Звенягин ощутил холод и застегнулся, откинул волосы взмахом головы и натянул фуражку.
…Снаряд разорвался невдалеке от мостика, и Звенягин почувствовал, что ему обожгло спину и бок. Звенягин покачнулся, ухватился за перегородку мостика, но пальцы безвольно скользили по железу, и он рухнул на палубу.
"Нет… Как же так…"
Беспощадная сила, способная в любой миг расправиться с любым живущим на земле, пригнула его к палубе, и он больше не мог подняться. К нему на коленях подполз раненый комендор.
- Товарищ капитан третьего ранга…
Кровь его лилась и смешивалась с кровью Звенягина.
Ставропольские теплые дожди и босые пятки сверстников, зоревые росы первых трав у Холодного рудника и морщины… морщины матери… запах потухающих самоварных углей… принесли ему море и летящий к своей цели корабль…
Звенягин глотнул воздух. Кровь хлынула в легкие, забурлила. Дух его еще боролся. Он приподнялся, но снова рухнул, и последние конвульсии потрясли его тело.
Шалунов, размазывая какой‑то жир по лицу (это были мозги убитого армейского лейтенанта), наклонился над Звенягиным, сунул руку, и она вошла в спину всей кистью. Шалунов в ужасе отдернул руку.
Разорвался еще один снаряд. Шалунов видел падающих людей, но слышать уже ничего не мог - барабанные перепонки лопнули, в голове гудело, стучало.
Корабль получил много пробоин и сразу потерял скорость. Надо было спешить. Рулевой, убитый осколком, обвис на штурвале. Шалунов оттащил рулевого и сам взялся за мокрый и липкий штурвал. Экипаж облетела весть о гибели комдива. В моторных отсеках, затыкая пробоины, по колена в воде, работали люди. Они сражались и с морем, и с врагом, и с горем.
Сверху летели команды, их нужно было немедленно исполнять. Корабль продолжал вести Шалунов по курсу, заданному теперь уже мертвым комдивом.
А в это время Звенягин лежал рядом с Баштовым, маленький, щуплый, прикрытый куском парусины, и возле него стали в почетный караул два комендора.
…Шалунов ткнул о берег наполовину затопленный корабль.
- Есть раненые? - спрашивали его.
Шалунов не слышал вопроса, но он знал, что так всегда спрашивают.
- Есть убитые!
- Убитые после…
- Есть убитые! - заревел Шалунов. - Павшие есть.
- Кто?
- - Звенягин. Комдив Звенягин.
Шалунова вызвали к Мещерякову. Узнав о гибели Звенягина, Мещеряков невидящими глазами смотрел на Шалунова, измазанного сажей, кровью и чем‑то жирным и липким.
- Звенягин убит? - переспросил он.
- Да, убит, товарищ контр–адмирал.
Мещеряков не мог скрыть своих чувств. Он поднес руки к лицу, опустив голову, тяжелыми и неуверенными шагами вышел в соседнюю комнату.
Начальник штаба спрашивал Шалунова о ходе высадки. Тот ничего не слышал. Начальник штаба положил перед ним лист бумаги и письменно задавал вопросы. Шалунов отвечал ему, оставляя на бумаге следы ладоней.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
"Все должны с презрением встретить нас, - думал обескураженный Букреев, подваливая к пристани, - так позорно ни с чем возвратиться". Все смешалось: тонкие расчеты, длительная подготовка, пламенные речи, клятвы… Северо–восточный ветер оказался сильнее всех расчетов, всего того, что они употребили для достижения своей цели.
Весть о гибели Звенягина ошеломила Букреева. Звенягин погиб, спасая их, - подумал Букреев, - погиб потому, что они замешкались и пришлось их "няньчить". Командир дивизиона, может быть, погиб из‑за их нерасторопности.
Манжула принес новое известие - тяжело ранен Баштовой, убит Плескачев и, кажется, убит доктор. Выход из строя начальника штаба и начальника взвода связи тяжело отразится на судьбе высадившейся части батальона, лишенной теперь раций, телефонных аппаратов, запасов ракет…
Неужели убит жизнерадостный доктор Андрей Андреевич?
