Он стал оживленно расспрашивать об условиях работы в нашем флоте, но затем с изумившей меня поспешностью оборвал разговор, замурлыкав:
Катюса каваийя
Вакаре но цураса…
Мимо, постукивая деревяшками, в пестром своем халате шел принимать ванну старпом.
2. У двух морей
Полным ходом идем на берег. Сначала он кажется покрытым травой, затем кустарником, а теперь мы видим ясно: это тайга. Низкая, хмурая, до того ровная, что ее хочется погладить рукой.
Капитан доволен. Он показывает желтые зубы сорокалетней лошади и тычет лимонной перчаткой на берег.
- Уцукусий кайган. Хито га аримасен ка?
И опять прилипает к "цейсу".
Похоже - за тайгой огромная вытяжная труба. Туда тянет все: ленту пароходного дыма, свинцовые складки воды, туман и сучья деревьев. Последние так и стоят "задом" к набегающим валам, вытянув крученые ветви подальше от берега. Одинаково низкорослые, неестественно вывернутые, они слишком слабы, чтобы сопротивляться ветру, слишком цепки, чтобы унестись на материк вместе с дымом.
Голосом, ломким, как у подростка, "Хиэйдзан" извещает о приходе.
За тесными воротами - Нагаево. База приисков. Будущий город, завтрашний порт. Лучшая на Охотском побережье бухта.
Здесь спокойно жмутся к берегу катера. Пароход с осадкой в двадцать футов берет шлангами воду у обрыва.
В Нагаеве надежно держат якоря, в Нагаеве даже норд в десять баллов не поднимает на дыбы валов. Шалый сентябрьский ветер подлетает к бухте, остервенев от холода и размаха, готовый сорвать с якорей, поставить лагом к берегу, хрякнуть о камни пахнущие дымом, смолой и рыбой шесть тысяч тонн железа. Налетает и, обессилев в тайге, на казачьих седлах сопок, вяло тормошит стынущую воду.
Здесь лоб в лоб - два моря. Оба в набухающих складках, в летучем рваном тумане. Охотское и пихтовое. Бурое и сине-зеленое…
По скатам огромного цирка тайга стекает к кипящей воде и только у самой пены дико ощеривается обрывками, промоинами, зубастыми гольцами.
Поселку два года. Его рождение еще не отмечено на картах, а он уже занял подкову сопок и азартно наступает дальше. Тес первых домов культбазы еще светел, но это уже старость. Первые линии на пять километров впереди.
Желтыми срубами контор, магазинов, бараков, цинковыми амбарами, брезентовыми палатками Нагаево безудержно лезет через сопки. Тайга полысела, закурилась дымками, треснула к горизонту до конюшен Цветмета широкой просекой.
Новые срубы в упор пустынными окнами смотрят на отступающее хвойное море. Вдали от берегов оно спокойно - точно стеклом залито.
Берег принимает десант. Здесь жарко. Вдоль линии прибоя - штабеля мешков, бревна, якоря, седла, связки подков, бидоны спирта, ребристые бочки горючего и темными пятнами группы приискателей.
От моря идут стеной храп коней, бутафорские громы листового железа, трескотня кавасак, натужная песня китайских грузчиков у обмелевшего кунгаса.
А над бухтой, над гомоном берега - басовитая квинта пароходного гудка. Это значит, пароходские снова забросали овсом тупорылые пятитонные кунгасы. Соревнуясь с берегом, комсомольские бригады требуют темпов. Рев победителя гонит к берегу бакланов, загоняет в воду кошачьи головы любопытных нерп.
Жмет пароход, тянется берег…
Сегодня небывалый день. В бухте сразу три вымпела: низкобортный китаец "Синпинган", "Хиэйдзан-Мару" и наш, уже оголившийся до винта, "Днепрострой". Ревут все трое. Между берегом и "Днепростроем" медленный конвейер кунгасов. Зияют все четыре люка. Над ними задыхаются, стонут в железной дрожи лебедки.
Поселку нужны причалы для трех-четырех пароходов. Уже сейчас катера не справляются с разгрузкой, и прибой грозит размыть барьеры мешков.
