Женя мрачно ответил: "Отдай", - и тут же демонстративно разорвал свое непринятое признание. Алена, будто недоумевая, пожала плечами, и больше этой темы они не касались. Но жить ей стало почему-то веселее. Алене даже доставляло удовольствие, что Женю начали поддразнивать за его "пристрастное отношение" к ней. А если она становилась холодной, неприветливой с ним и особенно ласковой с другими, Женя мрачнел, неотступно следил за ней, а на занятиях выдумывал нелепые трагические этюды. Стоило ей проявить внимание к нему, как он светлел, оживлялся и готов был на любое дурачество.
Как-то в минуту Алениного благорасположения они с Агнией втроем занимались уроками по актерскому мастерству, и, что бы ни начинали, Женя приводил к юмористической развязке, все выходило у него так смешно, что и рассердиться было невозможно.
- Аленка! Слушай! - прикладывая ладонь ко лбу, точно пораженная неожиданной находкой, сказала Агния. - Почему бы нам не сделать юмористический этюд? Почему одни драматические?
- Давай! - вдруг загорелась Алена. - Ведь и Анна Григорьевна советовала комедийное! Только уж такое, такое, чтоб… стены рухнули от смеха, - она закончила широким взмахом руки, будто повергая в прах все вокруг.
Сколько невероятных происшествий увидели в этот вечер стены аудитории!
Наконец решено было остановиться на одном эпизоде. Дело происходит в машине, сооруженной из большого куба и поставленных на него стульев - сидений. Две эксцентричные мисс охотятся за женихом. Наперебой стараются завладеть его вниманием. Кончалось их соперничество тем, что осаждаемый жених терял руль, машина опрокидывалась в кювет, и все трое, побитые, перепуганные, не понимая, на каком они свете, выползали из-под обломков машины.
Репетировали этюд со страстным увлечением, отрабатывая с необыкновенной точностью торможение, рывки, повороты машины, и… не услышали последнего звонка. Только дежурная вахтерша, пришедшая закрывать аудиторию на ночь, заставила всех разойтись.
- По-моему, получилась сатира, - прощаясь с девушками у лестницы общежития, тоном заговорщика сказал Женя.
На следующий день в присутствии всего курса они играли свой этюд. С первой же минуты, когда обе мисс, не желая уступать друг другу переднего сиденья рядом с женихом, крепко взялись за руки и любезно принялись усаживать одна другую на заднее сиденье, - зрители начали смеяться. Каждый точнехонько отрепетированный толчок машины, каждое новое ухищрение претенденток-конкуренток, внезапные перемены отношения жениха то к той, то к другой (Женя превосходил самого себя!) - все вызывало смех. Когда же разъяренная Алена полезла на всем ходу через спинку на переднее сиденье, раздался дружный взрыв хохота, не умолкавший до конца этюда. Смеялась даже Анна Григорьевна.
При обсуждении, проходившем очень весело, авторам и исполнителям все же крепко досталось за наигрыш. Только Джек заявил, что это - "великолепный гротеск".
- Гротеск оставим на совести Кочеткова, - мимоходом сказала Соколова. - Должна признаться, что выдумка ваша не поразила ни новизной, ни богатством мыслей и чувств. Запад ваш, пожалуй, мало похож на настоящий - словом, этюд не заслуживает дальнейшей работы над ним. И, что греха таить, наиграли, друзья, изо всей мочи! Тем не менее работа очень полезная: во-первых, все трое добились отличного внимания, поэтому - отмечали товарищи - ход машины, каждый поворот, толчок, ускорение, замедление - все видишь! Это отлично. Общение хорошее. И смелость. Всем троим эта работа принесла пользу, в особенности же Строгановой.
