* * *
Сергей Сергеевич на время реставрации кремля поселился в одной из кремлевских башен. Из башни идет по стене крытый переход, кровля которого - деревянная, - из узких, с резными копьевидными концами тесинок - опирается на пузатые кирпичные бочонки. Бочонки стоят на глухом кирпичном барьере. Мы вышли сюда с Андреем Владимировичем и Сергеем Сергеевичем, и в пространстве между двумя бочонками нам открылся внизу маленький дворик. На противоположном конце дворика стоит освещенная закатным солнцем Белая палата, построенная в семнадцатом веке здешним митрополитом. Палата двухэтажная, окна ее - в фигурных кирпичных наличниках, над крутой кровлей возвышается изящный дымник, с остроконечным шатром, украшенным прапорцем. Вплотную к Белой палате, составляя с нею одно здание, примыкает другая палата, так называемая отдаточная, где отдавали почести именитым гостям, посещавшим митрополита. Из дымника лениво и уютно, краснея в лучах солнца, вьется дымок, и можно вообразить, что старый митрополит, костями своими угадав холодную ночь, распорядился протопить хоромы.
В узкую щель бойницы в стене, идущей от Белой палаты к нашей башне, пробивается слепящий солнечный свет.
Моим собеседникам все это напоминает декорацию в Большом театре. А я думаю о митрополите, построившем кремль, о его удивительной судьбе - он был сыном сельского дьячка и едва не стал патриархом, - о том комфорте, не уступающем комфорту просвеченных французских или итальянских аббатов, каким окружали себя церковные иерархи даже после монгольского нашествия, которое отбросило назад русскую цивилизацию. Сюда к митрополиту-строителю приезжали из Москвы, Владимира, Ярославля и Новгорода зодчие, изографы, ваятели… Здесь принимал он и местных мастеров - монахов и мирян, - отменно знавших тончайшую резьбу по дереву и камню, живопись альфреско, чеканку по серебру и золоту, искусство гранить драгоценные камни. Принимал их владыка-зодчий в тишине освещенных заходящим солнцем покоев с узорчатыми оконцами, с изразцовыми, более удобными, нежели камины, печами, с теплыми ретирадными покойцами, которые устроены не только в митрополичьих покоях, но и повсюду на стенах - видать, для нужды караульщиков, чтобы не похабили вокруг себя.
А дымок из дымника вьется потому, что в подвале под Белой палатой расположен склад Горторга, в котором сейчас топят печь.
Ночь же и впрямь наступает холодная, пасмурная, на озеро наползает наволочь, звезд не видать, не видать и месяца, пропадают огоньки деревень и сел, расположенных на противоположном берегу.
* * *
Солнечно и холодно. На три дня переселился в Райгород.
Живу у Грачевых. Рядом с ними - полуразвалившийся дом, в котором живет одинокий старик, бывший зажиточный торговец. Вся усадьба у него занята цветами: левкоями, георгинами, львиным зевом… Цветы он выращивает на продажу и, как писали в старинных писцовых книгах, "тем кормица". А дом его совсем развалился, пожарные запретили топить печи, и старик живет в холоде. То ли денег у него нет на ремонт, то ли считает, что скоро умрет и незачем тратить деньги.
Напротив, через дорогу, большой и крепкий одноэтажный дом. Легко догадаться, что принадлежит он двум владельцам. Половина крыши выкрашена в малиновый цвет, соответственно половина дома выкрашена травянисто-зеленой масляной же краской, а наличники покрыты белилами, терраса - ярко-голубым, с белым. Половина этого дома принадлежит тому самому старику в синем "бывалошном" картузе, которого я несколько раз видел в кремле, - он работает там сторожем. Интересно, что у сторожа такой превосходный дом! И откуда у него столько денег, чтобы выкрасить дом масляной краской? Это одна из загадок Райгорода.
А вот еще одна. Неподалеку от нарядного дома сторожа стоит отличный дом Фадеевых. Он интересен тонкой и богатой резьбой не только наличников и подзоров, но и всех промежутков между окнами. Сам Фадеев, жалуясь на ревматизм и преклонный возраст, нигде не работает, хотя лет ему не больше пятидесяти двух - пятидесяти трех, то есть столько же, сколько Ивану Федосеевичу, с которым, кстати сказать, они земляки - оба родом из Угож.
