После шумного спора было решено истратить всю трешку на конфеты и пачку папирос. Я вытащил оттаявшую купюру из-за пазухи и… раздалось горестное "ах!" - свидетельство полного крушения надежд. Как писал Лермонтов:
…дважды из груди одной Не вылетает крик такой.
То, что я принял за трешку, оказалось одной из ее половин. Соответственно упали и мои акции: из благодетеля человечества я сразу же опустился до уровня гнусного обманщика и проходимца. От моей популярности не осталось и следа. Вася и Костя, которые минуту назад обращались со мной бережно и почтительно, как с фарфоровым сервизом, осыпали меня грудой насмешек. Что ж, популярность - вообще штука довольно нестойкая: достигать ее можно всю жизнь, а потерять в одно мгновение.
Надеясь на чудо, мы перепахали весь снег, но нашли только почерневшую кость, которой Вася посоветовал мне подавиться. Поругиваясь на ходу, мы отправились в сберкассу, где, по словам Кости, меняют порванные деньги на новые. В сберкассе нас встретили не так, как встречают дорогих гостей. То, что кассир грубый мужчина в железных очках, посоветовал нам сделать с огрызком трешки, сильно противоречило использованию денег по их прямому назначению. Из магазина, куда мы сунулись с аналогичным предложением, нас вытолкали в шею. Дело кончилось тем, что Костя выменял кусок трешки на четыре папиросы "Беломор", причем киоскер имел нахальство заявить, что эта операция ставит его на грань банкротства. Физиономия у него, однако, была весьма довольная.
Андрюшкину беломорину я спрятал в карман, и мы с горя закурили, спрятавшись в подворотне. Я читал, что грех всегда сладок, но от первой в жизни папиросы нас с Васей едва не вывернуло наизнанку. Костя, который лихо пускал кольца, обозвал нас маменькиными сыночками и посоветовал положить снегу под дых. Я сунул комок снега за пазуху, и нащупал на животе какую-то бумажку. Еще не веря страшной догадке, вытащил бумажку на божий свет, и…
Лермонтов ошибался. Дважды из груди одной все-таки вылетает крик такой. Я убежден, что ни одной половине трешки на земле не доставалось столько справедливых проклятий. Мы бросились к киоскеру, но не тут-то было. Тертый калач, он сразу сообразил, в чем дело, и не соглашался выпустить добычу из своих цепких лап ни за какие сокровища. Зато из чувства искренней к нам симпатии, как заявил этот прохвост, он готов приобрести вторую половину трешки - на тех же кабальных условиях.
Схваченные за горло железной рукой эксплуататора, мы взяли еще четыре папиросы и пошли, солнцем палимы.
На этом можно было бы закончить историю о трешке, если бы на ней не висело проклятие.
Из нескольких тысяч курильщиков нашей окраины Костя, чтобы прикурить, выбрал самого достойного. Эта честь выпала Василию Матвеичу, директору нашей школы. Пока Костя прикладывался к огоньку, Василий Матвеич добрым отеческим взглядом смотрел на нас, впавших в столбняк преступников с лихо торчащими изо рта папиросами, потом погладил по голове впавшего в столбняк Костю и ласково попросил пригласить к нему для беседы наших родителей. Он так опасался, что в сутолоке будней мы можем запамятовать его просьбу, что на всякий случай переписал наши фамилии. Должен сказать, что беседа состоялась, и ее выводы мы ощущали на своих грешных шкурах недели две.
Кроме того, я сделал выводы и для себя лично. Разумеется, не сразу после истории с трешкой, а в процессе накопления жизненного опыта. Я понял, что деньги приносят больше разочарований, чем радости. В этом меня убедили Стивенсон и Лондон, Бальзак и Золя, которые показали, что гоняться за деньгами столь же бесперспективно, как за собственной тенью: все равно поймаешь одну иллюзию. Будь я верующим, то подумал бы, наверное, что бог дал людям деньги, чтобы смертные легче осознавали иллюзорность своего бытия, и что в деньгах нет ничего сверхъестественного, кроме быстроты, с которой они уплывают из наших рук, едва успев появиться.