Алена и сама почувствовала, что этот несуразный этюд освободил ее от боязни показаться глупой, смешной и от ощущения своей неловкости, громоздкости. Стало возвращаться к ней детское веселое озорство. Удачи на уроках актерского мастерства стали приходить чаще. Но неудачи по-прежнему повергали ее в отчаянье, только теперь у нее хватало духу, плохо ли, хорошо ли, каждый урок выходить на площадку. А чтобы было что показывать каждый урок, приходилось всякую свободную минуту работать. Тренировалась с воображаемыми предметами: мыла под воображаемой струей из воображаемого крана воображаемую посуду, тщательно вытирала ее воображаемым полотенцем, гладила воображаемым утюгом воображаемое платье со складками, стирала и штопала воображаемые чулки, и становилось весело от ощущения, что несуществующие вещи существуют, живут в ее руках.
Надвигалась зимняя сессия - время авралов и тревог.
Потерять институт сейчас, когда он стал родным домом, казалось еще страшнее, чем провалиться на вступительных экзаменах.
Самым сложным оставался экзамен по специальности; завалишь, допустим, историю театра, танец - позволят пересдать, а уж тут все - крышка! На этом экзамене бывает не только вся кафедра актерского мастерства, но и преподаватели других предметов, студенты старших курсов. А решающее слово - за ведущим педагогом.
Соколова интересовала студентов не только своего курса, говорили, была она в молодости одаренной актрисой, но как-то в шефской поездке сломала ногу в щиколотке. Сложный перелом неправильно сросся, его дважды ломали, сращивали наново, однако подвижность сустава полностью не вернулась. Но из театра Соколова не ушла, осталась помощником режиссера, а вскоре стала режиссером и преподавателем института. Валя Красавина рассказывала, что в довоенных газетах и журналах ей попадалось много восторженных рецензий о постановках Соколовой в театре, которым руководил заслуженный деятель искусств, режиссер и профессор института Николай Яковлевич Линден.
Знали еще, что муж Соколовой - хирург, и сын - молодой поэт, погибли в начале войны. Знали, что она воспитывает внучку - дочь погибшего сына и мальчика - второго ребенка невестки. А невестка работает на Крайнем Севере геологом и всего два-три месяца в году проводит здесь с семьей. Знали, что Соколова отзывчива, добра, это чувствовали, но иногда она казалась уж слишком крутой.
Алена никак не могла понять, почему раньше, в период сплошных Алениных неудач, Анна Григорьевна очень мягко относилась к ее провалам, а в последнее время стала жестче и даже холоднее в обращении с ней. Решения и поступки Соколовой всегда оказывались неоспоримо логичными, но были всегда и неожиданны.
Еще в начале года, едва прикоснувшись к первоосновам специальности, студенты с обычной самоуверенностью молодого невежества почувствовали себя профессионалами и принялись беспощадно критиковать все, что видели в театрах: "Формализм! Серятина! Театр без лица! Эклектика! Натурализм! Представленчество!" Даже в гастролировавшем Московском Художественном, по их оценкам, не все актеры по-настоящему "слышали и видели" - "это же кошмар!". А уж в остальных театрах вообще никто ничего "не видит и не слышит!". "Сплошной наигрыш!"
Особенно сокрушительной критике подвергался один из местных драматических театров, где главным режиссером был народный артист Лаврентий Сергеевич Вагин, профессор института. Старшие студенты говорили, что сам он талантливый артист с большим опытом, но живет по старинке, и если б не даровитые актеры и не постановки приглашенных режиссеров, руководимый им театр отстал бы на полвека.
- Все живое - заслуга актеров! Сам дядя Ваня - высший класс! А Астров…
- Астров - бездарность, физиология! Соня хороша…
- Сантименты, слюни…
- Это от режиссера…
- Вагин же не знает "системы"! - категорически выкрикнул Джек. - Это прет из любого его спектакля!
- А вы знаете "систему"? - раздался голос Соколовой (никто и не заметил, как она вошла).
- Ну, представление имею, - ответил Джек, не особенно смутившись.
Соколова посмотрела на него и с неожиданной горячностью хлопнула рукой по столу.
