- Читаты не треба, - сказал "сват" терпеливо. - Ось слухайте… Хата новая под черепицею - раз, колодезь дубовый - то два… Пятьдесят вишен-трехлеток и семьдесят абрикосов - то три. А що вы скажете про ледник? А две железные кровати з иллюстрацией маслом? А венские стулья?
Были тут еще ульи, теплый собачник, полгектара огорода, четыре мешка угля, парниковая рама и даже медная лампа с двумя абажурами.
- Что ж у вас, рыбы нет? - спросил я, когда "сват" спрятал в шапку "пидманку".
- Рыба-то е, да миста не знаемо.
- Места?
- Ну а як же ж, - заметил "сват" философски. - Люди шлях мают в степу, птица у неби… А рыба що? Дурна она була б, колы шляху соби не шукала.
- Гончаренко тот шлях знает?
- Гончаренко все знае, - сказал "сват" угрюмо, - у нього на рыбу секрет е.
Было уже изрядно темно, когда по разбитой дороге мы добрались, наконец, до Кущевки. Заметно свежело. Волны уже переговаривались глухими басками. Крутой ветер скачками мчался вдоль берега, и высокое, чистое пламя гудело в степи, где школьники жгли бурьян.
Гончаренковцы только что вернулись с моря. Человек пятнадцать ловцов стояли по бокам сети, растянутой вдоль темного сарайчика. То был отменно рослый, молчаливый и крепкий народ, одетый, точно по форме: на всех были черные шапки, ватные куртки с кожаными обшлагами, красные кушаки и неимоверные сапоги, которых не берут ни соль, ни камни, ни лед, ни морская вода.
Они работали молча. Слышно было только, как в углу шипит примус, придавленный котлом со смолою.
- А шо, толсто шла рыба? - спросил мариуполец, плохо изобразив равнодушие.
- На нас хватит, - осторожно ответили старики. - А вы кто?
- Инспекторы, - отважно соврал мариуполец и тут же попятился, потому что рыбаки стали дружно ругать скверную снасть и протравку, от которой "тарань мре, як от воспы".
- Добре, добре… Товарищ Гончаренко вернулись?
- А бачите чоботы?
И точно: огромные, будто отлитые из чугуна сапоги висели возле двери Гончаренковой хаты. Так же неправдоподобно велик был окаменевший брезентовый плащ, еще сохранивший отпечаток тела хозяина.
Но больше, чем великанская одежда, удивил нас сам Гончаренко. Вместо богатыря рыбака мы увидели плешивого босого старичка, сидевшего на скамье возле печи. Голые пухлые ноги его были погружены до колен в лохань с горячей водой.
Увидев нас, Гончаренко смутился.
- Ревматизм наша болезнь, - сказал он, заулыбавшись. - Лечусь вот.
Никак не походил на прославленного бригадира босой и ласковый старичок, скакавший перед нами, точно мальчишка, на одной ноге, чтобы не замочить половиц.
Мы разговорились, и мариуполец с места в карьер стал жаловаться на подвесные моторы, что пугают своим треском тарань. Гончаренко не возражал, но и не поддакивал гостю, вздыхал, гмыкал, подкручивал лампу к, наконец, предложил чаевать.
Пили долго. Хозяин о деле не спрашивал. "Сват" подмигивал мне украдкой, давая понять, как тонка и деликатна игра в свои козыри. Опытный сердцевед, знаток уловок тарани, он знал, как опасна поспешность.
Наконец он начал издалека, точно подтягивая своими огромными багровыми ручищами сеть, полную рыбы.
- Скучная у вас, Григорий Максимыч, природа…
- Га? Скучная? А ничого соби, - благодушно сказал Гончаренко.
- Кажуть, воздух тут вредный… гнилой…
- Гнилой? А мабуть, и так.
Мариупольский "сват" плел разговор прозрачный и длинный, как невод, и только когда Гончаренко стал позевывать, была извлечена из шапки "пидманка" и приступлено к делу.
Гончаренко слушал молча, кивая головой каждому пункту. Видимо, чтение доставляло старику откровенное удовольствие. Он жмурился, посмеивался и все время подталкивал нас локтями.
- А ну, ще раз, - сказал он. - Як це там? Хата… Колодезь… Три бочки… Ступа…
"Пидманка" была зачитана снова. И счастье чтеца, что он не заметил ядовитой стариковской усмешки, гнездящейся в усах Гончаренко.