Иван Федосеевич тоже не очень здоров, но руководит большим и сложным хозяйством колхоза, доставляющим много хлопот, неприятностей и огорчений. И по происхождению и по образованию оба они с Фадеевым одинаковы. Но один угожский мужик, став коммунистом, вот уже двадцать с лишним лет в буквальном смысле украшает землю своим трудом: осушил несколько сот гектаров болот, построил множество общественных и хозяйственных построек, ежегодно дает стране тысячи тонн "общественного продукта". А другой угожский мужик, ровесник и сверстник председателя колхоза, имеющий тоже двухклассное образование, тихо и мирно живет в отличном своем городском доме, возделывает усадьбу, ловит на озере рыбу, в сезон стреляет уток и торгует всем этим добром, накапливая деньги. Обитателям этой улицы такая жизнь может показаться завидной, но Иван Федосеевич ни за что не променял бы трудное и беспокойное свое счастье на такое сытое и благополучное существование.
Но бог с ним, со стариком Фадеевым; в конце концов, его можно причислить к тому "наследству", которое досталось нам от прошлого. Однако у него есть еще и сын Пашка, здоровый парень двадцати семи лет. Так вот, Пашка этот, испробовав множество профессий, почел за благо нигде не работать. Он числится в здешней рыболовецкой артели, куда должен сдать в год тонну рыбы. Сдает он, понятно, почти бросовую мелочь, так как крупная рыба в озере, мол, не ловится. А вот для себя, то есть на продажу, он ловит крупных щук, окуней, карасей, линей, лещей. У них со стариком моторка, а скоро у Пашки будет и автомобиль - он записан в Москве в очереди на "Москвича". С приобретением автомобиля Пашка сможет и рыбу, и лук, огурцы и помидоры со своей усадьбы продавать не в Райгороде, но в более далеких местах, где цены выше, главным образом в подмосковных промышленных поселках и городах. Жизнь он ведет свободную: половит рыбу и затем, в летнее время, полеживает в холодке на травке среди приятелей, таких же, как и он, рыбаков и охотников. В сущности, все они браконьеры, так как ловят рыбу промысловой снастью, что любителям запрещено.
Мне запомнилось, как Пашка, сидя на полу у Грачевых, размечтался, что хочет переехать куда-нибудь под Ленинград - вот только машину получит, - куда-нибудь в лесные места, где построит себе дом тысяч в двадцать; десять - двенадцать у него имеется, остальное же батя подкинет.
Разумеется, Пашка никуда не поедет отсюда, и в этих его словах, быть может, потребная все же человеку мечта о каком-то высоком и красивом поступке: скучно ведь, я думаю, вот так существовать в двадцать семь лет, да еще в наше время. Впрочем, все это, возможно, мой домысел. Что же до Пашки, то он, что вполне вероятно, просто прослышал о более выгодных и удобных для наживы местах. Этот парень лет на десять моложе нашей революции, он учился в советской школе, где были и пионерская и комсомольская организации, и это они несут ответственность за то, что воспитали такого вот обывателя, паразитирующего на теле общества.
Мы обычно пишем, что вот такая-то школа воспитала столь-ко-то замечательных людей, перечисляем их профессии, - главным образом речь идет об инженерах, врачах, педагогах, офицерах, капитанах дальнего плавания, архитекторах, геологах и так далее. И очень мы этим довольны. Реже, но все же пишем мы об отдельных уродах, хулиганах или насильниках, учащихся такой-то школы. А вот о таких, как Пашка, мы не пишем, хотя вред от них велик, так как они ничего не дают обществу, пользуясь в то же время трудом сограждан и всеми благами нашего строя. Мало того, такие, как Пашка, разлагают своим примером не очень развитых в смысле сознания общественного долга ребят, особенно деревенских, иные из которых тянутся к тихой, привольной и благополучной жизни на такой вот зеленой окраинной уличке маленького города.
* * *
В райкоме у Алексея Петровича разговариваем о тунеядцах, населяющих Райгород. Он жалуется, что ткацкая фабрика не может освоить отпущенные ей на строительство восемь миллионов рублей - не хватает рабочей силы, - тогда как в городе сколько угодно строительных рабочих, которые официально не работают по своей специальности. Все эти каменщики и плотники частным порядком строят в колхозах скотные дворы, свинарники и телятники, зашибая большие деньги.