- Самое плохое в театре то, что люди, имея крайне смутное представление о "системе", уже берутся судить и поучать. И с чужого голоса делают открытия: "Система сушит актера", "нивелирует таланты"…
- А разве "Дядя Ваня" - хороший спектакль? - запальчиво спросил Джек. - Вам нравится?
Все насторожились.
Анна Григорьевна усмехнулась.
- Зачем же это я буду навязывать вам свое мнение? Разбирайтесь сами.
- Но ведь мы можем судить неправильно! - воскликнула Агния.
- Ну и что ж? - весело спросила Соколова. - Даже обязательно будете ошибаться! Но ведь вы учитесь - знаний будет больше, а ошибок меньше. Ищите, думайте, спорьте, обосновывайте свою точку зрения, убеждайте друг друга, только не судите сплеча, легкомысленно, уважайте чужую работу. Не забывайте, что вы знаете гораздо меньше Лаврентия Сергеевича Вагина. Кстати, актеры, которых вы сейчас хвалили, - его ученики. - Она кольнула взглядом Джека. - Так давайте жить своим умом, вырабатывать свое мнение, а подхватывать высказывания "авторитетных товарищей" предоставим ремесленникам-рецензентам. И будем доброжелательны, давайте искать хорошее в чужих работах. Плохое-то легче выискать.
Перед сессией пронесся слух, что сам Рышков будет присутствовать на экзаменах.
Алексей Николаевич Рышков, художественный руководитель института, после тяжелого заболевания лечился в санатории. В институте о Рышкове говорили с огромным уважением и любовью все, включая гардеробщиц и уборщиц.
Алена, как и все ее товарищи, знала, что народный артист Рышков - знаменитый режиссер и актер, один из первых учеников Станиславского. И единственный из театров, не стертый в порошок "великими критическими умами первого курса", был театр под руководством Рышкова. Всем не терпелось увидеть на сцене его самого, особенно в роли Фамусова - они уже много слышали и читали о его исполнении. Весть о его возвращении встревожила, обрадовала, усилила страхи и одновременно придала особую торжественность, праздничность предстоящему экзамену.
- А вы не радуйтесь - ваша Соколова же равно по-своему отметки поставит, - сообщала всеведущая, многоопытная Клара. - Рышков ее уважает, обожает, считает первым педагогом.
И вот час экзамена наступил.
Прозвонил звонок. Шестнадцать первокурсников, разделившись, сели по обе стороны сценической площадки. Алена, заледенев от страха, обежала взглядом лица товарищей - все были напряжены, только Лиля Нагорная, как всегда, чуть склонив голову набок, рассеянно смотрела в заснеженное окно.
В коридоре послышались голоса, обе половинки двери распахнулись, и вместе с Анной Григорьевной в аудиторию вошел пожилой человек, прямой, плотный, с очень бледным, слегка отечным лицом и седыми, ежиком, волосами. Следом за ним вошли директор института Таранов, заведующий кафедрой актерского мастерства Арсений Артемьевич Барышев, Галина Ивановна с журналом в руках и - гурьбой - остальные педагоги.
Внимание Алены сразу же привлек Рышков, особенно его узкие, почти неподвижные руки и, главное, глаза. Глубоко сидящие под набухшими веками, внимательные, но усталые, по первому впечатлению бесстрастные глаза на самом деле с трудом прятали вдруг возникающую острую тоску. У Алены захолонуло в груди, когда она подсмотрела этот короткий, мгновенно погасший взгляд. Анна Григорьевна заботливо и даже с нежностью показала Рышкову на место в центре стола, следила, как он садился. И Алена поняла, почему Соколова особенно строго поглядела на студентов, стоявших перед своими стульями, и почему Галина Ивановна с благоговением положила перед Рышковым программу экзамена и бесшумно села.