- Ну, так як же? - спросил мариуполец.
Хозяин вздохнул и подумал.
- Тонули у нас в позапрошлом году в страшенный мороз трое коней, - сказал он негромко, - мабуть, слыхали? Кобылка и два меринка… В море тонули… Ой, тяжко ж гибла худоба! Колгосп молодый. Рыбаки новонаплывшие… Я в разводье с ножом. "Хлопцы, рижьте постромки! Хватай за гривки!" Так нет же, трясутся. Смотрят, як старик рачком по льду лазит.
- Ну и що же? - спросил мариуполец.
И вдруг Гончаренко озлился.
- Как що? - закричал он стариковским, застуженным тенорком. - А с кого десять часов ледяная корка не слазила? С меня или с вас? Нашли себе дядю… Мне ревматизм кость перегрыз.
Разобиженный, ощетинившийся, он долго фыркал в темноте, когда все улеглись спать. И, засыпая под мерные залпы прибоя, я услышал, как мариуполец пошел с последнего козыря.
- Григорий Максимыч, - прошипел он отчаянно, - кажуть, е у вас секретная рыбья карта. Вы же старый… продайте… Ей-богу, продайте.
- Карта не карта, а тезис могу одолжить.
- Нехай буде тезис, - сказал "сват" покорно, - абы рыба шла.
- Ну, так слухайте. - Он откашлялся и, точно диктуя, важно сказал: - Моя куртка не от моря, от пота соленая. Шукать рыбу треба. Рыба красный флачок не выкидывает.
- Ну?
- Ну и все.
- Жадный вы человек, - сказал мариуполец с искренней грустью.
Я проснулся от стука и не узнал Гончаренко. Погруженный в тяжелые сапоги, накрытый, как колоколом, огромным плащом и зюйдвесткой, из-под которой торчали седые усы, теперь он, бесспорно, был флагманом рыбацкой флотилии.
Шагая на цыпочках, он снял со стены дешевый школьный компасик, повесил на шею пестрые варежки и вместе с мариупольцем вышел во двор.
Я быстро оделся и нагнал их среди огорода. Гремя плащом, Гончаренко рысцой спускался под гору. Рядом со стариком, сбиваясь с тропы на огородные грядки, шел высокий взлохмаченный "сват".
Они прошли через сад, затопленный запахом рыбы и мокрой коры, и направились к берегу. Ветер упал, и рыбаки уже стаскивали на воду плоскогрудые байды. У самого берега я услышал, как мариуполец прогудел над головой бригадира:
- Григорий Максимыч, так як же, вы ж уважаете сливы?
- Я все уважаю, - сказал Гончаренко сердито. - Все, кроме дурнив. Бувайте здорови.
Он прыгнул в лодку. Медленно развернулся сырой, толстый парус, и байда ходко пошла к Утиной косе.
Тут я заметил, что "сват" смотрит на меня нехорошо, с неприязнью, точно на пройдоху соперника.
- Чи вы не з "Красного хутору"? - спросил он тревожно.
- Нет… Я… инспектор.
"Сват" не понял шутки. Снял шапку и нащупал в подкладке "пидманку".
- Треба козу додаты, - сказал он упрямо. - Старики молоко обожают.
1935
Горячие ключи
Разрешите, я свечку задую. Разговору темнота не помеха, а комарам - все меньше соблазна.
Если случится ехать в Актюбинск, через реку Илек, вспомните Федора Павловича. Скажу, не хвастаясь, - мост славный. Деревянный, без свай, а середочка выгнута аркой. Я, как зажмурюсь, сразу его представляю: для плотника воображение - первое дело.
У сосны, дорогой товарищ, жизнь по кольцам считают, а у нашего брата - по новым домам. Вот и прикиньте: в Самаре домов моих немало, с десяток, в Ардатове - шесть, в Актюбинске - двадцать пять штук. На фосфорном комбинате бараки тоже нашей руки.
Телеги, бочки и кадки разные, ясно, в счет не идут. Хотя тоже вспомнить приятно. Живешь на Камчатке, а колеса твои черт-те где, по чувашским проселкам стучат. Великая сила - плотники! Без топора люди и посейчас бы в обезьянах ходили. Я б тому человеку, что топор изобрел, поставил бы медный статуй на горе Арарате. Сто сажен! И надпись бы выбил: "Вот он, настоящий Адам человечества".
