Все было кончено. Через минуту снизу должен был донестись грохот металла, быть может крик товарища, зажатого на тормозной площадке, свет, вспыхнувший от удара цистерны…
Панин упал на колени. Рядом с его лицом мелькали колеса. Поняв, что ноги бессильны, Панин ждал теперь короткого интервала, чтобы подбросить башмак.
Колесо… Тележка…
Колесо… Тележка…
Скорость сжала интервалы. Над головой Панина несся сплошной железный борт копров. Блестел мокрый уголь. Вагоны были тяжелы - сильные рессоры лежали, распластавшись горизонтально.
Колесо… Тележка…
Колесо… Тележка…
Ни в какой инструкции не было, конечно, сказано, что башмачник, стоя на коленях, должен искать какой-то просвет между колесами. Если бы и судили кого-нибудь после аварии, то уж, конечно, не Панина. Впрочем, вряд ли в ту секунду Панин думал о последствиях. Вся его воля была собрана в кисти руки, зажавшей холодный башмак. Он видел только черные чугунные круги. Только светлую, тонкую дорожку, по которой, точно на цыпочках, с пугающей легкостью скользили колеса.
Когда подходил четвертый вагон, Панин понял, что интервала ждать нельзя. Тогда башмачник поступил так же просто, как проста и пряма была его жизнь. Он вытянул руку и, стараясь быть точным, опустил башмак на рельс…
…Боль в пальцах он почувствовал только в больнице и то после телефонного звонка, когда "сердцу стало легче, а руке и ломотно и жарко".
1936
Укладчики парашютов
Мы знаем и ценим соколиную смелость мастеров парашютного спорта. Мы гордимся теми, кто побеждает древнейшее человеческое чувство - чувство страха перед пространством. Но, отмечая волю и выдержку, радуясь вспышке шелка над головой смельчака, мы часто забываем о внимательных, осторожных руках, уложивших стропы и купол.
Есть специальности, лишенные внешнего блеска, о которых мало говорят и еще меньше пишут. В авиации к ним относятся мотористы, в парашютном спорте - укладчики.
В N-ской авиачасти таких укладчиков двое: бывший тракторист - механик Подпорин и харьковский столяр Соколов. В их заботливые руки вручена жизнь десятков товарищей, ибо каждый, кто отправляется в воздух, берет с собой парашют. Сверток шелка здесь обязателен, как противогаз в пехотных частях, как пробковый пояс во флоте. Одни прикрепляют ранец к спине, другие подвешивают парашют на грудь, третьи укладывают тугую пачку шелка на сиденье, и все, кто носит голубые петлицы, имеют и парашютный значок.
Здесь прыгают каждые сутки. На рассвете, ночью, днем, в снег, ветер, туман распахиваются над аэродромом белые купола. И каждый день Соколов и Подпорин раскладывают длинный стол, похожий на ромб с отпиленными концами. К этому столу привозят разбухшие пачки смятого шелка, лямок и строп - парашюты, сложенные наспех среди кустарника, на пашне или мокрой траве.
Каждый парашют имеет свой паспорт. В нем отмечаются не только прыжки, но и возраст шелка и срок перекладки. Пусть никто в течение месяца не прикладывается к красному кольцу - все равно на тридцатые сутки Соколов и Подпорин распотрошат парашют. Шелк мог отсыреть, слежаться под тяжестью летчика, резина - потерять эластичность. Нужно снова и снова проверять тонкую ткань, швы, крепление стропов, пружины, конусы, трос.
Многие парашюты знакомы укладчикам и без паспорта. Вот темно-зеленый зонт, на котором начальник парашютной группы Аминтаев с высоты семи тысяч шестисот двенадцати метров из тридцатипятиградусного мороза спустился в июньскую жару… Вот перкалевый парашют страстного любителя затяжных прыжков командира Байкалова. Этот купол уже не один раз стряхивало молниеносным рывком… Вот холодная, влажная ткань парашюта, только что проплывшего через грозовые облака.
