- Найдем, Рыбалко.
- Коли там будете, товарищ капитан, пожурите дежурную сестру с полка. Ни в какую душу не хотела пустить наших девчат под крышу. Я ее хотел прикладом уломать…
- Вы приклад оставьте для немца, Рыбалко. Разве можно женщину прикладом? Никогда не поверю, лучше на себя не наговаривайте.
- Да, другая баба похуже фрица. Ох, и субъектки есть среди их…
- Не ожидал от тебя такого, Рыбалко. Больше никому не говори, а то оконфузишься…
- Да я пошутковал, товарищ капитан. - В темноте сверкнули его зубы. - Ежли вы к ферме, то вправо не берите, там минное поле. Манжула, держи леворучь, ты же знаешь…
На ферме играла гармоника. У полуразрушенной ко- шары собрались девушки и с ними Шулик, Горленко и неизвестный офицер из армейской пехоты. Букреев узнал среди девушек Тамару, двух автоматчиц из роты Цыбина и Таню. Увидев Таню, он нерешительно задержался в тени кошары.
- Послушаем, - сказал Букреев, словно извиняясь перед Манжулой.
Шулик тихо подыгрывал на гармонике и пел приятным тенорком. Букреева заинтересовала не известная ему, грустная песня. В войну рождалось и жило или скоропостижно умирало множество песен известных и неизвестных авторов. Неужели сам Шулик придумал эти слова? В песне была тоска по городу Николаеву, а Шулик был оттуда.
Он был из Николаева,
Ходил он по морям.
Война, война несла его,
Как парус, по волнам.
Моряк уходит в плаванье,
Где моря синева,
И слышатся у гавани
Прощальные слова:
- Если скажут, если скажут, что погиб я,
Вы не верьте,
Не пришел еще последний час!
Ах, милый город Николаев,
Николаевские верфи,
Я уверен, мы еще с тобой увидимся не раз.
Припев подхватили, и голос Шулика потерялся, но зато возникли голоса Тани, Котляровой и еще чей‑то женский высокий, сильный голос, вырывавшийся из общего тона. Это пела Тамара. Припев плавно угас, вступила гармоника, и снова тягучий и выразительный голос Шулика:
Гремят, грохочут выстрелы
Лавиной с темиых гор.
Ах, ночь новороссийская,
Суровый разговор…
Лежит моряк израненный,
Разбита голова.
Дружку он шепчет тайные,
Заветные слова:
- Если скажут, что погиб я,
Вы не верьте..
Манжула, уставший от ходьбы и, главное, от теплой встречи с земляком, вздремнул, ухватившись за дрючко- вину, торчавшую из стены. Палка лопнула под тяжестью Манжулы, с кошары обрушился слеглый кусок крыши.
- Кто там? - крикнул Горленко.
Узнав комбата, все поднялись.
- Надо бы спать, товарищи. Время позднее.
- Сейчас разойдемся, товарищ капитан, - сказал Горленко. - Ну, друзья, по казармам…
- Шулик, вы чудесную песенку пели, - похвалил Букреев.
Шулик последний раз "рыкнул" басами, сдвигая меха. Потом перебросил ремень через плечо и простился.
Тамара подошла к Букрееву.
- Товарищ капитан, разрешите узнать, который час?
- Половина двенадцатого, - сухо ответил Букреев.
Тамара ушла к дому, подхваченная армейским лейтенантом и Шуликом, а Горленко сопровождал автоматчиц и Надю Котлярову. Таня осталась одна.
- Как вам на новом месте, Таня? - спросил Букреев, поздоровавшись.
- Ничего, товарищ капитан.
Они пошли к домику.
- Вы не можете ли сказать, Николай Александрович, - она вдруг назвала его по имени, отчеству, - благополучно вернулась в Тамань вторая группа кораблей, ходившая в Анапу?
- Группа Курасова?
- Да.
- Была небольшая стычка в проливе, но корабли не пострадали.
- И личный состав не пострадал?
- Кажется, кто‑то из командиров кораблей…
Таня встрепенулась, близко поднесла к нему свое лицо, и он почувствовал ее обжигающее дыхание.