Потом, в связи с историей со свеклой, которую продал Иван Федосеевич, секретарь райкома говорит о безрукости работников пищевой промышленности, в частности консервного завода, о лености и безынициативности торговых работников.
Тяжело переваливаясь на больных своих ногах, он подходит к шкафу, где у него выставлены образцы продукции здешних предприятий, и достает оттуда стеклянную консервную банку с отпечатанной на машинке этикеткой. В банке - рассольник. Происхождение его следующее.
На консервном заводе скопилось в дошниках много соленых помидоров, нестандартных, которые из-за этого последнего продавать нельзя: нестандарт, - значит, цены нет. А дело все в том, что помидоры мелкие, кривоватые. Тогда Алексей Петрович, после неоднократных тщетных попыток уговорить торговцев взять эти помидоры и продавать их по дешевой цене, посоветовал директору завода приготовить из них консервированный рассольник. Помидоры изрезали, добавили сала, луку, перцу и прочих специй, разложили по банкам, законсервировали, наклеили самодельные этикетки и в несколько дней, к удовольствию горожан, распродали рассольник по цене в три или четыре рубля за банку.
Так именно и поступали в прошлом торговцы, не связанные губительной в торговом, да и в любом другом деле канцелярией.
Алексей Петрович говорит о директоре консервного завода, что в личном своем хозяйстве тот и былинке не даст пропасть, а на заводе может сгноить отличную продукцию. Правда, директора связывают стандарты и прочие бюрократические путы, - стандарты, замечает секретарь райкома, надо соблюдать, однако с разумом.
Мне кажется, что в этом случае были еще и другие, кроме безынициативности, причины. Во-первых, директор завода лично не заинтересован в том, чтобы приготовить рассольник из нестандартных помидоров. Использует он их или не использует, ему лично от этого прибыли не будет. Во-вторых, всякого рода стеснения, мешающие предприимчивости и выдумке в торговле-и в пищевой промышленности, целью своей имеют пресечь различные махинации. Так вот, мне кажется, что те, кому ведать надлежит, должны подумать, как сделать, чтобы торгующие организации и предприятия пищевой промышленности, имеющие дело со скоропортящейся и неоднородной, как, - скажем, металл или ткани, продукцией, чтобы они, не обманывая потребителя и государство, могли в работе своей маневрировать.
И еще рассказал мне секретарь райкома, что в одном здешнем селе имеется маленькое кошмовое предприятие со штатом в сто человек. Разумеется, в это число входит изрядное количество административного персонала. Предприятие, конечно, полукустарное. И в этом же селе в колхозе - всего девять человек трудоспособных. Не лучше ли кошмовое предприятие передать колхозу, с тем чтобы рабочие и служащие, став колхозниками, во время полевых работ работали в поле? В сущности, дело сводится к тому, чтобы организовать в этом селе промколхоз.
И тут я подумал, что промколхозы у нас если и существуют, то как-то в забросе - не слыхать о них ничего, - а форма эта для районов с бедной землей, с большим количеством неудобной земли, где исстари процветали кустарные промыслы, так как земля не кормила, форма эта для таких мест весьма и весьма резонная.
Такого рода темы неизбежно навели нас на разговор об Иване Федосеевиче.
Алексей Петрович был у него в воскресенье, смотрел строящийся свинарник и очень его хвалил. Иван Федосеевич, понятно, не упустил случая: попросил тридцать тысяч штук кирпича. Кирпич ему нужен, вероятно, для строительства лабаза, в котором будут храниться корнеплоды для свиней, - свинарник же подведен уже под крышу! Алексей Петрович сказал Ивану Федосеевичу, что охотно дал бы, но кирпича нет. Тогда Иван Федосеевич, имеющий обыкновение сперва узнать, есть ли просимое, сообщил, что кирпич имеется. Алексей Петрович, приехав в Райгород, позвонил, убедился, что председатель прав, и велел отпустить колхозу кирпич.