…Сколько срубов загнило, топорищ изломалось, сколько щепы Волга угнала, а я все живу. Удивительно жилистое существо человек!
Три раза о гроб спотыкался, ребра помял, а душу не вытряс. У плотников она по-хозяйски - на столярном клею. Один раз под Казанью всерьез замерзал. Спасибо татарам, - как леща, в бочке оттаяли. Из-за этого случая у меня - окаянное дело! - каждый февраль чирьи вскакивают и ногти секутся.
А еще был случай на фронте. Там нас немцы кое-чем угостили. Газ, что роса, светлый, веселый: лесом свежим, ландышем тянет. А пройдет день - и завял человек, точно в лицо купоросом плеснули. Прежде у меня глаз был плотницкий, верный. Стружку снимал - хоть самокрутку верти. Бревна без бечевки тесал. А теперь…
Всего не расскажешь. Разно в жизни случалось. Дома ставил, плотников обучал, веялки правил, ободья гнул, шорничал понемногу, а как перевалило за шестьдесят - сел под Алатырем в "Парижской коммуне". Ну, думаю, сточу последний топор - и баста. Да вдруг и махнул на Камчатку.
Вдруг - это только так говорится. Меня конюх знакомый подбил. "Почитай, говорит, газету. Требуются на Камчатку люди обоего пола, любых специальностей. Поездка в оба конца за государственный счет". Вот тут-то я и задумался. Если бы в Самару позвали, с твердой совестью отказался, - мало я там щепы нарубил? Иное дело Камчатка, край необжитой, лес по топору, земля по плугу скучает.
Понятно, я не сразу поехал. Стал прислушиваться. Одни говорят: Камчатка на манер Сахалина. Сверху туман, вокруг - лед вековой, а питание консервное. Воробьи и те не выдерживают - от сырости у них перья не держатся.
Другие говорят - ничего. Климат нормальный. Вулканы свое отыграли. Береза растет, тополь. А заработки такие, что инженерам даже не снятся. Простые ловцы по восемь тысяч за сезон получают.
Рассказывать, как собирался, не буду. Дарья Григорьевна, жена моя, огородница, на Камчатку со мной не поехала. "Истомишься, говорит, в море. Не всем бродягами быть".
Четыре сына живут отдельно, тоже затею мою не одобрили:
- Неладно, батя, задумал. Топор-то оставь. Тесать нечего будет. Кругом мох да синий лед океанский.
- Погоди, - отвечаю, - отца хоронить. Я еще домов с полсотни свяжу из камчатского леса. А там увидим.
Ладно. Поехал со мной сын Андрей и еще тридцать пять плотников. Мастеров я сам отбирал.
Мечтал я всех тридцать пять довезти. Да не уберег. Растащили ребят в Приморье по стройкам. Доехал на Камчатку сам-дюжина, и сын Андрей в том числе.
Удивления у нас Камчатка не вызвала. Воробьев, правда, не видно. Щуки не водятся. Пчел не встречал. Остальное все то же.
Между прочим, когда скажут, что камчатский лес трухлявый, а земля слабосильная, - отвернитесь и плюньте. Тополь здесь добрый. Береза камчатская, если пропарить да высушить, заповедному чувашскому дубу не уступит. У меня в сенцах бруски лежат: заденешь ногой, как чугунки звенят. Камчатское дерево растет не спеша, с натугой, борется с ветром, пургой, оттого и жилисто.
А земля здесь богатая. Видели у меня огурцы в кадке? Думаете, материковские? Нет, самые камчатские. Капуста кочнуется славно, лист крутой, чистый. Картошки штук по двадцать под корнем, и любая с кулак. Тут бы по-настоящему сеять ячмень двухрядный да гречу.
Да. Так я опять в сторону сбился.
На комбинате рыбном школу заметили? Сруб там чужой, а двери нашей работы. Меня всегда по дверям можно узнать. Станешь закрывать - ни скрипа, ни стука не будет. Только фукнет слегка. Хорошая дверь всегда с духом должна закрываться.
Мост на висячих канатах - тоже наш крестник. На Камчатке реки не больно широкие, но с характером - трехпудовые камни как репу швыряют.