Кроме того, проучившись два года в институте, я узнал, что когда-нибудь деньги исчезнут, а из золота будет построена показательная общественная уборная. Я был настолько поражен этой перспективой, что решил относиться к деньгам со снисходительной иронией. Так я и поступаю отныне - если позволяет состояние моих финансов. Какое-то количество денег все-таки человеку нужно, и если кто-то считает, что не в деньгах счастье, пусть по совету одного умного человека отдаст их своему соседу.
Несколько слов в заключение. Хотя с тех пор утекло много воды, я по-прежнему испытываю к трешке некоторое недоверие. Стоит ей попасть в мои руки, как я стараюсь быстрее от нее избавиться - чувство, хорошо знакомое молочницам, которые стремятся сбыть молоко, пока оно не прокисло.
XVII. МИШКА-ПУШКИНИСТ И ФЕНОМЕН ПАВЛИКА МОРОЗОВА
Вредный у меня язык, еще два раза накаркал! Цепочка связалась такая: а) прочитал, что в тот злосчастный день, когда я нашел трешку, Андрюшка лежал с вывихнутой ступней (остроумная школьная шутка: безобидный бумажный сверток, бац по нему валенком, а в свертке - кирпич); б) видимо, я не слишком аккуратно приложился к одному из двух приятелей у лифта, и к утру мой указательный палец стал похож на банан; в) к восьми утра пошел в магазин за творогом и сметаной, принес Птичке, а она, моя сестричка, не может подняться - поскользнулась в ванне, вывихнула лодыжку и кое-как допрыгала до постели.
В таких случаях я действую быстро. Позвонил Мишке-пушкинисту, чтоб подогнал такси, вынес Птичку и отвез ее в травмопункт, грозно рявкнул на длиннющую очередь, выражавшую возмущение, и втащил Птичку в кабинет главного костоправа. Тот сначала хотел меня выпереть, но, узнав, какую пациентку заполучил, заохал, заахал, открыл дверь и тоже грозно рявкнул на возмущенную очередь, созвал консилиум, сделал рентген: оказалось, не вывих, а трещина; лично и с сознанием величайшей ответственности наложил на Птичкину ножку гипс и тут же, не сходя с места, навязал многоуважаемой Раисе Павловне полдюжины пациентов. Она пообещала их принять, обратила внимание на мой распухший палец, и костоправ, небрежно скользнув взглядом, трахнул по пальцу ребром ладони; взревев от чудовищной боли, я хотел было ответить такой же любезностью, но, во-первых, на моих руках была Птичка, и, во-вторых, я почувствовал неожиданное и приятное облегчение, поэтому сдержал свой порыв, поблагодарил и понес Птичку в машину. Час с небольшим - и полный порядок, замечательная у нас медицина, не пойму, за что ее так ругают.
Ищи хорошее в плохом: наконец-то Птичка на законном основании может отдохнуть, отоспаться и поднять свой культурный уровень. Я поселился у нее, завалил газетами и журналами, готовлю, кормлю, телефон перетащил на кухню, важные звонки записываю в тетрадь, не очень важные саботирую и впускаю в квартиру только Елизавету Львовну с пирожками и витаминным питьем, Наташу Грачеву для приборки и стирки и Мишку, который меня подменяет, когда я ухожу на доставку. Для всех остальных я - цербер, несговорчивый сторожевой пес, злобно рычащий и неподкупный. Эта роль дается мне не без труда, потому что рвутся к Птичке не праздные посетители, а мамы с зареванными детишками; одних после выяснения обстоятельств я впускаю, другим назначаю прийти через неделю, третьих либо выпроваживаю, либо лечу сам. Вот буквально только что выручил одну мамулю, которая на вожжах втащила в прихожую чумазое, растрепанное, визжащее и брыкающее всеми конечностями четырехлетнее существо, кажется, мужского пола; у мамули полусумасшедшие глаза, сил никаких нет, существо ведет себя разнузданно, бьет посуду, царапается и никого не слушается, а утром пропустило через электромясорубку шесть тюбиков с дефицитным кремом. Я на минуту пошел якобы консультироваться с профессором, возвратился и продиктовал рецепт: три раза в день до или после еды пять добротных ударов ремнем по заднице, а если эффект достигается не сразу, то удвоить дозу.