- Убит? Ранен? Кто именно?
- Только не Курасов, Таня. Уверяю вас. Но, кажется, ранен тяжело…
Таня постояла, порывисто подала руку и ушла.
Букреев направился к "фактории".
От Тамани стреляли.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Ранним утром, при первом же прикосновении Манжулы Букреев вскочил, быстро оделся и вышел на улицу. Степанова нигде не было видно. А хотелось поблагодарить его за гостеприимство.
Тамара, искоса посматривая на Букреева, чистила сапоги. Два солдата–санитара пришивали мелкими гвоздями парусину к носилкам. Дробные удары молоточка по перекладинам напоминали работу дятла по сухому дереву. Возле сарая, откуда тянуло запахом свежего конского навоза, Куприенко чистил светлорыжего трофейного венгерца с желтыми подпалинами на морде и в пахах. Букреев взглядом знатока осмотрел лошадь и позавидовал Степанову. Порода проглядывала в передних, сухих, с отлично развитой мускулатурой ногах, в такой же сухой и нервной голове с раздувающимися ноздрями, во всем сложении. На конечностях под тонкой и эластичной кожей были ярко выражены впадины, выступы, очертания костей, связок, сухожилий и сосудов. В строении экстерьера и горячности что‑то напоминало Букрееву оставленную им кабардинку. Куприенко умело работал щеткой. Со сноровкой кавалериста он оббивал ее ловкими и быстры, ми взмахами о скребницу и беззлобно покрикивал на венгерца, когда тот, боясь щекотки, приплясывал или отпрыгивал.
Тамара прошла мимо Букреева, напевая вчерашнюю песенку Шулика. На светлой и чистой коже щек девушки играл алыми пятнами румянец.
Идет волна, колышется,
Спешит издалека,
И над волною слышится
Нам голос моряка:
- Если скажут, что погиб я,
Вы не верьте,
Не настал еще последний час!
Ах, милый город Николаев, Николаевские верфи…
Манжула неодобрительно посмотрел на девушку, и она состроила ему гримасу, засмеялась и нырнула в двери.
Ночью шел дождь. По небу медленно передвигались удлиненные облака, уходя к синей гряде Предкавказья. Кругляки перекати–поля приникли возле похожих на казачьи бунчуки татарников, изредка сохранивших малиновые чалмы своих цветов. Травы после дождя теперь не свежели, а горкли и гнили. Только кое–где, вероятно, по старым овечьим тырлам или стоянкам кавалерии тонкими жальцами выдиралась брица.
Букреев направился к южной ферме, куда его с утра Батраков пригласил притти позавтракать. Вокруг поротно врылась в землю и замаскировалась бурьянами пехота. Автомашины и повозки, так же как полевые кухни и орудия, были спрятаны в ямах–капонирах, прикрытых сверху Камышевыми снопами и бурундуком. Степь жила своей новой подземной жизнью.
Серый легкий чернозем, смешанный с солончаками, задерживал дождевые лужи, и они поблескивали под лучами встающего солнца. Казалось, между травой набросаны серебряные блюда. Кое–где валялись немецкие гранаты, похожие на весовые гирьки.
- Вы зря, товарищ капитан, напростец идете, - предупредил Манжула. - Надо по дорожке. А то здесь подрываются.
К ферме вела телефонная линия. Столбы были спилены немцами. Заржавевшая проволока скрючилась над дорожкой. Пленные румыны лениво копали ямы для новых столбов и заискивающе посматривали на русских, проходивших мимо.
Моряки проснулись, ломали полынь на костры, умывались соленой водой, принесенной из лимана. На траве проветривались плащ–палатки. Кое‑кто брился, некоторые чистили и смазывали оружие. Невдалеке от биваков кружилась и каркала воронья стая.
Возле кошары, невдалеке от того места, где вчера собиралась "улица", за низеньким казачьим столиком уселись Батраков, Рыбалко, Баштовой и комсорг Курилов. Горбань хлопотал, то бегая в домик, то возвращаясь. Таня посыпала золой дорожку.