Нужен порт, а Совторгфлот, точно для смеха, протянул в море на шатких столбах узкоколейку. Эстакада слишком высока, кунгасы проходят мимо. Мальчишки катаются на ржавеющих в безделье вагонетках.
А пока по старинке сгружают кунгасами. Они подходят гуськом, почти без перерыва. Жмет ударный пароход. Отстает берег…
Здесь центр нового национального Охотско-Эвенкского округа. Из Нагаева идут пушнина и золото. Отсюда ходят караванами за шестьсот километров к легендарной ледяной Колыме.
Округу едва пять месяцев. Гигант по территории, он карлик по населению. От залива Николая на юге до Гижиги на севере распылено двенадцать тысяч: камчадалы, якуты, тунгусы, русские, коряки, юкагиры.
Ресурсы округа еще не вскрыты. Мы знаем пока золото, пушнину, рыбу, уголь, олово, шпат, графит, железо… Районы поражают сотнями находок. Мимо многих фактов сейчас проходят, пожав плечами, а они требуют специальных экспедиций.
На прииске Средникан - одна из таких неожиданностей. Здесь не живут паразиты (человеческая разновидность не в счет). Дохнут, исчезают, как от серы завезенные с материка блохи, вши, тараканы, клопы… Пока этой странной, необъяснимой дезинфекцией пользуются старатели, а местные работники строят догадки о радиации, об урановой смолке, залегающей будто бы под покровом мха.
Золотодобыча, перекрывшая план в прошлом году на шестьдесят процентов, теперь увеличивается вчетверо. Но этот успех относится отнюдь не к организаторским способностям работников Цветмета, не к энергии или опытности старателей, а скорее к исключительным природным данным.
То же и с рыбой. Когда сельдь идет "транзитом" через наши участки в японские, когда косяки кеты и горбуши забивают ручьи и море несказанно урожайно кижучем, няркою, чавычей, нужно быть полным Пацюком, чтобы ждать в рот галушек.
И в то время как море сносит на берег человеческую накипь - авантюристов, рвачей, - в округе голод на работников. Нет тех, чью горячую кровь не остудит Колыма, для кого затопленный невод - оскорбление, срыв путины - позор, кто вырвет у тайги и моря все, чего требует страна.
Нет комсомольцев. Поэтому в желудках, в долбленых стенках сундуков, в поясах уплывает за границу золото, поэтому, когда отъезжающим на материк старателям пограничники дают частые гребни и предлагают причесаться, золотой, ворованный у страны песок сыплется из волос на бумагу.
Нет комсомола, его ударных бригад, и ложатся на дно невода облепленные икрой миллионы сельдей…
Тошно пахнет по берегам забытая горбуша.
На тук, на навоз идет экспортная сельдь. Преет в наслегах пушнина.
В этом году комсомольцы нужны больше, чем когда-либо. В округе заря коллективизации. До последних месяцев в половине сельсоветов пяти огромных районов сидели открытые, наглые в беззаконности кулаки - единственные грамотеи тайги.
В Северо-Эвенкском районе живут еще темпами прошлых десятилетий, измеряя время не часами, а днями, не днями, а неделями.
Чего нагляднее: последней зимой за рекой Коркодоном навстречу партии агрономов вышел белкующий в тайге наместник последнего царя, почти глухой патриарх-казак.
Он потчевал агрономов спиртом и, зная по слухам, что нет царя и губернатора, осторожно спрашивал, "кто ныне ходит в начальниках". Как веселые небылицы заезжих шутников над стариком, слушал рассказы о колхозах и комбайнах…
Прощаясь, этот зубр охотской пущи, живой осколок прошлого столетия, замурованный в тайге, пожаловался на отрыв от руководства. Мертвые исправники плохо руководили им, еще живым холопом губернатора и царя.
- Последние указания изволили заслать в четырнадцатом году… От шестнадцатого июня… Касательно оленьего бою… Засим забыли. Срамота…
Комсомолец-агроном, не выдержав, засмеялся:
- Это же волокита! Чего смотрит РКИ?