На пристани все шло, как обычно, по–деловому. Краснофлотцы подтянули баграми боты, ошвартовали их своими привычными мускулистыми руками с посиневшими и мокрыми, как у прачек, пальцами. Комендант причала на ходу пожал Букрееву руку и пошел на край помоста, заложив руки в карманы новенького клеенчатого плаща, которым он, очевидно, гордился. Катерники, приставшие раньше, возвращались с дымящимися ведрами кипятка и караваями хлеба. Они весело зубоскалили и шутливо стучали зубами, показывая, что утро холодное. "Хозяйка спит еще", - крикнул какой‑то матрос, спрыгивая с катера навстречу идущим товарищам. Напоминание о хозяйке носило особый игривый смысл, потому что все засмеялись. Торпедники участвовали в конвое, могли тоже погибнуть, и, может, их радовало то, что сегодня "опять пронесло".
Люди первой роты и сам их командир были наружно тоже совершенно равнодушны к тому, что произошло. Они лениво, как будто неохотно расставаясь с обсиженными местами (многие успели вздремнуть), выгрузились. Поторапливаемые взводными, построились, отойдя от пирса, поеживались, притоптывали ногами, с завистью посматривая на торпедников. Им тоже хотелось попить чайку, поесть и отдохнуть. На некоторых лицах Букреев заметил даже радость, она притаенно светилась изнутри. На том берегу сражались и многих нет, конечно, в живых, а им пока отсрочка.
С того берега доносился скрадываемый расстоянием гул боя. Высоты Крыма стояли вдали строго и мертво, но у берега в сизой дымке дугообразно горело пламя. Вспыхивающий и притухающий свет, то светлый с голубизной, то красноватый, острый, напоминал электросварку. Моряки внимательно наблюдали за тем берегом, и лица их суровели.
- Дерутся.
- Ребятам достается. А мы тут…
- Перефорсировать бы пролив…
- Штормит.
- Гляди, немец "козлов" пустил. Мало с земли, еще и с воздуха начал гад молотить.
- А где же наши?
Стайки неприятельских пикировщиков или "козлов", как их называли, покружив в высоте, ринулись вниз. Так ястребы бросаются на высмотренную добычу.
- Влепили, гады! - крикнул какой‑то моряк и быстрым движением пальцев расстегнул ватник, гимнастерку. - Влепили!
Позади нарастал низкий, басовой гул, сразу заставивший всех повернуться. Из‑за крыш домов, мокрых и скучных, из‑за полуоголенных стволов деревьев вынеслись штурмовики. Над ними, переворачиваясь и словно купаясь в воздухе, попадая в лучи далеко встающего солнца, летели "Яки".
Штурмовики двумя стаями понеслись к Крыму. У всех вырвался вздох облегчения. Это "была реальная помощь. Пехота любила штурмовой самолет. "Летающие танки" делили с ней все тяготы наземной страды, появлялись в самую нужную минуту и не гнушались помогать ей в "мелочах", вплоть до уничтожения вражеского взвода, отдельной пулеметной точки или прочесывания траншеи.
- Дали!
- Смотри, еще идут.
К тому берегу пришли еще две стаи, и снова кувыркались в воздухе истребители сопровождения.
- Огненная земля, - сказал кто‑то, смотря в ту сторону.
И вот впервые услышанное всеми слово определило название первого куска земли, откуда началось освобождение Крыма - второй тур причерноморского похода до Измаила и Констанцы.
- Огненная земля, - сразу повторили многие.
- Огненная земля, - раздумчиво произнес Манжула.
- Ну, хватит спектакля, - крикнул Рыбалко. - Становись!
Скомандовав, он сорвал голос, хотел что‑то еще сказать, но досадливо отмахнулся и, повернув взводы направо, повел их согласно приказанию Букреева.
- Як собака побитая, а не рота, - сказал он Букрееву, хмуря черные, сросшиеся на переносице брови.
И тогда Букреев понял, что наружно невозмутимый Рыбалко тоже не меньше его переживал неудачу.
- Вы организуйте людям горячую пищу, - приказал Букреев Стрельцу, оставленному на этом берегу для организации снабжения батальона и переотправки на плацдарм. - Обязательно горячую и мясную пишу- Только из свежего мяса.