Директор и завкафедрой до сих пор были для Алены некими абстрактными "руководящими товарищами". О Барышеве отзывались в институте с уважением. К Таранову отношение было разное: одни восхищались его умом, организаторскими способностями, простотой в обращении; другие считали, что он неглуп и организатор хороший, но хитер и зол, а его улыбки и товарищеский тон лишь камуфляж.
Таранов, почтительно подвинувший Рышкову стул, и Барышев, как всегда, изысканно любезный, улыбающийся одними губами при стеклянно-холодных глазах, - оба почему-то вызывали у нее антипатию. Они нарушали что-то доброе, исходящее от Рышкова и Анны Григорьевны.
Пока все - комиссия и просто зрители - занимали места, Рышков неторопливо оглядел студентов, задерживаясь на каждом. Глаза его оживились, и вдруг лукавая улыбка омолодила, преобразила некрасивое его лицо.
- Значит, хотите быть актерами? - спросил он тихо глуховатым голосом.
- Хотим, - почти шепотом ответили ему.
Улыбка еще не сошла с лица Рышкова, а в глазах его Алена опять поймала мелькнувшую тень, и у нее снова сжалось в груди.
Экзамен начался с индивидуальных этюдов, приготовленных почти самостоятельно.
Всю страсть к театру вложила Алена в свой этюд, работала с ожесточенным упорством и приступы отчаяния глушила работой. Впервые этюд не надоедал ей, наоборот, чем больше репетировала, чем больше думала, чем больше советовалась с товарищами, тем сильнее увлекалась - этюд становился все полнее, яснее, точнее и, как ей казалось, интереснее. Хотя был он простенький: поздно вечером тайком от матери, будто бы отправившись спать, Алена убегала на станцию проводить большого столичного артиста, обещавшего подготовить ее в театральный институт.
Выйдя на площадку перед экзаменационной комиссией, Алена, как на конкурсе, почти потеряла сознание, не чувствовала ни рук, ни ног. С помощью Жени и Олега она "обставила свою комнату" для этюдов. Все было готово. В эту минуту Анна Григорьевна сказала негромко:
- Проверьте окно, не шатается ли?
Интонация Соколовой напомнила постоянно повторяемую ею фразу: "Следите за непрерывностью действия, стройте непрерывный внутренний монолог".
Алена тихо вошла в "комнату", плотно прикрыла дверь и почти механически начала много раз уже повторенный, ставший привычным внутренний монолог: "Если бы я зажгла электричество, мама могла бы обратить внимание на яркий свет и прийти, - говорила себе Алена, - значит, лучше зажечь свечку. Если она стоит у меня на шкафу…" Алена подошла к шкафу, сделанному из куба, нащупала наверху воображаемые спички, свечу и зажгла ее. "Если бы я поставила свечку на стол, мама все-таки могла бы заметить свет. Куда ж ее поставить?" Алена поискала глазами подходящее место и, защищая ладонью дрожащий язычок пламени, поставила свечу на пол в углу между "шкафом" и "стеной". Ей не мешали уже посторонние мысли, не беспокоило, кто и как смотрит на нее, она отчетливо ощущала все воображаемые вещи, знала, что и как нужно делать. И вдруг произошло что-то необыкновенное: она почувствовала себя свободной, сильной, как в море - куда хочу, туда плыву. И тогда все пошло точно само собой. При скудном свете колеблющегося от каждого неосторожного ее движения язычка пламени Алена бесшумно достала платье, переоделась, оглядела себя в маленьком зеркальце, поправила волосы. Потом надушилась, взяла сумочку, задула свечу, тихонько приоткрыла дверь. Прислушалась: мать еще не ложилась. Оставался один выход. Осторожно, не спеша, чтоб не стукнуть, не скрипнуть рамой, Алена отворила окно. Высунулась, вглядываясь в темноту, послушала. Убедилась, что поблизости никого, влезла на подоконник и соскочила на землю. Прыгая, ощутила, как ее дернуло за зацепившийся подол. Торопливо перебирая подол руками, ощупывала его и старалась разглядеть в темноте, еще надеялась, что разорвалось по шву. Но… на подоле единственного нарядного платья была прореха с полметра длиной.