А Птичка вторые сутки спит по десять часов, досыта читает и на час в день получает телефон, чтобы осведомиться насчет находящихся на излечении детишек и дать указания врачам. По вечерам мы собираемся в ее комнате, вчера с Васей, сегодня будем с Мишкой, и не даем ей скучать.
У меня из головы не выходит разговор с Медведевым: почему Алексей Фомич стоял навытяжку перед Лыковым? И еще слова генерала об Андрюшке… Проанализировав ситуацию, мы решили, что лучше всего взяться за дело Птичке, которую Алексей Фомич очень уважает, со мной он был как-то скован. Я позвонил ему, сообщил, что Птичка лежит с гипсом, и генерал обещал нанести визит дружбы. Маловероятно, а вдруг между "навытяжку" и "словами" имеется какая-то связь?
Сегодняшним вечером был Мишкин бенефис - разговорился, да еще как!
Пожалуй, пришло время рассказать вам об одном из самых старых наших друзей.
Если бы я составлял список известных мне и наименее приспособленных к защите своих интересов людей, Мишка непременно бы его возглавил. И не просто бы возглавил, а блистательно, без всякой конкуренции, ибо там, где нужно сражаться за себя, Мишка становится тупым, бестолковым, робким и беспомощным, как слепой щенок. Утверждаю это с тем большим основанием, что сам я из породы дворняг, битых, закалившихся под дождями и снежными бурями, но умеющих в поте лица добыть кость свою. Помните историю с телефоном? Не вмешайся я, Мишка до конца дней своих поминутно снимал бы трубку, со слезами на глазах умоляя повнимательнее набирать номер. А как Мишка женился? Анекдот! Два гoда водил Лизу в кино, покупал ей мороженое, бледнел, краснел и худел, как капитан из песни, стонал у меня на груди, пока я не взбесился, велел им взяться за руки и проревел: "Лиза, этот тип тебя любит и хочет немедленно, сию минуту жениться!"
А между тем Мишка, по авторитетнейшему свидетельству Елизаветы Львовны, был замечательным учителем русской литературы, абсолютно непримиримым и храбрым, как лев, когда приходилось отстаивать свои принципы. О них и пойдет речь. Каково общество, такова школа - в ней отражаются все его недостатки, как в зеркале. Общество бурлит - бурлит и школа, общество заболачивается - болото и в школе, общество возрождается - и вместе с ним школа, провозглашал Мишка на педсоветах. Крамола, но еще полбеды, куда больше неприятностей приносило Мишке его кредо: "Главное - научить детей сомневаться". "В чем сомневаться, товарищ Гурин, в общественном строе? - возмущались оппоненты. - В постановлениях партии и правительства?"
В прошлом у нас сложилось так: если на какую-либо книгу критика дружно набрасывалась, рвя автора на куски, читатели столь же дружно за ней охотились; официальное неодобрение было лучшей рекламой, достаточно вспомнить новомирские публикации шестидесятых годов.
Учитель, которого яростно ругали, приобрел широкую популярность и у учеников, и у родителей, которые всеми правдами и неправдами добивались перевода своих детей в Мишкины классы. Как известно, подобные вещи меньше всего на свете радуют коллег, а директриса тоже преподавала литературу.
- Вы растоптали программу! - гневно обличала она. - Расскажите во всеуслышание, чем вы заняли часы, предназначенные для "Евгения Онегина"!
- Читали и обсуждали "Мой Пушкин" Марины Цветаевой, - признавался Мишка.
- Почему вы это сделали?