Нужно просушить, расправить, проверить и снова сложить эти пачки. Сложить так, чтобы в любых условиях, на любой высоте парашют остановил стремительное падение человека.
Есть нерушимая система укладки, где всякая вольность и небрежность - тяжелое преступление. Сначала на дно ранца ложатся стропы - двадцать восемь шелковых нитей. Они укладываются плотно, но так, что любая из них легко отделяется от соседних. На стропы опускается сложенный купол. Он пушист, его складки наполнены воздухом, а весь распахнутый ранец похож на огромную коробку созревшего хлопка.
На купол Подпорин укладывает маленький вытяжной парашют. Составленный из пружин, он рвется из рук, точно голубь, и совсем как любитель голубиного спорта бережно зажимает его в ладонях Подпорин. Этот парашют вырвется первым и вытащит за собой огромный кремовый купол. Наконец, уже поверх шелка, закрытого чехлом, протягивается трос с тремя шпильками. На шпильках держится равновесие всей системы.
На днях парашютист N-ской авиачасти Байкалов сделал очередной прыжок. Соколов и Подпорин укладывали поблизости аэродрома парашют, когда Байкалов "свечкой" понесся к земле. На третьей секунде его стало вводить в штопор.
Он падал один, без вспышки шелка, без узкой белой ленты, которая должна была выскочить из-за плеча парашютиста на второй секунде.
Укладчики спокойно следили за падением. Соколов поправлял нарукавник. Подпорин расправлял на столе стропы.
Скорость увеличивалась. Парашют не раскрывался. Казалось, выбрасывая ноги, Байкалов силится разорвать что-то, связывающее парашют.
Наконец, метрах в трехстах от земли парашютист точно зацепился за невидимый гвоздь. Узкая лента вырвалась у него из-за плеча, и тотчас мягко уперся в воздух большой белый зонт.
Укладчики вопросительно взглянули друг на друга.
- Секунд десять, - сказал спокойно Подпорин.
- Девять, - ответил Соколов.
Кто-то из молодых мотористов спросил Подпорина;
- А вы знали, что будет прыжок затяжной?
- Нет, - сказал укладчик, - не знал.
- И не боялись? Ведь парашют-то вашей укладки…
Расправляя быстрыми пальцами складки материи, укладчик сдержанно улыбнулся.
- Нет, - сказал он с вежливым удивлением, - не опасался. Ведь парашют-то нашей укладки.
<1936>
Архитектурные уроды
Когда подлетаешь к Свердловску на самолете, видишь два города: деревянный и каменный. Остатки Екатеринбурга и Свердловск. Каменные дома точно броненосцы врезались в гущу удирающих лодок. Всюду - на окраинах, в центре, на площадях, в переулках - трещит и пятится одноэтажная ветошь.
Но самолет делает несколько кругов, и к чувству радости присоединяется досада. Слишком уж беспорядочно расставлены по городу новые дома. Шестиэтажные бетонные кубы окружены мордастыми купеческими особняками, столетние кружевца мезонинов выглядывают на улицу в просвет между аскетическими каменными стенами.
Здесь нет сплошных новых улиц или даже крупных участков. Знаменитый студенческий городок, расположенный в трех километрах от собственно Свердловска, - исключение. Новостройки в Свердловске чаще всего лежат островами. Впрочем, планировка - специальная тема. Речь идет только о свердловских архитекторах и строителях.
Большинство новых свердловских домов выглядит так, точно проектировали их не архитекторы, а учителя геометрии. Унылые бетонные коробки. Острые углы, монотонные краски и лысые стены делают почти все новые здания близнецами, хотя проектировали их десятки различных людей. Как теперь по капителям, по форме окон, лепным украшениям безошибочно угадываются стили прошлых столетий, так наши потомки будут определять сильно затянувшийся период левацких увлечений в свердловской архитектуре. Характерная деталь: все свердловские балконы - близнецы, все квадратны, все глухобетонны.