Все пропало! Но самое ужасное - что человек, на помощь которого она рассчитывала, уедет, а она не знает его адреса… Все пропало! Она с такой силой представила себе эту беду, что вдруг - этого ни разу не было на репетициях! - ощутила, как слезы подступают и обжигают глаза… Нет, нет, все неважно - только бы быть актрисой! И, захватив рукой разорванный подол, бросилась бежать на вокзал.
Смущенная, испуганная и счастливая, пряча покрасневшие глаза, Алена прошла на свое место.
Уже в перерыве она поняла, что показала этюд хорошо. К ней подходили старшекурсники, главным образом режиссеры - ученики заслуженного деятеля искусств профессора Линдена.
- Откуда ты взялась такая? Ермолова! - с интересом разглядывая ее, сказал один из будущих режиссеров - Гриша Бакунин.
- Курс вообще сильный, - заметил другой, тоже одобрительно посматривая на Алену, - и девки и парни хороши. А та, - он указал на Лилю Нагорную, - прямо-таки трепетная лань, вроде Комиссаржевской.
Алена боялась еще поверить своему успеху, но все же после перерыва почувствовала себя спокойнее, к тому же коллективные этюды всегда давались ей легче. Разбитную, нерадивую доярку, по невниманию налившую коровам вместо пойла раствор для уничтожения капустных гусениц, она сыграла, по выражению Глаши, "с блеском".
Когда кончился экзамен, все представители кафедры актерского мастерства удалились на обсуждение. Сбившихся в кучку взволнованных первокурсников, ожидавших решения комиссии, обступили старшие студенты. Они восхищались работой Соколовой, а про Алену говорили такое, о чем она и не смела мечтать даже в минуты отчаянно дерзких желаний: "обаяние, темперамент, артистизм, свобода". Она еще сдерживала радость - вдруг педагоги оценят иначе. Нет, ей поставили пятерку. Ей, Лиле, Саше, Валерию и Жене. Петю Алеева "отсеяли", Коля Якушев и Зина получили по тройке (это Зина-то, хорошенькая, изящная, в красивых платьях, Зина, изучившая Станиславского, получила тройку!). У остальных восьмерых были четверки.
После объявления оценок Рышков беседовал с курсом.
- Почти все будущие актеры в начале своего сценического пути, - сказал он, - недоумевают, огорчаются тем, что мы запрещаем прямые поиски чувства, попытки сразу схватить его. Многие не верят, что подлинное чувство капризно, и чем более мы тужимся, желая вытащить его, тем упорнее и злее оно смеется над нами, - его глаза иронически прищурились, улыбка чуть тронула губы. - А некоторые даже возмущаются и начинают повторять вслед за невеждами, что-де, мол, "система Станиславского сушит актера, убивает чувство, нивелирует таланты".
"Да-да, именно это и не дает покоя, - мелькнуло у Алены, но волнение, ошеломивший ее успех мешали сосредоточиться. Разве не главное в театре - чувство? Говорят: "оно придет", - да как же, когда и откуда?"
- Хочу указать на близкий вам и очень ясный пример того, как верное действие рождает верное, подлинное чувство. - Рышков посмотрел на нее и вдруг сказал: - Имею в виду этюд Строгановой.
У Алены словно подпрыгнуло сердце, кровь прихлынула к лицу, шее, рукам, она крепко прикусила губу, чтоб удержать дурацкую улыбку.
- Скажите, - спросил ее Рышков. - Вы думали о том, чтоб заплакать?
- Нет, - хрипло ответила Алена, испугалась, что ее не поняли, замотала головой, повторила неожиданно громко, будто вокруг собрались глухие: - Нет!
И, уже обращаясь ко всем, Рышков продолжал: