Мик сразу узнал ее по зеленым глазам, горевшим мрачным огнем. Теперь в бессилии она раздувала кровавые жабры и била по траве могучим хвостом. И что самое удивительное - в губе старой щуки блестело маленькое кольцо Асмодея.
- Как, кольцо? - закричал Мик.
- Да, - ответил отец, - так узнают возраст рыб. Давным-давно ее отметил какой-нибудь рыболов. Видишь, цифры: тысяча восемьсот сорок один, - значит, этой щуке почти сто лет.
Он вынул маленькое золотое кольцо и передал сыну, Мик засмеялся. Только он один на всем свете знал историю и волшебную силу кольца Асмодея.
Он поднял удочку и пошел вслед за отцом, любуясь щукой и шепча про себя:
- Я знаю… Я хочу… теперь я все могу сделать.
И он был прав. Если человек захочет, - все непременно сбудется, даже сказка.
1938
Госпожа Слива
От автора
Каждый, кто побывал хоть раз в северной части порта Модзи, вероятно, помнит черную пирамиду братьев Цуда. Эту угрюмую гору видно с моря задолго до того, как подойдет лоцманский катер. Ее вершина, сложенная из кусков лучшего сахалинского угля, поднимается над цинковыми волнами пакгаузов и всеми мачтами транзитного порта.
Здесь берут уголь. Семь узких асфальтовых дорожек разбегаются к причалам, образуя подобие звезды, в центре которой, обдуваемая ветрами, высится черная вершина. Говорят, что в 1929 году гору клевало несколько дерриков и круглые сутки на всех семи дорожках слышался хруст угля под ногами грузчиков. Возможно, это так, хотя трудно поверить рассказам, когда видишь метелки веселого щавеля и одуванчики в щелях асфальта.
Во всяком случае, в августе 1934 года работала только одна линия. Ее обслуживали девять японок - девять старух грузчиц, похожих друг на друга, как куски угля, которые лежали у них за плечами в широких деревянных ящиках.
Раскрыв черные рты и вытянув шеи, старухи брели от угольной горы к бункерным ямам. И все время, от рассвета до темноты, эту молчаливую процессию сопровождали два унылых, бесконечно однообразных звука: тьюрр-гха… тьюрр-гха - скрип угля и короткое дыхание, вылетавшее из разинутых ртов.
В сентябре одна из угольщиц оступилась на сходнях и больше не встала. Старуха казалась рослее других, но когда покойницу подняли, чтобы отвезти в морг, тело ее высушенное работой и солнцем, оказалось много легче ящика с углем.
Речь идет о госпоже Сливе, крестьянской дочери из префектуры Ниогата. Но тот, кто хочет найти в этой краткой истории описание замечательной жизни, высоких страстей или событий исключительной важности, ошибется заранее. Ни подвигов, ни преступлений Умэко не совершала. В ее тридцатилетней жизни не нашли места и такие важные для женщины события, как материнство и любовь, хотя она отнюдь не чуждалась ни того, ни другого.
Жизнь госпожи Умэко замечательна своей повторимостью. И действительно, невеселая судьба ее так же похожа на тысячи женских биографий, как походят друг на друга дешевые билеты, которые предлагают гадальщики в храмовых парках близ Киото.
Кстати, с гадальщиков и следует начать этот рассказ.
I
Они познакомились в пригородной буковой роще, возле стеклянных колес гадальщика.
Умэко первая окунула руку в легкий ворох картонных цилиндриков. Колесо двигалось. Пестрое, грошовое счастье, шурша, текло между девичьих пальцев. И вдруг Умэко наткнулась на твердую мужскую руку.
По ту сторону колеса стоял моложавый франтоватый мужчина с выпуклыми глазами и самодовольным лицом. Придерживая Умэко за пальцы, он смотрел ей в лицо и улыбался, показывая желтые лошадиные зубы.
- Простите, - сказала Умэко, испугавшись.
Он ответил с развязной учтивостью ловеласа:
- Чудесные глаза! И вы сомневаетесь в счастье? Госпожа Слива вырвала руку. Еще бы не испугаться!
Доктор, у которого она третий год служила прислугой, отпустил ее в парк только на три часа. И непременным условием воскресной прогулки было абсолютное молчание. "Не болтай с солдатами, - сказала хозяйка, выпуская Умэко на улицу. - Забудь, что у тебя есть язык и уши".
Желтозубый очкастый любезник в канотье и радужном галстуке ничем не напоминал солдата. Но госпожа Слива, подобрав кимоно, все же побежала к вагонам фуникулера, ожидавшим посетителей парка на краю площадки.
Напрасная предосторожность! Не отставая от госпожи Сливы ни на шаг, желтозубый продолжал болтать всякие глупости о цвете лица, свежих губах и нежной шее своей невольной спутницы.
Все эти комплименты можно было найти в любом грошовом письмовнике, которые продавались в лавчонках рядом с редькой и вяленой рыбой. Но они произносились с такой расточительностью, что Умэко решилась повернуть голову.
Испуг - брат любопытства. Через минуту они уже седели рядом в кабине фуникулера. Умэко рассудила правильно: если забыть о языке и ушах, то все-таки остаются глаза, рот и брови, чтобы молчаливо возмущаться, спрашивать и смеяться. Этих средств вполне хватило для небольшого разговора.
По дороге с горы, когда они плыли над освещенными вечерним солнцем рощами и крышами храмов, торчащими в осенней листве точно грибы, Умэко позволила взять себя за руку. Не проронив ни звука, она успела узнать очень многое: во-первых, что Ямадзаки-сан (так звали ее разговорчивого собеседника) немного навеселе, во-вторых, что он недавно овдовел и возвращается домой к восьмилетнему сыну ("Не хотите ли взглянуть на ребенка?") и, наконец, что собеседник ее служит в начальной школе учителем каллиграфии.
Через неделю они встретились снова. Госпожа Слива опять молчала, хотя на этот раз она уже не отказалась от порции подсахаренных ледяных стружек.
Так начался этот короткий роман, в котором не было ни любви, ни дружбы. Поздней осенью, когда они смотрели в кино американскую комедию, Ямадзаки шепнул, что Умэко чем-то напоминает ему остров Тайвань, где он провел лето в прошлом году. В самом деле: золотистым цветом лица, выпуклым чистым лбом и яркими глазами с кофейным зрачком Умэко больше напоминала формозку, чем чистокровную японку.
Вслед за этим Ямадзаки-сан перешел на деловой тон. Не допуская вольностей, он коротко объяснил собеседнице, что хотел бы видеть Умэко своей временной женой. Ямадзаки-сан тут же назвал сумму, которая, по его мнению, могла бы служить достаточным вознаграждением за добросовестные супружеские обязанности. Он так и сказал "добросовестные", подчеркивая этим свое солидное отношение к браку.
Умэко не удивилась. Это было в порядке вещей не только в городе, но и в деревне, где состоятельные люди покупали прислуг и временных жен. Нельзя сказать, чтобы ей понравился Ямадзаки. Тонконогий, большеголовый, он выглядел в европейском костюме как манекен. Руки его были всегда холодны и влажны. Он любил дешевые сентенции и произносил их с неподобающей важностью в неподобающих случаях. Впрочем, это даже нравилось Умэко. Воспитанная в уважении перед мелкими деревенскими чиновниками, она на всю жизнь сохранила боязливую почтительность к канцеляристам.
Она подумала и согласилась. Все-таки это было лучше, чем с шести утра до двенадцати ночи стряпать и вытирать сопли докторским детям.
Труднее было договориться с хозяевами. Доктор, уплативший в свое время за Умэко двести иен, считал, что облагораживающее влияние и пища, которую девушка уничтожила за три года, повысили эту сумму до трехсот йен. Ямадзаки-сан давал полтораста, полагая, вполне резонно, что Умэко оплатила часть суммы работой.
