- Если вы, допустим, вошли в темный подъезд и кто-то сильный схватил вас за горло, придется вам в таком случае думать: "Как бы мне взволноваться?" Конечно, нет! Чувство возникает без всякого усердия. А вот спастись в данной ситуации вы непременно постараетесь. И чувства, и разум, воля, силы - все будет направлено на действие. - Алексей Николаевич вздохнул, помолчал. - Несравненно легче управлять своим поведением - телом, лицом и даже мыслями, чем чувствами. Но если есть в вас актер, чувство придет, когда вы проложите ему дорогу непрерывной линией верного поведения и верных мыслей. Оно может быть выражено сильнее или слабее, глубже или поверхностнее - в зависимости от дарования человека и многих причин, вплоть до того, как проведен вами нынешний день, но оно все-таки придет, если, повторяю, есть в вас актер. Из человека бесталанного "система" не может сделать актера - об этом часто забывают. Она может помочь только тому, кто рожден актером.
Рышков задохнулся и замолчал. Таранов, выказывая озабоченность, громко зашептал:
- Алексей Николаевич, вам нельзя волноваться!
Рышков не ответил ему:
- Техникой Строганова пока не богата. - Он улыбнулся, и все посмотрели на нее, засмеялись. - Ее слезы - настоящие, искренние слезы - результат подлинного действия. Только через действие мы приходим к самому дорогому - истине страстей.
Рышков обвел взглядом студентов.
- Ведь цель нашей с вами работы - истина страстей и правдоподобие чувств. Помните, что писал Белинский о различии в средствах воздействия науки и искусства? Не помните? - Он усмехнулся. - Придется прочесть. Я скажу только, что театр, бедный чувством, лишенный страсти, театр, с каким, к сожалению, нередко приходится встречаться, холодный театр - это нечто вроде сухой воды - абсурд. Ничем не привлечет он зрителя и не утолит его жажды прекрасного. Театр должен потрясать!
Рышков опять шумно вздохнул, и Анна Григорьевна с беспокойством взглянула на него.
- Вы избрали едва ли не самую тяжелую из существующих профессий. Мои слова не относятся к пустым, случайным в искусстве людям. Я говорю о строителях, деятелях советского театра, какими обязаны стать и вы. Идя в театр, актер должен быть безжалостным к себе. Если сегодня ваш рабочий день - ни усталость, ни горе, никакие другие обстоятельства не дают вам права работать хуже. Каждое публичное выступление - прикосновение к самому прекрасному и драгоценному - к человеческим душам, - разве можно их касаться холодной, невнимательной рукой?
Может быть, только сейчас Алена доросла до понимания того, что слышала уже не раз; может быть, неожиданное счастье этого дня что-то открыло в ней; может быть (она решила именно так), Рышков обладал совершенно особенной силой убеждения, каждое его слово она принимала с жадностью и восторгом, понимала, как ей казалось, всем телом.
- "Лев, родившийся львом, львом и становится, - писал Добролюбов, - человек, родившийся человеком, может человеком и не стать". - Рышков помолчал, слышалось его трудное дыхание. - Актер, пришедший в театр, может актером и не стать, если не станет человеком. Мы сами - мастера и сами же - материал для воплощения замысла. А что можно сделать из негодного материала?
Он опять задохнулся, и опять Алена заметила тень страха в его взгляде, а тишина и общее внимание опять что-то напомнили ей. Таранов умоляюще воскликнул:
- Алексей Николаевич, поберегите себя!
- Благодарю, не беспокойтесь, - рассеянно ответил Рышков и снова обратился к студентам:
- Многие почему-то думают, что молодых, но вполне взрослых людей кто-то обязан нянчить, кормить с ложечки моралью, и защищать от злых ветров порока, и вдалбливать в головы знания. Нет! Воспитывать себя должны вы сами - коллектив. Сумеете связаться крепко, как альпинисты, штурмующие неприступные вершины, ни один поскользнувшийся товарищ не сорвется с крутизны. Будьте дружны, неутомимы в труде, развивайте в себе восприимчивость ко всему прекрасному, учитесь, учитесь, учитесь! Воспитывайте в себе большие, добрые чувства, приобретайте великое искусство владеть ими.