- Хозяйничаем?
- Приходится, товарищ капитан. - Таня откинула со лба светлую прядку волос.
- Завтракали? Или пойдемте с нами…
- Спасибо. Мы уже с девушками позавтракали.
Букреев подсел к столу, снял фуражку и перевернул ее донышком кверху. Баштовой подвинул ему миску с вареной картошкой, отрезал кусок хлеба.
- Если только у героического майора не попотчевались, Николай Александрович, в самый раз картошечки перехватить. Чистый крестьянский продукт.
Букреев прищурился на начальника штаба, усмехнулся уголками губ.
- А вы все‑таки майора забыть не можете, Иван Васильевич.
- Прямо скажу, не могу. Сейчас он в кавалеристы переквалифицировался, говорят?
- Напрасно вы на него. - Букреев перебросил в руках дымящуюся картофелину. - Напрасно…
- Не думаю.
- После завтрака потолкуем, Иван Васильевич. - Букреев разрезал картофелину на четыре части, круто посыпал солью и принялся есть. - Кстати, Николай Васильевич. Сегодня обещали доставить двести автоматов и еще кое‑что из снаряжения.
- Неужели доставят? - недоверчиво спросил Батраков.
- А почему бы и не так?
- Такая аккуратность в глухой степи…
- Воюем давно, пора привыкнуть.
Под обломанной сучковатой акацией на колоде сидел старик с белой, почти позеленевшей бородой, и чинил сеть. Его старческие с синими жилами руки медленно перещупывали сеть, глаза, почти лишенные ресниц, слезились. На старике были надеты латанные немецкие штаны, на плечах внапашку висел тулупчик. Возле деда, натянув холстинную рубаху на колени, притих мальчонка, с любопытством и несколько испуганно поглядывая на новых людей.
- Деду, а деду, кто это?
- Русские. Говорю, русские…
- Из Москвы?
- Может быть, и из Москвы.
- Это от их немцы убегли? От них…
Дед шевелил белыми губами, покачивал головой над ветхой снастью.
- Что же это внученок своих не узнает? - спросил Батраков.
- Не узнает? - Дед приставил ладонь к уху.
- Своих внук не узнает, - покричал Горбань старику.
- Да, сколько ему было, когда вы ушли? Посчитать, еще был несмысленыш. Для него сейчас тот свой, кто по шее не колотит.
- Горбань, пригласи старика к столу, - сказал Батраков и очистил место возле себя.
Старик подошел, степенно сел. От картошки отказался, но чай пил с удовольствием, откусывая сахар довольно крепкими еще зубами.
Вдали все еще раздавались взрывы.
- Еникаль гудит, - сказал дед. - Раньше, когда рыба шла, говорили - "Еникаль гудит". Теперь все порох и порох. Вот чиню сеть–самоловку, затоплял ее при немце. Была ловкая снасть–перетяга, на три длинника была, а теперь наполочала не выгадаешь. Она и султанку не удержит…
- Как при немцах жили? - спросил Баштовой.
- Жили? - Старик провел по бороде, охватив ее ладонями сверху донизу. Жизни не было. У меня семья была, я сам шестнадцатый. Всех угнали… - Две мелкие слезинки покатились по изъеденной морщинами коже и потерялись в бороде.
- Прямо не могу такие картины видеть, - Баштовой сжал кулаки, - бил бы их сволочей. А у моей Ольги… всех в Анапе вырезали.
Старик кивнул головой, открыл глаза.
- В Анапе то же самое… Вор крадет не для прибыли, а для гибели. Земля пустует. Какую непашь развели. Вот тут для вас степь, а пахали здесь… совхоз был когда‑то. Мышвы никогда столько не было, как теперь. Был немец спервоначалу гордый и злой и на глаз колючий, все видел на три сажени в землю. А потом как загудели ваши пушки, напала на них будто куриная слепота. Бегит на тебя и не видит. А думали мы, у их, как у голодных волков, кости из зубов не вырвешь. - Старик запахнул полу кожушка, пошевелил бескровными губами. - Спасибо за чай–сахар. Дай бог вам помощи.