Стрелец, высокий мужчина с атлетическими плечами и словно сдавленным с боков смуглым лицом, неумело откозырял и потрусил вперед, придерживая рукою кобур с пистолетом. Вы бы не трудили себя, товарищ командир, - просто сказал Рыбалко, - шли бы отдыхать.
В это время с корабля сносили Звенягина. Букреев приказал остановить и повернуть роту.
Звенягина несли на санитарных носилках, прикрыв парусиной. Голова его, со слипшимися волосами, чуть покачивалась, умиротворенная улыбка сохранилась на его лице, в изгибе насмешливых губ.
Букреев опустил руку, взятую под козырек, и снял фуражку. Впереди шел Шалунов, без шапки, в своем кожаном костюме, в высоких сапогах с голенищами, сбежавшимися гармошкой. Шалунов шел, склонив голову и сгорбившись, стараясь не оскользнуться на пригорке. Здесь еще сохранились следы многочисленных подошв, отпечатанных на мокрой глине, рубчатые следы автомобильных баллонов, окурки, вдавленные в грязь, и разорванные на мелкие части письма, выброшенные десантниками. К пристани подбегали матросы и солдаты, останавливались, снимали шапки.
Парусину откинул порыв ветра. Все увидели разорванный китель, ордена, залитые кровью.
- Никого не щадит, - сказал шофер. - Вот генерала нашего тоже угадала бомба. Какой был! Тоже Герой! Сносу, кажись, не было бы.
Непрерывно били по Крыму артиллерийские батареи. Море шумело и выносилось на берег, почти достигая обрывов.
Среди военных, сбежавшихся к пристани, находилась Тамара. Она всю ночь продежурила на берегу и не ушла домой, поджидая возвращения десантных судов.
За столпившимися на пригорке солдатами стояла Тамара, не понимавшая еще, что происходит, для чего собрались люди. Она была, как обычно, подчеркнуто затянута ремнем, волосы аккуратно уложены. Она хотела встретить Звенягина после операции такой, какою он любил ее видеть.
Таня подошла к подруге и что‑то сказала ей. Тогда Тамара, расталкивая солдат, быстро пробилась вперед, она, очевидно, хотела броситься навстречу процессии, но заколебалась. На красивом ее лице появились и скорбь, и испуг, и еще что‑то детское: подрагивают, кривятся губы, и ребенок старается проглотить слезы, чтобы не разреветься.
Носилки приближались. Тамара приподнялась на носки, взглянула на покойника и, уже не раздумывая, бросилась вперед, прижав к груди сжатые кулаки.
Солдаты загомонили, подвинулись. Каждому захотелось быть впереди. Моряки раздвинули толпу и очистили дорогу.
Матросы бережно несли командира дивизиона. Они осторожно ступали и, почти не покачивая плечами, медленно шли в ногу с Шалуновым.
Шалунов заметил Тамару. Не поднимая головы, он недружелюбно скосил на нее глаза. После встречи с Мещеряковым Шалунов успел ополоснуть лицо, но все же кровь и жирная копоть остались на ушах, шее и лбу. Тамара хорошо знала Шалунова и сейчас взглядом спрашивала его разрешения подойти ближе, но тот, как бы не заметив этой молчаливой просьбы, опустил голову.
Тамара сделала несколько робких шагов навстречу. Сблизившись с ней, Шалунов тихо, со сдержанным озлоблением прошептал:
- Уходи отсюда.
Тамара вздохнула, отшатнулась.
- Мне? Уйти?
Тогда он решительно перебил ей дорогу. Тамара словно застыла на месте, пропуская мимо себя носилки, экипажи кораблей, стрелковую роту Рыбалко, солдат, шоферов, причальных матросов в брезентовых плащах, с откинутыми капюшонами. Гудели возвращавшиеся от Крыма самолеты.
Таня, взяв под локоть Тамару, повела ее по истоптанной дороге к главной пристани. Еще издали были видны сваи разбитых причалов и высоко взлетавшие белохвостые буруны.
- Тамара… что сделаешь?..
- Почему они так?
Тамара больше не могла сдерживаться, она рыдала, всхлипывала, и лицо ее сразу стало некрасивым.
- Успокойся, Тамара.
Таня, утешая ее, думала о Курасове. Кто‑то сказал, что корабли Курасова пристали к Тузле, как и полагалось по плану. Но пока его не было, и кто знает?.. Кто думал, что Звенягина сегодня понесут на плечах?