Уже поднявшись, чтобы уходить, он сказал:
- Я не имею возможности часто навещать вас. Вы в великолепных руках, - Рышков с ласковой иронией чуть наклонился к Анне Григорьевне, - эти женские ручки стоят самых крепких мужских.
Алене показалось, что присутствие Рышкова на экзамене принесло ей удачу. Даже когда работа не ладилась, Алена перестала поддаваться отчаянию, одергивала себя и еще яростнее набрасывалась на работу.
С самого начала года, как бывает почти на каждом первом курсе, возникли, по выражению Миши Березова, "колхозы", то есть ячейки, объединявшие наиболее сблизившихся между собой студентов.
Самым тесным и крепким было объединение "Три грации", или "колхоз" имени Петровой. Основное его ядро составили Алена, Агния и Глаша, в честь которой было дано второе название "колхозу", но числились в нем еще Женя и Олег.
Благодаря необыкновенной энергии Глаши ее, Алену, и Агнию не "растыкали" по разным комнатам, а, к великой их радости, оставили вместе. Но комната была на четверых, и им пришлось согласиться на "принудительный ассортимент" в виде Клары - ни одна из девчачьих комнат общежития не принимала ее. Клара слыла старожилом общежития, хотя училась на втором курсе режиссерского факультета, но до этого два года пробыла на актерском, затем на театроведческом, в общем "трубила" в институте пятый год.
Имя Любавиной стало нарицательным в институте. Тем не менее Любавина продолжала существовать и в общежитии твердо держалась своих "принципов". Она утверждала, что ежедневная уборка комнаты - "пережиток проклятого прошлого", вполне достаточно того, что по субботам уборщица моет полы.
Для Глаши чистота была первейшим условием душевного равновесия.
- Поймите вы! - страстно ораторствовала Глаша. - Гигиена - основа здоровья! Поймите, у меня же мама медсестра, я сама выросла при больнице!
У нее было какое-то особенное чутье, она замечала каждую пылинку, малейшее пятнышко и боролась с ними, как с живыми врагами. Алена хоть и не сразу, но как-то поняла Глашу и даже заразилась этой ее страстью. Агния вообще была аккуратна и только по близорукости могла чего-нибудь не заметить.
- Не ту тряпку берешь! - взрывалась тогда Глаша.
Однажды Агния рассердилась от неожиданного окрика: "Сумасшедшая! Главтряпка!"
Это прозвище так и прилипло к Глаше.
Недели, когда по комнате дежурила Клара, были неделями бурь.
- Да плюнь ты на нее! Уберем сами.
- С какой радости за эту паразитку работать? Выселю я ее! - неистовствовала Глаша.
Очень противно было запирать еду, но иначе Клара уничтожала все.
- Не желаю кормить паразитку! Дадите хоть крошку - уйду из "колхоза", - бушевала Глаша. - Пусть вступает в "колхоз" и вносит свой пай! Что еще за иждивенка?
Клара изрядно отравляла девушкам существование, но, к счастью, вопросы быта для них не были главными, да и времени на Клару не оставалось. Всего раз в неделю они освобождались после шести уроков, остальные дни занятия шли по восемь, десять и даже двенадцать часов. Хотя история театра сменялась танцем, сценическая речь - музграмотой, основы марксизма-ленинизма - актерским мастерством, но все это была работа. Даже танец, представлявшийся раньше развлечением, отдыхом, для некоторых оказался едва ли не самым трудным предметом.
Первый семестр организатором и погонялой в самостоятельных занятиях была Глаша. Она и держала в ежовых рукавицах весь "колхоз".