Направили меня бригадиром на Горячие ключи сани делать. Приехал я сюда - и ахнул. Лежат голые камни, меж ними кипяток бьет. А из одной ямины через каждые семнадцать минут фонтаном вода поднимается. Сначала со дна пузырики скачут, точно искры, потом кипяток начинает шуметь. Пошумит минуту и снова в камни уйдет.
Сначала я боялся от землянки далеко ходить. Вокруг горячие лужи, иные грязью плюются, иные на манер чайников пар выпускают или дышат тихонько, будто во сне. Потом привык. Вода здесь целебная, серой пахнет, не уступит йоду. Как-то порубил я себе ногу, выкупался в горячем ключе, и стала рана затягиваться.
Ужасная сила! Тут по соседству в скале охотники ванночку вырубили. Наловчились лечиться. Теперь без фельдшера какие хочешь болезни вытравляют. Ревматизм пара боится, туберкулез - серы, чесотка - кислой воды. Если же пальцы дрожат или сердце заходится, нужно железную воду пополам с грязью мешать… Вы не смейтесь! Один рыбак сухорукий год у меня прожил, все главную жиду распаривал. Полный курс не осилил, сердцем размяк, зато сани левой рукой здорово гнуть научился. И на этом спасибо!
Вы меня, товарищ, за болтливость простите. Место здесь тихое, галок и то не видать. В прошлом году я душу на одном ученом отвел. Вы его по Москве должны знать. Алексей Павлович. Собой плотный, немного на бабу похож, а шея от комаров полотенцем обмотана. Все температуру ключей измерял.
Теперь у нас вроде поселка. Сосед - тоже плотник. Поставили два дома да мастерские. Вокруг ключей земля жирная, сильная - огороды разбили.
На Горячих ключах дерево распариваем, дужки, полозки выгинаем. Стульев штук триста для рыбаков сделали. Сорок конных саней - свистни, сами пойдут, тридцать нарт собачьих да полета лыж с нерпичьей шкуркой.
Андрюшка мой на комбинат подался, к девкам поближе. А я вот живу, изба моя на теплых камнях стоит. Зимой, если зябнется, открою половицу - теплом снизу веет. Сопки в снегу, а гейзер шумит, кипятится. Не поверите, зимой трава растет - тонкая, шелковистая.
Кипяток тут круглые сутки бесплатный. Я уже забыл, когда самовар раздувал, все с чайником к гейзеру бегаю. Медвежью тушу на вертеле в один час увариваем.
Вы меня извините - людям спать не даю. А у меня от планов бессонница. Хотел бы я над самым главным гейзером вышку построить, чтобы народ сухим паром лечился. Я так полагал: вышку строить на манер каланчи.
Наверху решетка из березовых брусьев, над решеткой полотняный конус с окошечком. Так у человека тело в пару будет, а голова на чистом воздухе. Можно, конечно, для порядка градусник вывесить и санитара с часами поставить. Надо бы только трубу да медных кранов штук десять. Вы не из техников? Дали бы ящик гвоздей трехдюймовых. Жалко поди? Вот и все так инспекторы, губами почмокают, а вышка - в мечтах.
Ладно. Дело десятое. Я хотел вам про самое главное. Видели Охотское море? Вода очень невзрачная - серенькая, рябая. Кажется, против Каспия или Черного моря пшик один. Иная рыбеха километров за полсотни от моря заберется - воды в речке с ладонь, так нет, ляжет на бок, плещется, прыгает, и все вверх, вверх.
На лосося под осень страшно смотреть: нос загнется крючком, зубы торчат, на спине горб. До того изобьется о камни, что мясо лохмотьями. Уж глаза-то не видят, а живет, тянется вверх. Материнская сила сильнее смерти. Хоть погибни - да потомство оставь.
Есть такой рыбий закон - где лосось народилась, там она икру мечет и смерть принимает. Два года камчатская рыба бродяжит, всю Японию кругом обойдет, в Америке побывает, а на третий год тоска возьмет по речной сладкой воде. Тучей на родину рыба идет, точно по всем морям сбор проиграли. И никогда реку не спутает. Удивительно домовитая тварь!