- Перестань, Тамара… Перестань, а то я тоже разревусь. Хорошо будет? И так про нас, девчат, говорят. А ты…
- Как он мот? Почему он так сделал?
- Шалунову тоже тяжело и всем им. Они друзья Звенягина. Иногда не хочется делить с кем‑нибудь горе.
- Что я им сделала плохого?
Подруги поднялись на пригорок. Справа остался памятник, знакомый им обеим по недавним воспоминаниям. Запорожец на гранитном цоколе смотрел в их сторону. Девушки свернули в первый переулок. За ними увязалась худая собачонка, полаяла и убежала в кусты засохшей бешенюки. Девушки шли теперь молча - одна стройная, худенькая, в шинели с разрезом позади, так что видно было мельканье ее подколенных сгибов, обтянутых тонким чулком, вторая, как увалень, в намокшей одежде морского пехотинца, в сапогах, озябшая, уставшая, с санитарной сумкой, автоматом и кинжалом у пояса. Горе сблизило их. И может, надолго вот с этого таманского утра сохранится их военная дружба.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Мещеряков, незаметно почти вплотную подъехавший к Букрееву, пригласил его ехать с собой. Спокойствие контр–адмирала вернуло мысли Букреева в тот спокойный мир, который, казалось, был им потерян. Он вел себя так, как будто они только что расстались и, пока они не виделись, ничего не случилось.
Но сначала отдавшийся утешительному чувству спокойствия, Букреев вдруг встрепенулся. Он стал сбивчиво объяснять причину неудачи, но понял, что все, что он говорил, неубедительно.
- Все бывает, - мягко остановил его Мещеряков. - Я уже знаю из доклада Шалунова про те условия, которые не позволили вам провести высадку. Стихия, Букреев. Куда вы? Сейчас ко мне, ко мне…
В домике, где остановился Мещеряков, сонная хозяйка жарила пышки. Девушка, дочь хозяйки, с косой, небрежно собранной пучком на затылке, любовно обрамляла селедку кружочками свеклы и лука. Увидев Мещерякова, подняла кулачки к глазам (в одном кулачке был нож) и игриво сказала:
- Противный лук. Все глаза выел, Иван Сергеевич.
- Все не выел, крошка, - Мещеряков пошлепал ее по полной руке, - глазки на месте.
Девушка улыбнулась, на щеках, на подбородке появились ямочки.
- Сегодня опять будут нас бомбить немцы, Иван Сергеевич?
- Военная тайна, - пошутил Мещеряков, снимая макинтош. - Познакомьтесь с капитаном Букреевым… Анна Матвеевна, тоже будьте знакомы.
Хозяйка неприветливо кивнула головой, а девушка растопырила пальцы, показывая, что не можег подать руки, и, прищурившись, закивала головой.
"Положительно мир вечен, - подумал невольно Букреев. - Как трудно изменить установленное однажды движение".
Досада не покидала теперь его и, прислушиваясь к орудийной канонаде, он молчаливо барабанил пальцами по столу. Мещеряков занимался с адъютантом своими делами, бегло просматривая какие‑то бумаги, и здесь догнавшие его. Пухлые его пальцы шевелили бумаги осторожно, словно только что пойманных раков, которые могут еще ухватить его руку.
- Начальнику штаба, - приказал он, захлопывая папку. - Меня сейчас интересует десант. По десанту тут еще ничего нет. Еще не запрашивали?
- Кроме утренней радиограммы, ничего.
- Ветер стихает, но из Азовского моря пошла зыбь. Плохо будет с высадкой, - сказал Мещеряков, отпуская адъютанта. - И все же под вечер вас, Букреев, пустим. Батраков высадился, дерется… Молодец… как обычно…
Букреев вздохнул, ничего не ответил.
- Пехота тоже вцепилась, но не вся. Тоже штормяга, как выразился бы Звенягин, помешала. Туго приходится. В армейской пехоте много горных азербайджанцев, не привыкших к морю.
- Может, прикажете сейчас, товарищ контр–адмирал, не дожидаясь вечера? - спросил Букреев, выжидательно смотря на Мещерякова.