А ведь есть на Урале Каслинский завод, поразивший красотой литых решеток парижскую выставку. Живы еще каслинские мастера, способные превращать чугун в брюссельские кружева. А почему на родине мрамора дома так одинаково серы? Убожество и бездарность выдаются за проявление пролетарского стиля.
Многие дефекты свердловских зданий, выстроенных три-четыре года назад, объясняются прежним голодом на материалы и тесными строительными стандартами. Но печать спешки и ремесленности по-прежнему лежит и на новых работах многих свердловских архитекторов. Новые здания не соответствуют ни экономике, ни вкусам населения. Жизнь стала неизмеримо ярче, богаче, культурнее. На наших глазах формируется человек социалистического общества, ненавидящий всякую схоластику, всяческую мертвечину.
На классическое наследство в Свердловске все еще смотрят как на козла, которого опасно пускать в архитектурный огород. Колонны, пилястры, фронтоны и арки рассматриваются блюстителями единого псевдопролетарского стиля как некий архитектурный блуд.
Часть архитекторов, впрочем, слукавила. Подъезды Дома Наркомтяжпрома и часть других построек подперты тончайшими палочками - стыдливыми полупризнаниями колонн. Единственно, кто позволил себе вывести в Свердловске колонны - это профессор Крячков. Ну и достается же за это профессору от его архитектурных противников.
Один молодой свердловский архитектор, кончивший вуз только пять лет назад, но уже изрядно "маститый", высказался о доме Крячкова как о классовом враге.
- Самовар… крендель… купчина! Он портит весь профиль Свердловска.
А когда его попросили назвать дома, украшающие профиль Свердловска, молодой архитектор задумался.
- Видите ли, - сказал он уклончиво, - мы не против классики, но хотим видеть ее в своем преломлении. Не ампир же нам воскрешать. Мы пока только прощупываем наш стиль.
Странным "прощупыванием" занимаются некоторые свердловские архитекторы. В Доме Наркомтяжпрома (авторы Валенков и Коротков) окна почему-то расположены, как в тюремных камерах, на уровне подбородка взрослого человека. Архитектор Голубев, спроектировавший Дом печати в виде слоеного пирога, отличился еще и тем, что в домах специалиста вывел окна уборных прямо на улицу.
Другой архитектор, Захаров, автор проекта гостиницы "Большой Урал", поставил перед этим сооружением две скромные задачи: 1) отучить приезжающих от излишних командировок; 2) доказать, как немного нужно в жизни неизбалованному человеку. Это удалось вполне: здание бесспорно казарменно снаружи и вполне неряшливо внутри.
Но пальму первенства все же держит студенческий городок - детище планировочного аппарата Горпромхоза. Иначе, как разнузданной халтурой, квалифицировать это строительство нельзя. Это не дома, где живут и учатся будущие инженеры, врачи, педагоги, а пятиэтажные крольчатники. Здесь одинаково плохо все: голые, как ладонь, фасады, узкие кишки коридоров, низкие потолки, тесные лестницы, фанерные двери, ржавые перила балкона.
В центре Свердловска высится огромный Дом промышленности. Внутри здание это отделано с большой тщательностью. Мозаичные панно, мраморная облицовка, полированный дуб, никель - все это выглядит отлично. Но зачем архитектору Фридману понадобилось делать фасад в виде геометрических клеток и узких полосок камня?
Мы не собираемся огульно охаивать работу всех свердловских архитекторов. Есть ряд отличных зданий, способных украсить любую из наших столиц. Например, 2-й Дом Советов выгодно отличается от своих соседей отсутствием штампа в оформлении фасадов, удачным применением облицовочных материалов и комфортабельностью помещений. Но это исключение.