Он ответил степенно, не удивляясь и не переспрашивая:
- Судить не смею… Новым чинам представиться не удостоен…
И передал письма на Кубань, новую колхозную Кубань, желтые письма с марками последнего Романова…
…Нагаево быстро вырастает в настоящий центр округа, но стремительный рост его сдерживают связь и транспорт. Они не вяжутся ни с масштабами, ни с темпами работы. Радиостанция установлена недавно, а бухта открыта для пароходов только пять месяцев…
В октябре ледяная пробка забивает Татарское море. Провожая последний пароход, тауйцы просят:
- Завезите свежих газет.
Эти газеты они получат через семь месяцев, а до тех пор, до первого подымающего всех на ноги дыма у бухты, Нагаево лежит как остров на двух морях. Здесь и говорят, и в официальных бумагах пишут вразрез с географией, но подчеркивая свое островное положение:
"Когда я был на материке…"
Работники Цветмета месяцами ломают себе головы над задачами связи и транспорта, где неизменно "дано", что упряжка собак берет пятнадцать пудов, олень - десять, конь под вьюками - пять, а "требуется" в этом году забросить на прииски четырнадцать тысяч тонн оборудования и продовольствия.
В этом году вывозят олени. От Нагаева до Средникана тунгус, кочуя, заезжая чаевать на соседние наслеги, везет грузы два месяца. Перевозка обходится от десяти до восемнадцати рублей с пуда плюс бесхозяйственная постройка нарт по шестьдесят рублей вместо пятнадцати - восемнадцати каждая.
Но уже в следующем году оленей начнет вытеснять завод АМО. Тайгу бьют техникой. Первые тринадцать амовских полуторатонок в дороге. Они сразу сократят пятьдесят две собачьих упряжки или сто пятьдесят шесть лошадей.
Дороги пройдут, срезая мох и корпи, штопая мостами трясины, до Экимчана, с ветвями на прииски Утиный, Средникан, Уруткан. Тогда берег сразу приблизится на сотни сокращаемых скоростью километров.
Скоро в Нагаеве будут встречать самолет линии. Это будет революцией в темпах. А пока люди в кожаном бродят вокруг бухты с шестами и рулетками, прощупывая посадочные площадки.
…Коллективизация началась, и тотчас же тунгусские феодалы-князья повторили волчьи приемы их волжских и кубанских собратьев.
Князья стали ярыми сторонниками коллективизации. Почти все. Сразу.
Хитрейший тихоня, владелец стада в одиннадцать тысяч оленей, Громов, скупщик золота, верткий авантюрист Александров, краснобай Трахалев, безупречно говорящий по-английски Хабаров - все они изменили курс.
Теперь князь за обобществление. Он охотно отдает колхозу свои юрасе, шкуры, тысячи оленей. Больше того: он согласен нести все тяготы административной работы. Колхозным стадам нужны властная хозяйская рука, опытный глаз. Князь отдает их на службу колхозу. Он согласен быть председателем. А согласие князя в районах некорчеванного феодализма - приказ. Пусть не спорит молодежь. Не сажать же председателем нищего пастуха с десятком оленей.
Комсомол в тайге еще слаб, партийцев единицы, а воля князя, царька, первого оленевода, неоспорима. Не разрешит князь - не будет родового собрания, члены рода не выйдут из юрасе.
Эти же родовые собрания несут функции суда - патриархально-кулацкого, открыто классового. Это только маска законности для самодержца-феодала. Своего рода игра в демократию.
Недавно батрак-тунгус подал прокурору жалобу. Родовой суд присудил ему за четырнадцать лет каторжной работы двенадцать оленей. Этот суд узаконивал громовские и хабаровские сделки: пятьдесят белок за кирпич чая, пять лет работы за винчестер, пятьсот оленей за ящик спирта.