- Э, не спешите. И так потери и в людях и в плавсредствах. А сейчас вышли на охоту "бэ–дэ–бэ". У нас к ним пренебрежительное отношение. Но эти бронированные утюги прескверная штука.
- Бэ–дэ–бэ плохо, - невпопад вставил Букреев.
Мещеряков взглянул на него мельком, но пытливо.
- Все бывает, Николай Александрович… Гладышев и Степанов пока на этом берегу. Насчет вас справлялись и кланялись. Задача не изменилась, и вам придется поработать… - Мещеряков задумался. Девушка, накрывавшая на стол, не получала от него теперь ни веселых взглядов, ни шуток, которые ее подзадоривали. - Звенягина не могу забыть… На моих глазах вырастал. Жаль Баштового… Генька у него, сынок. Мой крестник. Куниковец! Жена хорошая. Кстати, вашим семьям вызов послали. Снарядили за ними целую экспедицию, а то билеты, пересадки. Ваших придется через Красноводск везти…
Букреев понял, что контр–адмиралу тоже не так хорошо, как вначале показалось.
- Можно было подождать с семьями.
- К чему ждать? Теперь наступаем. Движение вперед и вперед. Скоро мы здесь будем глубоким тылом. Скучно покажется первое время.
Мещеряков приподнял бровь, прислушался. Послышался нарастающий звук тяжелых моторов. Зенитные пушки открыли огонь, стекла в окнах задребезжали. Хозяйка вбежала в комнату и снова выскочила, прихватив что‑то вроде старого салопа, висевшего на гвозде. Свист, больше пойманный чувством, чем слухом, прорезал воздух.
- Сбросил! - У Мещерякова приподнялась выжидательно вторая бровь.
Домик тряхнуло, стоявший на столе графин покачнулся.
- В районе порта, - угадал Мещеряков. - Вы своих людей отвел" оттуда?
- Отвел, товарищ контр–адмирал.
- Злится немец за десант. Там где‑то Шагаев. Еще пристукнет.
Он налил две рюмки водки и первый выпил. Снова домик тряхнуло, и рука адмирала, нацеленная на селедку, дрогнула.
- Скоро скучно здесь будет… Да–а-а… - Мещеряков неестественно засмеялся.
Шагаев пришел возбужденный. Он, захлебываясь, рассказывал, как их "накрыло", как он чуть–чуть не был убит, как многие струсили, а он нет. Показывал на плащ, якобы порванный осколками. Сбивчивый его рассказ пересыпался нервным смешком. Когда он умывался здесь же в комнате над тазом, руки тряслись. Он достал зубную щетку, принялся чистить зубы и со ртом, забитым порошком, все продолжал говорить, рассказывая, что ему пришлось пережить.
Мещеряков насмешливо заметил Шагаеву:
- Зубы‑то зря трешь, Шагаев. Чистил же утром…
- Ах, да… - Шагаев виновато засмеялся. Его мясистые щеки покраснели. - Но зубы‑то опять забило. Такая гарь!
Окончив умывание, присел к столу, выпил.
- Да, Иван Сергеевич, Звенягин‑то! Не верится! - Он положил на тарелку котлету, жареной картошки и присыпал сверху мелко нарезанной, по–осеннему свежей петрушкой. - Хоронить где будем? Здесь?
- Хоронить? - Мещеряков отвернулся и сидел теперь ссутулившийся и скорбный. - Хоронить Звенягина? Звенягина?
…Было совершенно мирное, прохладное утро, с установившимся равномерным ветром. Орудийная стрельба стала привычна и не тревожила. По улицам проходила артиллерия. Продавливая глубокие следы в мокром песке, гусеничные тягачи тащили тяжелые гаубицы. Артиллерии проходило много, не меньше бригады. Букреев узнал кое–каких офицеров, присутствовавших на совещании перед десантом. Они стояли на Тузле, а теперь куда‑то перебазировались со всеми своими полевыми ремонтными мастерскими, обозами.
Манжула сидел в машине рядом с Букреевым, стараясь не стеснять его и Шагаева. От него пахло кислотой просыхающей ватной одежды, крепким табаком. Мещеряков иногда оборачивался к ним со своего переднего "хозяйского" сидения и расспрашивал Манжулу, как проходило плавание через пролив. Манжула отвечал односложно, и в этих куцых ответах Мещеряков уловил трудности ночи.