Госпожа Слива, приготовлявшая ванну для доктора, слышала, как ее будущий муж и хозяин вели обстоятельный и деликатный разговор.
- Предупреждаю вас, что у девушки очень хороший аппетит, - объяснял господин доктор. - Справедливо будет учесть материальные и духовные заботы нашей семьи.
- Извините… но она выглядит очень худой.
- Извините вы. Полнота - не признак здоровья. Самые худые люди бывают очень сильны.
- Однако я озабочен. У нее кашель и румяные щеки.
- Я не позволил бы ухаживать за своими детьми больной девушке.
В конце концов они сговорились на двухстах иенах и расстались довольно дружелюбно. Госпожа докторша даже подарила Умэко шесть пар чулок из вискозы.
- Я рада, что ты выбрала солидного человека, - сказала она на прощанье.
Несмотря на свой щуплый вид, господин Ямадзаки выглядел действительно солидным. И так же солидны и обстоятельны были вопросы, которые он задал Умэко перед тем, как отправиться к доктору. Его интересовало решительно все: нравственность Умэко в деревне, состояние легких и сердца, выбор пищи, письма к семье, слух, характер, походка, запах духов, форма талии и ступни. С большим вниманием он расспрашивал даже о дизентерии и кори, перенесенных Умэко в доме отца.
В мае 1931 года молодожены перешли в новый дом.
Как полагается, они заключили договор, и господин нотариус заверил подписи обеих сторон.
"Господин Дзихеи из семьи Ямадзаки, уроженец Мурорана, в возрасте 40 лет, учитель каллиграфии в начальной школе, брал госпожу Сливу временной женой сроком на один год, за что и обещался выплачивать ежемесячно сорок пять иен".
Со своей стороны, "госпожа Слива, девица 22 лет, уроженка Хоккайдо", обещала господину Ямадзаки "любовь, аккуратность, верность, а также внимательное отношение к ребенку на указанный выше срок".
II
Госпожа Слива рассказала мужу все, утаив, однако, главное, что могло, по ее мнению, служить препятствием к браку. Она родилась в 1905 году, отмеченном в японском календаре знаком лошади. А всякому школьнику известно, как важен такой факт.
Год обезьяны неудачен для браков. В год барана не бывает войны. Тот, кто родился в год зайца, ждет несчастья в год тигра. Опасно второе число. Несчастливо четвертое. Гибельна пятница: шесть смертей влечет за собой покойник, похороненный беспечными родственниками в этот черный день.
Лучше всего Умэко помнила страшный для нее год лошади. С первых школьных лет она знала твердо: девушки, имевшие несчастье увидеть свет в 1905 году, заранее обречены на безбрачие.
Смерть, неудачи, увечья ждут всякого, кто рискнет жениться на хиноэ-ума, - женщине, рожденной в год лошади. Жених бросит невесту, если узнает об угрожающей дате рождения. Суеверный солдат уйдет от проститутки, заклейменной прозвищем хиноэ-ума. Тот, кто регулярно читает газеты, знает, что хроника происшествий с хиноэ-ума не сходит с газетных страниц.
Умэко поступила, как сотни и тысячи подобных ей девушек. За десять иен она выторговала у писаря справку, где подтверждалось, что госпожа Слива родилась в 1909 году. И все-таки рука ее дрожала, когда она подписывала договор.
А когда они вошли в холодную парадную комнату, обставленную на европейский лад громоздкой и пестрой мебелью, Умэко заплакала. Суеверная, как все крестьянки, она смертельно боялась, что обман будет разгадан.
Снимая с господина Ямадзаки пальто, Умэко заплакала еще сильнее. Покатые плечи учителя и его тонкая кадыкастая шея поразили ее своей неприглядностью. Сорок пять иен - не так плохо. Но все-таки не такого мужа ожидала она, когда покидала Хоккайдо. Любой из рыбаков был на голову выше господина Ямадзаки.