Таков уж наш Иван Федосеевич. Поедет он, скажем, на какой-нибудь завод просить мотор, так сперва идет на склад посмотрит, убедится, что нужный ему мотор имеется, а потом уже обращается к директору. Тот, конечно, отказывает: мол, дал бы с удовольствием, да нету. То ли дать не хочет, то ли и впрямь не знает, что у него на складах лежит. Тогда Иван Федосеевич говорит, что, мол, есть мотор, только что сам видел. И директор уже не может отказать. У Ивана Федосеевича здесь, на мой взгляд, не только крестьянская хитринка, но и удивительно развитое в нем чувство собственного достоинства, способность всюду чувствовать себя хозяином.
* * *
Жаркий день. Белесое озеро недвижимо, противоположный его берег затянут серой дымкой и почти сливается с мертвенной водой.
Лук весь полег, торчащая наполовину из земли репка одевается рыжеватой кожурой. Лук поспевает. - Теперь ему дождь не нужен. Говорят, что он берет сок уже не из земли, а из перьев. Обычно в эту пору лук приламывают, но нынче он сам упал, - от жары?
Пришедшая обедать Наталья Кузьминична - она ворошила сено - говорит, что в лугах еще жарче, чем в селе: земля там сырая, и хотя сверху подсохла, все же под горячим слоем нагревшегося сена она как бы источает пар. Печет сверху, а от сена, когда его ворошат, идет густой, жаркий, томящий дух. И мошкара донимает.
Вечером в густой белой пыли идет черно-белое стадо.
Часу в двенадцатом ночи Николай Леонидович привез на мотоцикле, в кромешной тьме, свою старуху мать, живущую в Вексе, километров за восемнадцать отсюда. Старуха тряслась ночью на заднем седле мотоцикла из любви к сыну. Он набрал со своего сада много вишни, а везти ее на базар некому; Наталья Кузьминична отказалась, так как у нее своя. Старуха поедет с Натальей Кузьминичной продавать вишню, - та и места знает и все порядки и вообще к торговле привычна. Мать расспрашивает Наталью Кузьминичну, не ругают ли сына, жалеет его из-за того, что у него такая трудная должность, говорит, что они своего председателя - Ивана Федосеевича - все время ругают, небось и Николая Леонидовича так-то.
Ночь. За черными стеклами окон не видать темной деревни. Лишь изредка вспыхнет вдруг окно в избе напротив, затем весь противоположный фасад осветится слабым светом. То ли поезд это прошел, то ли машина по шоссе. А потом все снова пропало в черной мгле.
* * *
Рыбнинские мужики, думается, не зря возвели свою колокольню с Ивана Великого. Село их расположено на низком берегу озера, а за сёлом - высокая гряда холмов. Если бы колокольня была обыкновенной вышины, то она много потеряла бы на фоне этих холмов, потому что церкви особенно хорошо смотрятся с расстояния, когда они отчетливо рисуются на фоне неба. Потому-то и ставились деревенские церкви на самых высоких местах, очень удачно и красиво ставились.
Большинство церквей сейчас, разумеется, закрыто, в них находятся различные склады, мастерские, а то и вовсе стоят они пустыми. Церкви разрушаются, кое-где их уже разобрали или разбирают, хотя проку от этого кирпича мало, крыши же и вовсе проржавели. Правда, безопасности ради иные церкви следует разобрать, так как, не ровен час, что-нибудь упадет сверху, особенно при сильном ветре: кирпич, кусок железа или штукатурки.
С исчезновением деревенских церквей несколько обеднеет русский пейзаж, эти всхолмленные равнины с оврагами и мелколесьем. Удивительно хорошо вписаны церкви в природу, свидетельствуя о художественном вкусе строителей, в большинстве своем безвестных. Конечно, есть проблемы и поважнее, однако и об этом надо думать, заботясь о потомках, которых не следовало бы лишать красоты, какою сами мы еще наслаждаемся. Надо как-то сохранить сельские церкви, переделав их под клубы. Надо лишь взамен крестов поставить прапорцы или какие-нибудь резные металлические эмблемы. Что же до таких интереснейших сооружений, как рыбнинская колокольня, то их следовало бы реставрировать. Правда, колокольня эта и не очень древняя, но весьма любопытна по своеобразной архитектуре. Построена она в середине восемнадцатого столетия - архитектором-самоучкой, здешним крестьянином Алексеем Степановичем Козловым. Грешно, право, предать постепенному разрушению эту величественную, воплощенную в камень фантазию крестьянина.