Поднимались в семь, чтоб до начала занятий успеть не только умыться, одеться и попить чаю, но еще и проделать упражнения по дыханию, голосу и дикции, поработать с воображаемыми предметами и хотя бы мысленно повторить приготовленные этюды. Репетировали этюды по вечерам, чтение планировалось тоже на свободные вечера, а их выпадало за неделю только три. При этом девушки так уставали, что сама Глаша с отчаянием захлопывала книгу и говорила:
- Голова не принимает!
Тем не менее с середины ноября Глаша увеличила в расписании количество самостоятельных занятий.
- Наш "колхоз" должен быть образцово-показательным. Кто не согласен - может убираться.
- Ты какая-то безжалостная, просто садистка! - воскликнул однажды Олег. - Мама сказала, что я стал кащеем. Это из-за тебя!
- Он стал кащеем, - с иронией тянула Глаша. - А остальные? Одного только Евгения ничто не берет - жирок на нем какой-то особенной плотности! А посмотри на Агнию - бледно-розовый скелет. Даже Елена как видение: дунешь - улетит! А ведь приехала точно булка сдобная!
- Ты всех и доконала! - не унимался Олег. - Несчастные вы, девчонки, даже ночью вам нет спасения от этой кровопийцы!
- Да-да-да! - медленно, демонстрируя великолепное владение грудным резонатором, ответила Глаша. - Да, кровопийца, да, безжалостная. Зато все вы у меня выйдете на повышенную стипендию.
Во втором семестре Алена превзошла Глашу в своей ревностности в работе и безжалостности к товарищам. И Алене подчинялся теперь не один Женя - нет, пятерка на экзамене и то, что сказал о ней Рышков, многое изменили. Только Огнев по-прежнему относился к ней с холодной иронией, да Березов покровительственно поддразнивал: "Ну как, Ермолова, творим?" или: "Раз говорит Ермолова - все!"
Наталия Николаевна, преподавательница сценической речи, прощала ей все. На ритмике строгая Нина Владимировна, наоборот, придиралась к самой незначительной ошибке, говоря: "Уж кому-кому, а вам-то, Строганова, должно быть стыдно!"
Лиля с первых же дней раздражала педагогов своей рассеянностью и дерзкими ответами. Валерий, как и Алена, успевал по всем предметам, но он был старше, увереннее в себе. Женя отставал по пластике, а уж танец превратился для него в сущее наказание. Огнев, казалось, не нуждался в одобрении и поддержке.
У Алены завелось много приятелей, и не замечать Огнева с Березовым не составило ни малейшего труда. Куда сложнее было не замечать того нового, что появилось в отношении к Алене Соколовой.
На одном из занятий после зимних каникул Анна Григорьевна, говоря о связи поведения с чувством, вдруг обратилась к Алене:
- Кстати, Лена, я думаю, вы правильно поняли Алексея Николаевича Рышкова - он остановился на вашей работе не потому, что счел ее лучшей, а просто ваш этюд оказался подходящей иллюстрацией к его мысли.
- Я так и поняла, - вспыхнула Алена.
- Да, еще! - словно вспомнив что-то, сказала Анна Григорьевна. - Насчет этой болтовни: "Комиссаржевская", "Ермолова"! Надеюсь, головки не совсем пустые, не закружатся?
После урока Джек сказал Алене:
- Педагогические штучки! Воспитывает! Чтоб не зазналась. Пренебреги.
Алена и была бы рада пренебречь, да не получалось. Она не могла понять, почему Соколова, так мягко и бережно направлявшая ее в первом семестре, теперь то и дело высмеивает ее.
- Почему вы появляетесь, как оперная Жанна д’Арк? - останавливала она репетицию сцены в тюрьме из "Как закалялась сталь". - Христина, простая деревенская девушка, запугана, измучена, входит в полутьму, в подвал, не знает, что ее ждет здесь. Откуда этакий победный выход на аплодисменты?
Однажды Алену остановил на лестнице режиссер выпускного курса:
- Послушай, ты мне очень подходишь для "Бесприданницы".