Впрочем, о внешнем виде многих новых свердловских домов трудно судить. Они просто не достроены. Как правило, и жильцы и учреждения Свердловска въезжают в незаконченные дома. Не успеют каменщики на пятом этаже уложить последний кирпич, как на первом уже навешивают фанерные двери и вносят столы. Городок втузов выглядит поэтому каким-то усатым ребенком. За пять лет в нем успели износиться двери, рамы, полы, но до сего времени из балконов торчат прутья арматуры и первобытно голы грязные кирпичи.
Второй год живет с обнаженным фасадом и мертвыми клетками лифта гостиница "Большой Урал". Огромное здание это проектировалось и строилось настолько неряшливо, что только впоследствии были обнаружены любопытные "мелочи". Оказалось, что водопровод работает только до третьего этажа, что ванны не влезают в ванные комнаты, а стены промерзают насквозь.
В доме областного отдела народного образования, где размещены десятки учреждений, в пустых лестничных клетках свищет ветер, торчит голая дранка, болтаются провода и люди карабкаются по каким-то деревянным подмосткам.
Очевидно, вследствие полного равнодушия к своим детищам большинство свердловских архитекторов не любит показываться на лесах. Не в моде здесь и конкурсы на лучший проект.
Городу нужен главный архитектор - человек с большим кругозором и хорошим вкусом, который мог бы авторитетно и жестко сказать:
- Это серо… неряшливо… скучно… Это недостойно Свердловска.
Больше браковать и учиться. Смелее изобретать и, разумеется, достраивать до конца.
Свердловск, 1936
Периферия
- Провинция, это где?
- Нигде… Ее Гоголь выдумал.
(Из разговора третьеклассников)
…"Нашему городу тысяча лет. Прежде он стоял на торговом пути и был известен купцам и варягам, а теперь прославился на весь СССР. Он славится: 1) расположением на Оке, 2) музеем первобытного рода, произведением Шишкина и комнатой, как жили в курной избе. Еще славится театром (драм.), ПРЗ им. Дзержинского, а также фанерным заводом и богатой историей прошлого…"
Не будем придирчивы к этой сбивчивой справке о Муроме. Автор ее - школьник 3-го класса. С высоты своих десяти лет он еще не смог хорошо разглядеть старый город.
Важно другое, чего не смог ясно высказать ребенок. Город славен в прошлом, богат в настоящем. В этом сходятся и школьник и взрослые муромские патриоты, еще помнящие свой город торговым, монашеским, наполненным гудением всех девятнадцати колоколен.
Попробуйте сегодня назвать скромный Муром провинцией, и на вас покосятся с недоумением и обидой. Какая провинция, если в Муроме свыше 40 тысяч жителей, 16 предприятий, 4 средних школы, ежедневная газета, музей и театр, если здесь живут представители разнообразнейших профессий - от инженера-механика до академика живописи.
Унылое слово "провинция" потеряло право на местожительство в нашей стране. Когда сегодня хотят упомянуть о пунктах, отдаленных от центра, говорят - периферия. Это точное, никому не обидное слово.
Сколько чернил, желчи, темных красок истратили в свое время литераторы и художники, чтобы доказать, как уныла и однообразна провинция, как чудаковаты, скучны интеллигенты в уездных городах. И сколько интересных, талантливых, безгранично увлеченных работой советских интеллигентов живет сегодня в районном городе Муроме!
…Старый лобастый дом. Темные, строгие окна. По старинке на цепи тяжелая калитка. Но из подвала, где сверкают сильные лампы, доносятся молодые, разгоряченные спором голоса.
Здесь уже несколько десятилетий живет старейший живописец города Мурома - Иван Семенович Куликов. Сын крепостного маляра, ученик богомаза, помогавший Репину в работе над его знаменитой картиной "Заседание Государственного совета".
Мастерская Куликова - место постоянных встреч муромских художников. Сюда приходит молодежь из местной студии, художники-самоучки, школьники. Здесь говорят о последних московских выставках, о наследстве Репина и гравюрах Рембрандта, делятся темами будущих работ, записывают рецепты составления красок.
