сделала вид, что не расслышала, только бровь чуть шевельнулась, и понял он, что повторяться с вопросом не следует - не ответит.
- Сеять на наших землях сортовым хорошо бы. Да где его взять теперь столько? - Она пальцами скребла по скатерти. - И трактор нужен. Подсказали бы в районе. Горючее у меня есть: бочка солярки и полбочки масла. Немецкое. Бросили они, убегаючи. В МТС, где корма вам складывать, храню.
- Вряд ли мое слово вес будет иметь, - ответил Гурилев.
- А пустых слов и не надо, не то время…
* * *
Проснулся Гурилев, едва рассвело. Какое-то время лежал, прислушиваясь, но из половины, где оставалась на ночь Ольга Лукинична, не доходило ни звука. Однако, когда встал, почувствовал, что в комнате тепло, а приложив ладонь к побеленной, в черных трещинах стене, понял, что печь уже топилась.
В кухне у печного угла над оцинкованным тазом висел сиявший медью бачок старого рукомойника, на табурете лежал обмылок. Зная, какова теперь цена мылу, Гурилев вынул из мешка свое, завернутое в марлю. Ополоснувшись, вернулся, стал одеваться, потуже зашнуровывая ортопедический ботинок, когда за окном, выходившим во двор, раздался отзванивавший стук топора. Отодвинув занавеску, Гурилев увидел Лизу. Она выносила из сарая березовые кругляки и колола их возле валявшегося бревна. Топор, наверное, был тяжел для ее тонких рук, она с трудом взмахивала им и, когда он падал вниз, клонилась следом. И тут во двор со стороны огорода через поваленный тын вошел Володя Семерикин. Лиза выпрямилась, стояла, не выпуская топора, вытянув руки вдоль тела. Остановился и Володя. Лиза всматривалась в его обезображенное одноглазое лицо, потом они что-то сказали друг другу и сели на бревно. Заговорили. Больше говорил Володя, согласно покачивал головой, часто курил, нервно вдавливая окурки в сырую кору бревна. Потом Лиза поднялась и пошла огородами, а Володя стоял, не решаясь двинуться за ней, окликнул дважды, но она не оглянулась, и он, горестно махнув рукой, вышел за ворота…
За ночь подморозило. Сыпала снежная крупка, ветер сдувал ее с ледяной корочки, затянувшей лунки. И Гурилев подумал: не переобуться ли, в ботинках не вытерпит, замерзнет за день, хотя в валенках из-за хромоты ходить тяжелей. Валенки были старые, с лысинами на внутренних сторонах - кустарные катанки с тугим негнувшимся подъемом, иногда натиравшим ногу.
Переобуваясь, слышал, как отворилась дверь, холодком качнуло занавеску.
- Входи, - раздался голос Ольги Лукиничны. - Замерзла я. Март вроде без рук, а щеки хватает… Сними шинелку, Володя, в хате тепло… Ну, какие у тебя дела-новости?
- Если не нужен вам, хочу в автобат наведаться. Насчет ремонта трактора. Остап Иванович коня дает, - ответил Володя.
- Давай лучше с воскресенья. Может, нужда будет в тебе, пока Анциферов в район не отъедет… А ты что такой хмурый?
- Нет, я ничего…
- Не бреши. Случилось что?
- С Лизой встретился…
- Вот как… Поговорили? - тихо спросила Доценко. - Чего молчишь? Ты уж правду мне… Брехать не умеешь, с люльки тебя знаю… Мечтала, зятем будешь…
- Сказала она мне, тетя Оля.
- Что сказала?
- А все.
- И что ж?
- Все равно люблю я ее, тетя Оля.
- Со всеми теми ее богатствами?
- Тут делить нельзя, не получится: это - кому-то, а это - мне. При человеке и жизнь его вся. Это когда мануфактуру выбираешь, тут - что тебе больше подходит…
- Не много ли хочешь взвалить на себя? Унесешь ли?
- А что делать, тетя Оля? Жалко мне ее.
- Жалеть - мое дело. Дочь моя. А она-то что? Хоть сказала чего?
- Сказала: обещаний никаких не давала и не даю. Подумай, говорит, на что идешь. А пока - оставь меня в покое, время покажет, кому какая и с кем дорога…
- Сам смотри, Володя, - вздохнула Ольга Лукинична.
Они помолчали. Затем Доценко спросила:
- Завтракал? Тогда разом будем. Картошка уже подоспела. - Она подошла к занавеске, позвала: - Антон Борисович! Иль спите еще?
- Нет, нет, обуваюсь, - отозвался Гурилев.
- Ждем вас…
После завтрака вместе с Володей Гурилев вышел на улицу ждать Анциферова: Володя по просьбе Ольги Лукиничны согласился проводить Гурилева к мастерским МТС.