А какие молодцы появлялись в поселке, когда поздней осенью с пароходов высаживалось на пристань несколько тысяч разогретых сакэ рыбаков в ярких вельветовых куртках! Какие истории о встречах с "росскэ" и огромных рыбах Камчатки рассказывали нахальные, веселые парни!
Впрочем, нельзя было пожаловаться на невнимательность Ямадзаки. Вне всякого договора он преподнес ей великолепное кимоно из старинного китайского шелка и отпечатанные в типографии неприличные картинки, которыми, по его мнению, госпожа Слива должна была руководствоваться в супружеских обязанностях.
Как всякий учитель каллиграфии, господин Ямадзаки был педантом. Умэко стоило немалого труда привыкнуть к мелочной требовательности этого маленького, наполненного достоинством человечка. Все, решительно все в доме Ямадзаки напоминало о традициях, в которых был воспитан хозяин. Чай подавался всегда с ритуальной торжественностью. В семь утра приходил зеленщик, в восемь учитель брал зонт и ящик с кистями. В будни ели камбалу, в праздник - самма. Поздравления господину директору писались на бумаге из шелка. Для прочих годилась бумага соломенная. Ногти стриглись в субботу. Градусник в ванне показывал всегда пятьдесят; и всегда после хозяина в той же воде купали ребенка, мылась жена, и уже после всех в деревянную лохань с холодноватой грязной водой входила прислуга.
Госпожа Слива вскоре усвоила, что обязанности ее заключались не столько в супружеских функциях, сколько в соблюдении раз навсегда заведенного ритуала.
Через полмесяца она уже твердо знала, что, раздвигая сёдзи, следует из уважения к дому присаживаться на корточки, что ящик с обеденными палочками должен быть открыт, а спицы выглядывать не больше чем наполовину.
Если Умэко ошибалась (а это бывало довольно часто), Ямадзаки-сан говорил, не повышая голоса:
- Небрежность - начало лени. Многие приехавшие из деревни бывают ленивы и глупы.
Когда Ямадзаки казалось, что госпожа Слива ест неприлично много, он замечал таким размеренным тоном, точно диктовал школьникам пословицы:
- Неумеренность некрасива и гибельна для здоровья.
Рис становился горьким, и госпожа Слива отставляла недоеденную порцию.
Упреки в обжорстве задевали ее больше всего.
Разве она была виновата в том, что ее большое тело, привыкшее к физической работе, требовало больше, чем предусматривало приличие?
Она поняла, что нужно хитрить, и все чаще и чаще выносила из-за стола миску с лапшой или рисом, чтобы доесть свою порцию в отсутствие мужа.
Вскоре он стал замечать в жене признаки, изобличающие мужичку. Она терялась в присутствии гостей, молчала, когда к ней обращались с пустяковым вопросом, или вдруг начинала болтать о своей семье, что никому не было интересно.
Сильные руки ее, уверенные и проворные в кухне, становились грубыми и неловкими за чайным столом. Она не умела ни вышивать, ни петь под бренчание сямисэна, и притом у нее решительно не было вкуса. Однажды она принесла с весенней прогулки букет. И этот огромный безвкусный веник из акаций и мака привел господина Ямадзаки в тихую ярость.
Невоспитанность временной мачехи чувствовал даже девятилетний Мото. Жестокий и требовательный, он важничал, как взрослый. С каждым днем становилось все труднее и труднее справляться с мальчишкой, который знать ничего не хотел, кроме ружья "монте-кристо" и воскресных военных игр своей школы.
Однажды, когда Умэко упрекнула мальчишку в лени, он сказал ей в лицо, подражая отцу:
- Вот новости! Замолчи ты, мидзуноми яро!
Мидзуноми яро! Пьющая воду! Умэко едва не расплакалась. Так дразнили на улицах приезжавших на заработки медлительных деревенских парней, у которых не хватало денег даже на чай.
Господин Ямадзаки сурово наказал Мото. В этом доме уважение к женщине было традицией, а всякое нарушение правил, как известно, неприлично и глупо.