До 1931 года Громов был Госторгом, ЦРК, розничной торговлей, судьей, чем хотите для тунгусов. Все снабжение шло через его юрасе. С Громовым делил добычу знаменитый скупщик, якут Александров. "Михаила Петровича", выросшего с великой мукой из бедноты в кулаки, знают за четыреста километров от Нагаева - на Буенде. Он, испытавший на своей шкуре жесткую лапу феодалов, особенно цепок, чуток, эластичен. Александров - виртуоз-скупщик. Он играет на цинге, меняя свежее мясо на золото. Через него же идет и опиум. Грамм на грамм золота.
Первый, самый жестокий удар Громовым нанесла кооперация. Она не ожидала покупателей на побережье. Бой был дан за четыреста километров от моря, за Яблоновым хребтом, куда вслед за тунгусами дошли разъездные торги кооперации. И там, на местах, забрасывая бедноте товары, кооперация расплачивалась неслыханно, небывало: за белку - кирпич чая, за черно-бурую лисицу, соболя - в двадцать, тридцать раз больше, чем князь.
Зимой Хабаров имел встречу с партийными и советскими работниками района. Одетый в хороший заграничный костюм, он заговорил на чистом английском языке (след шхун, забиравших пушнину), удивляясь расточительной политике кооперации.
- Уверяю вас, вы проторгуетесь… При таких расценках тунгус не станет работать. Он лентяй. Кирпич за белку!.. Сто рублей в месяц пастуху!.. Это безумие…
Угощал чаем, заводил американский патефон, все с приветливо застывшим лицом, и, угощая, должно быть, уже думал о резком повороте своей политики…
Александровы имеют смену - более чуткую, сторожкую, чем они сами. Комсомол округа ведет жестокую борьбу с молодыми кулаками, у которых лисья повадка и волчья отцовская хватка.
Интересен приезжавший на последний родовой съезд молодой князек Трахалев. Это представитель молодого кулацкого фронта, реорганизующийся феодал, скользкий в речах, внешне податливый, даже простодушный. Осторожная молодая лиса в торбасах и богато расшитой кухлянке.
Зная отлично русский язык, он, дипломатничая, разговаривал с секретарем окружкома партии через переводчика.
Трахалев первый выстрелил в собеседника вопросами:
- Почему в правлении АКО нет тунгусов?
- Почему в факториях заведующие сменяются чаще, чем шерсть на оленях? Тунгусы не любят изменять старым скупщикам…
- По какой цене продает Госторг шкуры в Америке?
И засмеялся, блеснув зубами, когда секретарь назвал фамилии тунгусов, работающих в факториях АКО и Союз-золота.
- Их не знают старики. Разве вы доверите исполком прохожему?
- Такие люди не могут иметь авторитета в чужих юрасе…
- А кого бы вы хотели видеть в АКО?
Он улыбнулся, глядя в лицо собеседника предательски ясными глазами, и повторил, не дожидаясь переводчика:
- Они не имеют авторитета…
В юрасе Трахалева американский примус, патефон, отличный мельхиоровый прибор для бритья, но осторожно, по-своему обоснованно, он высказывается против изменения быта якутов, тунгусов, чукчей.
- Разве в чукотских ярангах можно ставить железные печки взамен жировых ламп? Всем известно: она слишком быстро высушивает шкуры, и яранга трескается. Также и чуждая культура в тайге. Она подобна палящей печке в яранге…
Он, бреющийся и чистый, высказывается против больницы, которая "изнеживает людей", против мыла, "ведущего к простуде". Он, побывавший на шхунах Свэнсона, рослый и сытый, зовет свой народ назад, к феодализму, к трахоме, в прошлые столетия…
Только против спирта не высказывается молодой Трахалев. Понятно. На ящик жидкого безумия еще недавно меняли двести, четыреста, пятьсот оленей, за бутылку отдавали лису. На спирте, на нищете тунгусов выросло огромное богатство Громовых.
Голыми руками князьков не возьмешь. В тайге есть феодалы из молодых с высшим образованием.
Они впитали культуру, не растеряв и крохи дедовских заветов. Теперь они умелые дирижеры, генштабисты княжеских совещаний.