Почему это так, судить не берусь. Возможно, лет с тысячу назад какая-нибудь рыбья парочка отнерестилась в реке, а потомство этого случая забыть не может. Моря обмелели, реки повысыхали, лосось же все ходит по старой тропе.
Спите, товарищ? Если надоело, скажите: я буду про себя говорить. Алексей Павлович, тот замечательно слушать умели. Сам седьмой сон досыпает и все-таки носом тихонько поддакивает: гм-угу, гм-угу. "Это, говорит, у меня университетская закалка".
Для Камчатки рыба - что для Кубани пшеница. Удивительно урожайное море. Люди рыбу вычерпывают, чайки клюют, собаки, нерпы круглый год кормятся, медведи и те рыбачат, а все косякам края не видно.
Я, когда в первый раз настоящий рыбный ход увидел, глаза руками протер. Верите, вода в речке кипит. Катер пройдет, за винтом полоса рыбьей крови. В тысяча девятьсот тридцать пятом году дохлая рыба на берегах метровым навалом лежала.
Сказать по правде, не рыбаки здесь рыбу ловят, а она - рыбаков. Сельдь невода топит, горбуша сама в руки скачет, треска на голые крючки налетает. Здесь народ набалованный. Если за один раз черпнет меньше ста центнеров, так уж и нос воротит. На середину моря никто не заглядывает. Все сверху берут, фарта, дикого счастья ищут. Начерпает человек за неделю тысячу бочек - год будет руки в карманах держать.
Насмотрелся я в деревнях, как дуракам богатство идет. Вижу однажды - стоит на костре ведро, полно свежей красной икры. Бабка старая трубочку курит, варево щепкой помешивает.
- Зачем, старая, варишь?
- А собацкам.
И верно: на привязи сидят псы, облизываются.
- Знаешь, - говорю, - старая, за такое ведро на материке двести целковых дадут.
- Нам это ни к цаму.
- Разве не солите?
- А ты цто, икрянщик?
- Нет, я плотник.
Посмотрела на меня бабка и махнула рукой.
Вот я и думаю. Заводов у нас на Камчатке немало, размах есть, а хватки хозяйской не слишком заметно. Земля по уюту скучает. Поставить бы сюда хорошего начальника из военных или из плотников. Он бы из кеты соки выжал. Мясо на консервы, брюшки в коптилку, хвосты в клееварку, чешуйку на жемчужный завод. А другую рыбу вместо рассола прямо на лед и в натуральном виде на материк. Полагаю, что так оно вскоре и будет. Порядок только сначала следует навести.
На комбинатах люди как птицы живут. Весной в палатках галдеж, ярмарка, а чуть лист пожелтел, море зашумело, и берег пустеет. Одна память, что консервные баночки на песке. Смотреть неприятно.
Во сколько миллионов такая цыганская жизнь обходится, сказать невозможно. Я бы на месте Калинина такое безобразие воспретил. Пусть рыба бродит, или зверь, или птица. Ими вместо мозгов живот управляет. Человек же должен на месте сидеть и землю себе подчинять.
Каждому важно свое назначение найти. Я, например, плотник и парикмахером, так полагаю, не буду. А вот обследователь один приезжал, тот семь специальностей переменил. Так же вот ночью разговорились.
- Я, - объясняет, - теперь экономист, а прежде был финансистом, а еще раньше товароведом и старшим инспектором.
- Значит, - отвечаю, - вы вроде Михайлы Ломоносова, все достигли?
- Не все, но немного есть.
- Скажите тогда, ради бога, как отличить горбушу от чавычи?
- Ну, это мне неизвестно. Я экономист вообще.
- Значит, - говорю, - скоро на материк?
- Из этого вовсе ничего не значит. Куда нас поставят, там мы и будем народу служить.
Поговорили еще с полчаса. Разнежился он на медвежьей шкуре и сознался:
- А впрочем, дед, верно, уеду. Жена в Москве, а мне туман местный на сердце влияет.
Думается мне, товарищ, что много бродит по Камчатке посторонних людей. Сам - здесь, чемодан - в дороге, а жена - в Таганроге. Экономисты для своего кармана.
Спите, товарищ? Сказать вам по совести, скучаю немного. Знать, что на Камчатке останусь, - привез бы ульев с десяток, яблоню-антоновку или пару анисовок. На вишню не надеюсь, а яблоня - твердо знаю - на Камчатке привьется.