Вскоре подошел Анциферов. По-деловому кивнул обоим.
- У вас все с собой? - глянул на инкассаторскую сумку под мышкой у Гурилева.
- По-моему, все, - пожал плечами Гурилев.
- Место надежное? - спросил Анциферов Володю.
- В каком смысле?
- Смысл один: надежное или ненадежное. Для временного заготпункта. Может, охрана на ночь нужна?
- Это дело ваше. Поглядите, сами решите. - Володя достал кисет, нахмурившись, стал крутить цигарку.
- Вот подворный список, Антон Борисович. - Анциферов подал бумажку. - Против фамилий сдатчиков - галочку. Помните: квитанции и денежный расчет на месте. Ценник у вас есть. В дискуссии не вступайте. У вас ощущается склонность к этому.
- Что, собственно, вас беспокоит в дискуссиях, Петр Федорович?
- Да вы не обижайтесь. Я человек прямой. Что думаю, то и говорю. Ведь брать-то нам все, под метлу.
- Что значит - под метлу? - пыхнув дымом, спросил Володя. - А народ с чем хозяйство поднимать начнет?
- Это я уже слышал. Народ - это армия, фронт.
- Тут, значит, где не фронт - все во второй сорт пошло? - Володя ощупывал лицо Анциферова единственным глазом.
- Хоть бы и так. Я могу двое суток не жравши, а солдат или командир на передовой не может. И не должен! Ему под пули идти. А кто веселей пойдет? Сытый или голодный? Ему кусок мяса или сала нужен. А в госпиталях? Сам знаешь, хлебнул.
- Но и в обстановку вникать полагается. Фрицы сколько скота побили! Особливо свиней.
- Во! Опять это слово - обстановка, ситуация! - насмешливо скривился Анциферов. - Мы этой обстановкой управлять должны! В поддавки с нею играть я не могу и не стану, иначе она мигом скрутит. Мне отсюда не обстановку вывезти надо, а корма.
- Ну-ну, - сплюнул Володя. - А тыл, город в смысле, не от нашего ли личного хозяйства получать должен и сало, и то же мясо?
- Доценко где? - отмахнулся Анциферов.
- В хате, - буркнул Володя.
Анциферов двинулся было к крыльцу, но его остановило тарахтенье мотора. Из конца улицы катил грузовик. И когда был уже близко, за мутным в трещинках стеклом Гурилев различил лицо Вельтмана, баранку вертела Нина. Подъехали.
- Что ж, Антон Борисович, свели нас интендантские дороги? - . выскочил из кабины Вельтман.
- Значит, и вы сюда? - Гурилев пожал протянутую руку.
- Я всюду. Полковой заготовитель Фигаро.
- Заготовитель? - спросил Анциферов. - Рад коллеге. Я от райнаркомзага. - Он уже решил не идти к Доценко, прищурив глаз, хитровато приценивался к Вельтману.
- Не много ли нас на эту житницу, - смеясь, показал Вельтман на осевшие сельские хаты, вытянувшиеся вдоль улицы. - Как делить этот пирог будем? До дуэли не дойдет?.. Ладно. Пошутили. Я-то по конкретному делу. Убегая, немцы вроде оставили здесь небольшой склад: мука, оливковое масло в бочках, шоколад, что-то еще. Склад где-то в лесу. Не слыхали?
- Пока нет, - ответил Анциферов. - Про такое мужики объявлений не дают.
- Уточнить бы… У кого можно?
- А вам никто не скажет. Трофейное - оно ничье, раз не оприходовали. Народ растащит по хатам. Или уже растащили.
- Правильно сделали, если так, - засмеялся Вельтман. - Но может, еще не успели?.. Уточнить бы, где этот склад.
- Мертвое дело, - махнул рукой Анциферов. - Тут мужики - молчуны. Кто вы им? А никто. Сегодня здесь, а завтра убыли. Так что страху у них никакого. Но мне скажут! С ними надо уметь говорить! Найду я вам этот склад. Но с условием: дайте на два дня машину. Корма свезти надо отсюда и еще из нескольких сел. На санях не развернешься. Да и пацан мой, кучер, совсем плох. Всю ночь спать не давал - кашлял, хрипел.
- Далеко возить? - спросил Вельтман.
- За день по две ходки можно сделать.
- Надо посоветоваться с начальством. - Вельтман надул языком щеку.
- Долгая история, - разочаровался Анциферов.
- Я начальство с собой вожу, вон - в кабине. - Вельтман повернулся к машине: - Нина!
Подошла шоферша.
- Слушай, Нина, тут такое дело… Надо помочь товарищам. Несколько ходок сделать, корма. Нам за это с тобой обещают склад тот самый на блюдечке поднести, - весело глядя на нее, сказал Вельтман. - Как смотришь?