Феодалы еще не потеряли силы, но власть уходит из их рук с пугающей их быстротой, с каждым новым тунгусом - партийцем, комсомольцем, пионером, с каждой тысячей белок, сданных Госторгу, с очередным приемом в больнице культбазы. Быт взрывается изнутри…
Советизация проходит вместе с продвижением нацменов на руководящие посты. Тунгусы и якуты в совучреждениях, кооперации, АКО, Цветмете, отряд пионеров-школьников культбазы - все это только начало, но одновременно и серьезные победы.
Максим Горький писал недавно о громадной воспитательной работе пограничников. Нагаевский контрольный пункт - живая иллюстрация к статьям Горького. Пункт соперничает с культбазой и даже имеет преимущество перед нею. База стационарна, пограничники же полосуют тайгу на нартах за сотни километров.
Нагаевские пограничники первые начали вовлечение тунгусов в партию, первые добились передачи лучших плесов на реках Армань, Тауй, Магадан для тунгусской бедноты и рыболовных артелей.
Недалеко от бухты есть летний пост пограничников, слаженный из жердей и рогож. Он известен, этот рогожный шалаш, за Яблоновым хребтом. Здесь совет, дружеская беседа, книги, всегда горячий самовар.
Пусть знает Осоавиахим: тауйские пограничники, проведя стрельбы в тайге, присоединили к семи миллионам десять тунгусов, призовых стрелков из самой отчаянной голодраной бедноты.
Зимой за двести - триста верст тунгусы приезжают в казарму чаевничать.
Разве это не признак хорошей прочной дружбы?
И еще.
Красноармейцы сагитировали сорокапятилетнего тунгуса сходить в баню. Он разделся и захохотал, увидя, что вода льется из кранов. Сначала тунгус осторожно вымыл только лицо и руки, затем намылился и просидел в бане четыре часа.
Первой постройкой, за которую он взялся в наслеге, была баня с кранами, которые распоряжаются до смешного послушной водой.
И вот последние кунгасы с рельсами и овсом отходят от "Днепростроя". Он стал неожиданно высок, красная полоса у воды поднялась на этаж, лопасти винта торчат наружу.
Лебедки урчат осторожно. Грузят на борт цинготных.
Это расплата, цена пренебрежению к физической работе, цена головотяпству в снабжении в суровых условиях Севера.
…По темной стеклянной воде мы выходим в огромные, до синевы темно-зеленые ворота бухты навстречу холодному рыжему солнцу, волне и ветру.
Идем мимо сбегающей к берегам пустынной тайги. Коршуны неподвижно висят над ней. Она молчалива. Она скалит каменные зубы.
Она ждет нашей близкой атаки.
1931
Столица пролетариата победившего
Сюда, дружище! Ты долго ждал? Да, мы застряли в Мытищах. Электропоезда вправе обгонять запоздавший почтовый. Что нового в Москве? Рассказывай. Выкладывай подробно. Нет, подожди. Ты выходной? Тогда возьмем извозчика, и ты покажешь мне Москву, как самому недоверчивому интуристу.
Не удивляйся. Я не был здесь девять лет. Помнишь, как в 1922 году наш эшелон прибыл из Харькова на Курский вокзал? Мы шли из теплушек в обязательные бани. Казалось, после фронта Москва спятила с ума. На Кузнецком - в витринах пирожные, хари в котиковых шапках. По вокзалам - тиф, бредовые ночлежки. Мы с тобой ночевали тогда в Спасских казармах. Ложились в шинелях, в шапках, сверху накрывались матрацами. В окнах была фанера. Политруки читали при свечках.
…Извозчик! Извозчик! Что они у вас, умерли, что ли? Какое такси? Ну, друг, машина не для нас. Я лучше извозчиком. Дешевле? - тебе виднее. Товарищ шофер, везите нас в центр.
Товарищ шофер, немного медленнее. Этот дом похож на корабль. А за ним что? По-прежнему Ермаковка. Клоповник за гривенник. Ты смеешься? Ну почем я знаю, что здесь трест. Это новый трамвай? Целый поезд. Висят, однако, по-прежнему. А это что за вышки? На Мясницкой нефть нашли? Ах да, метрополитен. В 1922 году о нем и не заикались. Булыжника и того не имели.