Польщенная предложением, она откинулась спиной на широкие мраморные перила и ответила, как бы дразня его:
- Я же первокурсница! Нам не разрешается! - и в ту же минуту увидела, что сверху, с большой площадки второго этажа, за ней наблюдает Соколова.
Вскоре на уроке по поводу только что просмотренного этюда возник разговор о воспитании вкуса.
- А бывает, что человек родится с безупречным вкусом? - спросила Глаша со скорбным выражением. Ей попадало за любовь к эффектам.
- С абсолютным музыкальным слухом люди родятся, - ответила Соколова. - Вкус - дело иное. Человек может привыкнуть и к плохому и к хорошему. Большинство в какой-то период отдает дань броскому, кричащему, но далеко не самому красивому, - она с легкой улыбкой смотрела поверх голов студентов. - Я больше двадцати лет преподаю здесь и почти на каждом курсе наблюдаю одно и то же: приходит в институт скромная девушка, а через полгода-год, глядишь, у нее уж неведомо какие архитектурные сооружения на голове. Руки пугают кроваво-красными, как у мясника, ногтями…
Алена сжала пальцы в кулак, но, слава богу, не у нее одной были такие ногти.
- А потом, - иронически сказала Анна Григорьевна, - эта девушка, разговаривая с товарищем, эффектно выгибается, раскинувшись на наших беломраморных перилах, и громко хохочет, чтоб все обратили внимание на несусветную красоту.
Алену точно в кипяток окунули. Никто, вероятно, и не догадывался, что слова Соколовой относятся прямо к ней, но ей показалось, что это поняли все. От стыда, обиды, злости она готова была убежать. И, неудержимо глупея от бешенства (ну, что бы промолчать!), сказала дерзко, почти цитируя из лекции по изобразительному искусству:
- Но ведь понятия о красоте в разные эпохи разные. И даже нормы поведения меняются!
Соколова рассмеялась так искренне, так весело и заразительно! И все засмеялись. Теперь-то действительно стало понятно, о ком шла речь.
- Меняются, дружок, меняются! - согласилась Анна Григорьевна. - Может быть, мои понятия устарели. Подумайте, подумайте…
Алена почувствовала себя уничтоженной. Чтобы показать, что она все-таки не признает поражения, Алена презрительно пожала плечами, фыркнула и отвернулась. Но Соколова будто забыла о ней.
После урока на Алену посыпалось со всех сторон:
- Так это ты "возлежала" на лестнице?
- Что же ты, "Ермолова", так опозорилась?
- Насчет "разных эпох" гениально сказано!
- Да вы что… Ничего подобного! - хорохорилась Алена.
И это унижение, в котором сама была кругом виновата, Алена не могла простить Соколовой - теперь уже в каждом замечании Анны Григорьевны ей чудилось что-то обидное. Она старалась успокоить себя, повторяла слова Джека: "Педагогические штучки. Воспитывает!", а все-таки не считаться с Соколовой оказывалось невозможно. Ее замечания и требования всегда были точны и убедительны.
Глава шестая. Вот и год прошел
Шумели под ветром, раскачивались высокие сосны. При сильных порывах шум нарастал, гнулись и стонали могучие стволы. А тут, внизу, было тихо. Только изредка чувствовалось легкое дуновение да чуть слышался плеск всегда дрожащих листьев мелкого осинника.
Алена закрыла глаза и постаралась представить себе, что это шумит море. Нет, не похоже. По-другому звучит голос моря. Она знала все оттенки этого голоса и не могла их забыть.
Она привыкла к лесу, к глухим, темным чащам, прозрачным опушкам, густому смолистому воздуху, ей нравилась особенная тишина жаркого безветренного дня.
Молчат птицы. В прохладный зеленоватый сумрак лишь кое-где вливаются тонкие струи солнечного света - поймаешь на ладонь яркое пятнышко и держишь долго.
Но самый прекрасный лес нельзя сравнить с неоглядным морем, то сверкающим, как само солнце, то сумрачно-тусклым, то черным с яркими белыми гребнями. А его соленое дыхание, изменчивый, понятный, как слова, неумолкающий говор… Тесно здесь! Даже неба не увидишь во всю ширь. Шумят, гудят, скрипят и стонут деревья, и солнечные пятна мечутся!