- Чего мальчонка к столу не идет? - спросил Горбань. - Зову его, зову. Дичок совсем…
- Не пойдет, - ответил старик. - Мальчишка уже большой, стыдится. Без штанов он. Одна рубаха, да и та светит, как сетка–наметка.
Старик, поблагодарив "за чай–сахар", степенно направился к своему месту под акацией. Батраков встал и, по. манив Горбаня, пошел с ним в хату. Вскоре оттуда долетели голоса Батракова и его адъютанта, разговаривающих в повышенном тоне.
- Что там у них?
Букреев недоумевающе приподнял брови.
- Нельзя адъютантов называть Сашками, - сказал хмуро Баштовой, - сколько раз предупреждал нашего комиссара.
Батраков, выйдя на крыльцо, позвал старика.
- Опять душа открылась у комиссара, - одобрительно заметил Рыбалко. - Ишь, як до старика нахилився.
Замполит в чем‑то тихо убеждал старика. Тот отнекивался, и доносились его: "Ни, ни". Но в конце концов старик покричал в хату: "Трошка, возьми". Трошка вышел. В руках он держал шаровары Батракова. У мальчишки было сияющее, но и испуганное лицо. Горбань рассерженно подтолкнул мальчишку под бок. Батраков уселся за стол смущенный, но с тем особенным ясным взглядом, который словно отражал чистоту души этого человека.
- Ты, Сашка… чтобы больше не было…
- Последние штаны, товарищ комиссар, - буркнул Горбань. - Да и велики они на мальчонку. По голову в них влезет.
- Перешьют. Не будь дядькой Гринева.
Горбань был сбит с толку непонятным укором.
- Каким дядькой?
- "Капитанскую дочку" читал?
- Читал. Но где ж там, товарищ комиссар?
- Заячий тулупчик помнишь? Савельича–дядьку?
- А–а-а, - Горбань заулыбался. - Штаны еще совсем новые. Я бы мог свои отдать, краснофлотские…
- Перестань, Добряк Иванович. Знаю тебя.
- Наделил еще один заячий тулупчик, Николай Васильевич, - насмешливо установил Баштовой. - Очевидно, это последнее из вещевого мешка?
- Горехваты. Все немцы вычистили. Тамань! Слышали, у старика семья была, шестнадцать человек. Всех!
- Моих на Полтавщине теж растрепали, - угрюмо сказал Рыбалко. - Братишка у меня був, тринадцати годив. Ни разу мороженова ни ив… Письмо получил… Вбили…
Минуту все молча прихлебывали чай. Батраков поглаживал выгоревшие волосы мальчишки.
- Я в ямки пересидив, - тихо сказал мальчишка, - а мамку угналы.
- А знаешь, куда угнали?
- В Немечину, - строго ответил мальчишка.
- Вот ты, Горбань, Сашка, чорт твоей душе! Лучше бы вот такие дела матросам рассказывал. А то штаны, штаны…
- Да я теперь все понял, товарищ комиссар.
- Курилов, - обратился Батраков к комсоргу, - сегодня собери комсомольцев. В ротах проведите беседу о зверствах немцев на Тамани. Мне начполитотдела груду материалов дал, возьмешь. И вот такие примеры имей в виду.
- Есть провести собрания, - ответил Курилов.
- У меня сынок помер, - сказал Батраков, ни к кому не обращаясь, - доголодался в Ленинграде до дистрофии и в Кировской области не оправился. Ему, правда, пришлось испробовать мороженого, в Питере все же жили… А вот хлеба…
- Дистрофия? - Рыбалко наморщил смуглый лоб. - Ей бо, не чув такой хворобы.
- Дистрофия. - Батраков страдальчески искривил губы. - Да… Вот если еще раз доведется встретиться с немцами, буду молотить их только за одно это слово.
- До немца рукой подать, - сказал Баштовой.
Батраков встал, отряхнулся.
- Что же, Николай Александрович, пойдем к ребятам.
- Сегодня надо немного поразмять их, позаниматься, - сказал Букреев, - чтобы от такой ночевки не простудились.