Но, лишив Мото на пять дней обеда, господин Ямадзаки вздохнул. Все-таки, несмотря на миловидность, здоровье и покорность, Умэко, с ее красными от стирки руками и крепкой поясницей, была настоящей деревенщиной. Поэтому на следующий день, пристально рассматривая лицо своей подруги, Ямадзаки сказал:
- Грубый подобен горбатому, невоспитанный - хромому. Дорогая, многие женщины посещают курсы обучения хозяйству и хорошим манерам.
И так как госпожа Слива молчала, добавил:
- Это возле ломбарда. Ты начнешь ходить туда с понедельника.
Курсы открыли перед госпожой Сливой бездну премудростей, о которых она раньше не догадывалась. Она узнала, как подбирать картину соответственно времени года, как размещать цветы в вазе, как усыплять ребенка, пеленать грудь и торговаться с портным… Как улыбаться брату, как вести себя на похоронах, как отвечать на любезности, кланяться незнакомым, составлять письма и кроить кимоно.
Еще в деревне госпожа Слива знала, что дом, расположенный фасадом к северо-востоку, - несчастливый, что четыре и сорок два - опасные числа. И нет тяжелее для женщины, чем девятнадцатый, двадцать второй и двадцать седьмой годы жизни.
Теперь Умэко научилась петь английские романсы, слова которых ей были непонятны, а музыка груба и скучна. Вдова господина полковника, содержащая курсы, обучила Умэко искусству причесываться так, что пышные теплые волосы госпожи Сливы стали казаться лакированной твердой короной.
Вскоре она привыкла говорить "р" раскатисто, как уроженка Токио, произносить мертвые, заученные фразы из старых учебников и, что особенно умиляло господина Ямадзаки, высоко ценившего женственность, ходить расслабленной, безвольной походкой.
Госпожа Слива любила ёсэ - эти грубоватые народные кабаре в тесных маленьких залах без декораций и сцены. Она любила короткие романсы, которые уличные артисты исполняли под хохот зевак. И когда плутоватый ханасика, сохраняя серьезный вид, рассказывал известную историю о девушке, укушенной комаром, Умэко смеялась так, что слезы выступали на глазах.
Ей нравилось также беседовать с зеленщиком, угольщиком и особенно с разносчиком рыбы, болтливым, всегда подвыпившим стариком. Вместе со своими корзинами, в которых огромные крабы, засыпая, сплетали ноги и клешни, он вносил терпкий запах пота, моря и рыбы - знакомый запах отца.
От всего этого нужно было теперь отвыкать. Вместо ёсэ господин Ямадзаки показывал Умэко мещанские мелодрамы, из которых многие он знал наизусть. Вместо непринужденной болтовни с разносчиком рыбы Умэко была обязана занимать гостей, поддерживая разговор, тихо тлеющий, как угли в хибати.
Сам Ямадзаки подыскал Умэко подруг. Это были - чванливая чахоточная жена подпоручика Сато, маленькая жена кассира бань и госпожа аптекарша. Чаще других заходила аптекарша - толстая особа с сонными глазами и гнилыми от сладостей зубами. Она всегда приносила в рукаве кимоно либо засахаренные орехи, либо карточки со стихами - любимую игру мещанских семей.
Стихи были разбиты на части, и вся премудрость заключалась в том, чтобы в ответ чтецу быстрее других игроков найти на столе карточку с продолжением или началом стихов.
По числу стихов, которые помнили женщины, можно было судить о степени их образованности и полученном воспитании. Аптекарша или жена подпоручика, знавшие сотни стихов, могли без раздумья ответить на каждую карточку. Госпожа Слива чувствовала себя дурочкой, круглой дурочкой, когда ее высокообразованная подруга начинала медленным голосом древнее хрестоматийное стихотворение:
Слышу шелест цикад. Ясен голос дрозда.
Эта песня и ветер - предвестье утра.
Немало месяцев прошло, пока госпожа Слива смогла без промедления отыскать карточку с продолжением:
Спят дрозды. Песня ветра стара.
Где ты слышишь цикады, сестра?