Муром - город живописцев. Тут выросли зрелые старые мастера - Целебровский, Дьяконов, Морозов. В местной художественной студии учатся сегодня десятки людей; на Всероссийской выставке художников-самоучек молодые муромские живописцы Андрей Морозов и Василий Серов получили две первые премии.
В музее по соседству с портретами именитых людей прошлых столетий - князей, губернаторов, окских купцов - висят портреты председателей сельских Советов, бригадиров, стахановцев района. Многие из них написаны мастерски. Особенно хорош портрет девушки в юнгштурмовке (работы Куликова). Она некрасива, даже немного наивна, подбоченившаяся на фоне красного знамени маленькая сельская комсомолка. Но люди подолгу простаивают перед картиной, уже известной стране по тысячам репродукций. Портрет живет - столько хорошего юношеского упрямства, смелости, энергии в блеске глаз, в посадке девичьей головы.
Десятилетний патриот не ошибся, утверждая, что Муром славится музеем. В 1936 году в городе с сорокатысячным населением музей посетило сорок две тысячи человек. Это означает, что многие горожане побывали в своем музее по нескольку раз, что тысячи людей приезжали сюда из окрестных колхозов, из Выксы, Горького и других городов.
Посетитель, изучающий революционное движение, найдет здесь номера "Искры", нелегальные библиотечки студентов, конспекты участников первых марксистских кружков, сатирические журналы 1905 года, кандалы, рапорты жандармов, интересные документы гражданской войны.
Любитель искусства встретит картины Брюллова, Шишкина, Саврасова, Поленова, Коровина, Сурикова, перекочевавшие сюда из имения графов Уваровых.
Человек, интересующийся стариной, найдет кистени, бердыши, кремневые ружья, кольчуги муромских витязей, ларцы, ендовы, резные наличники, древние деньги и ткани.
Директор этого музея Иван Петрович Богатов - один из самых популярных жителей Мурома. Журналист, автор интересных исторических и антирелигиозных работ, неутомимый собиратель предметов старины и искусства, он превратил музей из пыльной кунсткамеры в дом культуры, где учатся тысячи горожан и колхозников.
Утром в будний февральский день мы встретили здесь три группы: молодых художников, копирующих картину Тьеполо, школьников, читающих вслух купчую на карачаровских крепостных, и колхозников, слушающих объяснения лектора о первобытном обществе.
Директор разбирал экспонаты. Он только что вернулся из поездки по колхозам, куда возил передвижную выставку "Происхождение человека". Вместе с женой, на санях, в тридцатиградусные морозы, он объехал одиннадцать сел, поморозил щеку, но результатами поездки был доволен.
- Как слушают! - говорил он, дуя в озябшие кулаки. - Ни одного слова зря не пропало.
Потом он показал музейные новинки, приобретенные за последние дни: номер ленинской "Искры", несколько редких книг, самодельное ружье времен гражданской войны.
- Тесновато живем, - заметил он сокрушенно, - развернуться по-настоящему негде.
Директор забыл добавить, что музей, которому идет всего девятнадцатый год, занимает трехэтажный особняк - одно из крупнейших в городе зданий.
Интеллигенция районного центра разнообразна по составу. Здесь учителя средних школ, инженеры, актеры, бухгалтеры, аптекари, врачи, художники, библиотекари, музыканты.
Когда заходит речь о людях, известных всему городу, редкий муромский житель не спросит:
- А Валенкова слышали?
Старый музыкант-композитор - гордость Мурома. Человек этот слеп. Талантливый пианист, получивший музыкальное образование в Петербурге, был вынужден настраивать рояли, работать тапером в провинциальных кино.
Революция сделала его педагогом, руководителем музыкальных кружков и хоров. Ни один концерт в городе не проходит без участия Валенкова. Он знакомит Муром с произведениями Шопена, Шуберта, Рубинштейна, Моцарта, Чайковского, Глинки. Память его огромна. Он играет без нот.