По дороге к батальону Букреев рассказал о своей беседе с майором Степановым.
- Что же, есть причины для раздумья, - сказал Баштовой.
- Подумайте… Но я бы просил…
- Вы насчет такта, товарищ капитан?
- Да.
- Не беспокойтесь. После войны я решил пойти на дипломатическую работу. С иностранными представителями разговаривать хочу. А со своим соотечественником как‑нибудь столкуюсь…
На грузовых машинах, в клейменых ящиках, привезли автоматы. Машины окружили моряки, щупали ящики. Техник–лейтенант, еще юноша, с девичьим румянцем на щеках, пошел навстречу командиру батальона, на ходу оправляя пояс и желтые наплечные ремни. Споткнувшись на холмике, нарытом слепышом, застеснялся и покраснел еще больше. Подойдя, смущенно всматривался то в Букреева, то в Батракова, то в начальника штаба. Поднесенная к козырьку фуражки рука повисла в воздухе.
- Чего вы растерялись? - Букреев улыбкой подбодрил техника–лейтенанта.
- Вероятно, вы капитан Букреев?
- Я капитан Букреев, командир отдельного батальона морской пехоты. Вы, очевидно, из гладышевской дивизии?
Техник–лейтенант четко отрапортовал. Автоматы были присланы Гладышевым.
Приказав разгрузить машины, Букреев направился к "фактории", где его встретил Степанов, сидевший на крылечке рядом с Тамарой.
- Букреев, могу обрадовать.
Тамара встала и ушла.
- Чем порадовать, товарищ майор?
- Вызывали нас с полковником в штаб фронта. Вон туда, над лиманом ездили. Через три дня в Тамань.
- Вся дивизия?
- Вся целиком. Дело приближается, Букреев… - майор помедлил, поиграл плеткой, потом как бы мимоходом спросил: - Говорил с Баштовым?
- Да…
- Шут его знает, вот если что западет мне в голову, никак не отвяжется. Таким стал докукой. Ну, пойдем в хатку, расскажешь, да кстати за арбузом обсудим, как нам за эти три дня получше сдружить наших людей…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Дни проходили в усиленной подготовке. Бойцы батальона в предчувствии приближавшейся операции рьяно занимались с утра и до вечера. Люди на заре поднимались из‑под плащ–палаток, ломких от наморози. Бурьяны трещали под ветром. С лиманов снимались стаи птиц и уходили к югу. Море билось о берега, и на сплошь забеленной барашками его поверхности почти не показывались корабли. Самолеты летали на низких высотах, наполняя тревожным ревом моторов мокрую застуженную степь. Ночами, пробивая облака, опускался красный свет луны, освещая серые туманы, ползущие над землей. Стаями ходили теперь по степи крысы; то и дело слышались нервные автоматные очереди, отгонявшие грызунов.
Вдали, почти у вулканической гряды, с сумерек и до утра вспыхивали фары автомобилей, и, лежа на земле, можно было ясно слышать гул бесчисленных моторов автоколонн. Атака Крыма готовилась по начертанию чьего‑то всеобъемлющего разума. И батальон был только ковшом воды, влитой в кипучий поток, текущий к окраинам Таманского полуострова.
Букреев в который уже раз подсчитывал свои силы. Ему иногда казалось, что внимание, которым его окружили, не оправдано им. Может, и он сам и командование преувеличивают значение одного батальона в таком деле, как штурм огромного полуострова.
В батальоне находилось в строю восемьсот тридцать два активных бойца. По численности это немного, если сопоставить батальон с колоссальными массами войск, двинутых в наступление. Но восемьсот тридцать два здоровых, обученных, готовых на все моряков - это значительно.
Батальон имел шестнадцать станковых и тридцать пять ручных пулеметов, пять тяжелых минометов, двадцать три противотанковых ружья, около четырехсот автоматов, полуавтоматические и трехлинейные винтовки. Человек двести были вооружены пистолетами, и все, рядовые и офицеры, были снабжены кинжалами, которыми искусно владели.