Алена шла по пружинящей земле, чуть скользкой от опавшей хвои, останавливалась, взглядывала вверх, где голубело в просветах небо, и снова шла. Вдруг напала на нетронутый черничник, горстями ела крупные прохладные ягоды, раздвигая ржавые листики. Да, коротко северное лето: зелень поблекла, румянится брусника, краснеют осинки… И каникулы идут к концу. Пора уже думать об институте. Впрочем, разве не думала она о нем постоянно? Не вспоминала, снова и снова переживая события минувшего года? Соскучилась так, что любому из товарищей обрадовалась бы, даже Саше Огневу. С той встречи на лестнице они перестали замечать друг друга. Его взгляд скользил по ней с выражением скуки, будто она была пустым местом, и она старалась смотреть на него точно так же.
Собираясь домой на каникулы, Алена готовилась рассказывать о чудесах, открывшихся ей, и, конечно, вскользь, незаметно - о своих успехах. (А успехи-то были нешуточные!) Представляла, как жадно и обязательно с восхищением будут слушать ее в маленьком Забельске, где и понятия не имеют о мудреном пути к ее великолепной профессии. А вышло все не так, как представлялось.
Мать слушала и сокрушенно советовала:
- Училась бы на педагога лучше или на доктора. Ведь это беспокойство одно, а не дело.
Алена вскипала:
- Что ты понимаешь! Не дело! Да ни в одном институте столько не занимаются!.. Ведь у нас и общее образование, и специальность. У других по тридцать шесть часов в неделю, а у нас пятьдесят…
- Вот и высохла вся, как от болезни… - твердила свое мать.
Подруги по школе, как и Алена, приехавшие на каникулы, слушали с интересом, скорее даже с любопытством, расспрашивали обо всем подробно, а потом говорили без всякого восторга:
- Конечно, весело: вместо лекции вдруг - танцы. У нас-то потяжелее.
Алена чувствовала себя глубоко обиженной. Напряженная работа, требующая стольких душевных и физических сил, им кажется не трудом, а чуть ли не развлечением. Она возражала, что на уроках танцев бывает очень трудно, приходится без конца повторять, до семи потов, до полного изнеможения. Но это никого не убеждало.
Только братишки - одиннадцатилетний Степашка да девятилетний Лешенька - слушали ее с восторгом. "Ну еще чего-нибудь расскажи. Ну хоть про Женю - как у него пуговица оторвалась. Ну хоть про Сашу - как он в фашистскую тюрьму играл".
Все в Забельске получилось не так, как хотелось Алене. Она ждала, искала и боялась встречи с Митрофаном Николаевичем, старалась найти в себе гордость, неприступность, самообладание Татьяны, чтобы при встрече "у ней и бровь не шевельнулась".
Одиннадцать дней прошло с ее приезда в Забельск, одиннадцать дней самого нетерпеливого ожидания, но, как всегда бывает, встреча на узенькой улочке застала ее врасплох.
Алена увидела Митрофана Николаевича издали. Он катил детскую коляску и так смотрел на ребенка, словно ничего вокруг не замечал. Он показался ей помолодевшим, лицо ярче прежнего было озарено милым теплым светом, располагавшим к нему сердца всех его учеников. У Алены отяжелели ноги, запылала голова, она старалась идти плавно, мягко, но вдруг, совсем близко от него, споткнулась о край доски на деревянном тротуаре и гулко топнула, возле самой колясочки. Митрофан Николаевич вздрогнул, остановился, поднял недоуменный взгляд, едва узнал Алену, хотел что-то сказать, но в колясочке тоненько запищал ребенок.
- Ш-ш-ш-ш! - Торопливо прикрывая кисеей малыша, Митрофан Николаевич шепотом бросил Алене: - Пора кормить дочурку, извините!.. Вы бы зашли… рассказали! Жене будет интересно!