- Никто увлекательнее и поэтичнее не доказал, что "Евгений Онегин" гениален, как и его создатель.
- Все слышали? А "Отцы и дети"? Не стесняйтесь, поведайте!
- Страсти, разгоревшиеся вокруг романа, невозможно понять без Писарева, - охотно признавался Мишка. - На уроках мы вели споры вокруг его статей, а роман ученики читали дома.
- Половина ваших учеников не знает наизусть стихотворений великих поэтов!
- Для того чтобы проникнуться красотой поэзии, не обязательно зубрить ее наизусть, лучшее запомнится само собой.
- Вы превратили класс в дискуссионный клуб!
С этим обвинением Мишка соглашался, да, в дискуссионный клуб. Ну и чем плохо, что ученики яростно спорят, не слыша звонка и надолго задерживаясь, если урок по расписанию последний? Да, он за споры, он даже подбрасывает хворосту в костер, обостряя их и под конец оставляя большой знак вопроса: думайте, сомневайтесь, отстаивайте свое, личное! Лишь собственное мнение придает прелесть мысли, как соль придает вкус пище, а какая другая литература в мире дает больше поводов для споров и мучительных раздумий, чем русская XIX века и начала XX? Роль учителя здесь сводится к роли русла горной реки, которое сдерживает и направляет бурный поток, свое мнение учитель высказывает, но никому не навязывает. И не надо навязывать, потому что даже самые великие умы человечества редко соглашались в чем-либо между собой, и требовать, чтобы каждый думал, как ты, не то же ли самое, что требовать, чтобы каждый одевался, ел и пил, как ты? Нас десятилетиями учили верить только в абсолютные истины, давайте же учиться сомневаться! Если все "за" - значит, это не истина, недаром в одном древнем государстве был обычай, по которому закон, принятый единогласно, автоматически считался недействительным. А кто без раздумий принимает чужое мнение, кто не ведает сомнений, тот может быть лишь слепым исполнителем чьей-то воли, далеко не всегда доброй…
Таково было Мишкино кредо; боролся за дело и свои убеждения - орел, лично за себя - мокрая курица: противоречие, которое не так уж часто наблюдается в нашем меркантильном мире. И Мишкина карьера, если таким словом можно назвать тридцать восемь лет учительствования, закончилась закономерным финалом: директриса едва дождалась его юбилея, который пышно отметила, вручила ценный подарок - сборник трудов Академии педагогических наук, и поздравила с выходом на пенсию, о которой Мишка и думать не думал. И вот уже два года он получает свои сто шесть рублей в месяц и по нескольку часов в день консультирует на дому учеников, получая за это по анонимным доносам гигантские деньги.
А начался наш вечер с воспоминаний.
Размышляя о всякой всячине, я как-то вцепился в одну мысль, обкатал ее со всех сторон и пришел к выводу, что решающую роль в судьбе человека, помимо случая, которому я тоже придаю колоссальное значение, имеет по крайней мере один свободный волевой поступок. Это как дорога: пойдешь налево - одна судьба, направо - другая; если обострить: пойдешь налево - опасно, но благородно, направо - безопасно, но бесчестно.
Давайте разберем один Мишкин поступок, и вы поймете, почему мы полсотни лет "неразлейвода" и будем горевать друг у друга на похоронах. В тридцать седьмом Мишкиного отца сажают и губят, чтобы через восемнадцать лет прислать справку с печатью и извинением. Но сыну "врага народа" пришлось плохо, кое-что я уже об этом рассказывал, и если бы не Василий Матвеич, Мишкина жизнь могла бы пойти вразнос. Дело в том что школьные горлопаны, не только Бычковы и Лыковы, а куда более авторитетные и власть имущие из педсовета, потребовали, чтобы Мишка отрекся от отца. Тогда это было в высшей степени патриотично - о таких достойных восхищения детях все газеты писали и цитировали: "Я, такой-то, заявляю, что врага народа Имярек отцом своим больше не считаю, отрекаюсь от него и горячо благодарю славные органы НКВД за раскрытие его злодейской деятельности, направленной на подрыв строительства социализма в нашей стране и лично против великого вождя народов товарища Сталина". Полистайте старые подшивки, найдете.
И вот десятилетнего Мишку, щуплого и тогда еще единственного очкарика в нашей компании, вызвали на педсовет. Василий Матвеич хмуро молчал, а вела заседание завуч Виктория Петровна, решительная, волевая и очень партийная женщина, из тех, кто всей душой проникся теорией вождя об усилении классовой борьбы по мере нашего движения к светлому завтра. Начала она многообещающе.
- Почему ты четыре дня не сообщал, что твой отец арестован как враг народа?
- Мой отец хороший и честный человек, - сказал Мишка.
- Значит, органы НКВД и товарищ Ежов ошибаются, а ученик четвертого класса Гурин их за это осуждает? - проникновенно спросила Виктория Павловна.
Мишка подавленно молчал.
- Припомни-ка, чье имя носит твоя пионерская дружина?
- Пионера Павлика Морозова.
- За что Павлика Морозова оплакивала вся страна?
- За то, что он донес на отца и был за это убит кулаками.
- Не донес, а честно сообщил! Может быть, ты считаешь, что Павлик Морозов поступил неправильно?
Мишка молчал.
- Повторить?
- Я могу сообщить про отца только то, что он хороший и честный человек.
- А если бы ты узнал, что он вредитель? - набросила удавку Виктория Павловна. - Ты поступил бы, как Павлик Морозов?
- Нет, - твердо ответил Мишка. - Мой отец не был вредителем, я всегда буду его любить и верить ему.
- Все ясно, товарищи? - подытожила Виктория Павловна. - Яблочко от яблони недалеко падает. Можешь Гурин больше в школу не являться.
В первый же вечер мы с Андрюшкой и Птичкой пришли к Мишке, молчаливому, удрученному и повзрослевшему. Он сказал, что мама устроилась уборщицей в контору и голодать они не будут, а он немного подрастет и пойдет на завод учеником. Мы предложили свой план: мы будем приносить ему домашние задания и контрольные, чтобы он пока учился самостоятельно. Тем более что речь шла об арифметике, остальные предметы, особенно историю, Мишка знал замечательно. Его отец, влюбленный в книги человек, научил сына читать в четыре года, и к своим десяти Мишка прочитал больше многих старшеклассников, а Пушкина не только стихи, но и прозу почти всю проглотил (отсюда и прозвище - пушкинист).
А на третий день к Мишке пришел Василий Матвеич.
- Ты, Мишка, вот что, - сказал он, - не вешай нос, посиди еще дома с недельку, заболел вроде, а потом начинай ходить в школу. На уроках русского не высовывайся, не будет замечать тебя Виктория Павловна - бог с ней, пусть не замечает, а если кто начнет приставать с Павликом Морозовым, молчи и пяль глаза, будто язык ко рту присох.
- А она меня с уроков не выгонит? - спросил Мишка.
- Теперь, наверное, не выгонит, - ответил Василий Матвеич. - У нее самой неприятности, позавчера брата посадили. Только об этом…
- Понимаю, Василий Матвеевич.
- И о том, что я у тебя был…
- Понимаю.
- Вот и хорошо, что понимаешь. Время, сынок, сложное…
- И ушел, святой человек, трижды раненный в гражданскую войну в борьбе за власть, которая перерождалась на его глазах. У Мишки висит его портрет, сделанный по фотокарточке, которую комбат Василий Матвеич прислал жене с фронта. Погиб он в сорок четвертом в Польше, и Мишка чтит его память. Так что всякие люди были в тридцатые годы, и очень плохие, и очень хорошие. Молчали или "ура" кричали? Да, в основном так. Но и молчать можно по-разному. Вот Василий Матвеич молчал или нет, если он спас от изгнания из школы, кроме Мишки, еще нескольких детей? А ведь рисковал, и сильно рисковал: покровитель детей врагов народа! Я бы такое молчанием не назвал.