Заработали моторы. Дрожание железного корпуса сразу успокоило нервы.
- Людей хватать на ходу, - приказал Букреев, - только на ходу.
Волны окатывали их, борта оседали, где‑то близко рвались снаряды. Падали смерчи, подкрашенные голубым светом прожекторов. На минах подорвались еще два судна. Первая группа десантников успела пристать к берегу. Противник почти оставил в покое корабли, перенеся огонь на пляжи. Скорее "туда"! Все напряженно смотрели вперед, и на лицах всех можно было прочитать одно желание - быть там скорее, на твердой земле, скорее помочь товарищам.
- Цыбин там! Автоматчики!
- Вторая рота!
Где‑то должна быть дамба. Ее надо штурмовать. Но дамбы не видно, а только однообразная линия высокого берега. Очевидно, суда снесло влево от цели. Букреев приказал итти напрямик к берегу, высаживаться и на суше уже ориентировать удар.
Но что это? Судно уже не дрожит и не слышно рокота моторов. Откинув крышку трюмного люка, что‑то, захлебываясь, кричал моторист, и его измазанное, исковерканное от крика лицо освещает прожектор и, кажется, крутит и жжет.
- Ду–ду–ду, - стучит пулемет с берега.
Гребной барказ проскакивает мимо, и раскачиваясь яростно и в такт, гребут матросы.
- Моторы стали!
Рыбалко пригнулся и, кажется, готов Прыгнуть туда, где идет бой, где их ожидают. Второй мотобот поднят на гребень волны, и с пестро раскрашенных клепаных бортов, овально загнутых к днищу, сбегают светлые засаленные струйки. Моторы работают. До слуха доносятся шум, резкие выхлопы глушителей и видна стремительная и тугая линия натужно выброшенной отработанной горючей смеси. Букреев пытается приблизиться ко второму мотоботу. Все работают досками, баграми. Наконец, борта стукнулись и оттуда протянуты десятки рук. "Трос намотался на винт!" Крик падает и уходит за ветром. Два суденышка крепко сцепились. Их несет по течению. При свете прожектора Букреев видит словно покрытые фосфором окаменевшие лица и волны, падающие с каким‑то металлическим шумом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Отходя от Таманского порта, Звенягин невольно смотрел туда, где осталась обиженная им девушка. Вспыхивали и гасли створные огни, как последний привет друзей. А не стоит ли она где‑нибудь там? В прошлый раз, когда он уходил в Геленджик, Тамара сумела вырваться из полка и прикатила от Соленого озера на велосипеде. Долго тогда виднелась на крутобережье ее тонкая фигурка с поднятой рукой. Теперь не увидишь… "Обидел все же я ее, - подумал Звенягин, - грубо обошелся…" От сознания своей вины легче не стало.
Шалунов командовал, опьяненный долгожданными ощущениями неограниченного хозяина корабля. Приятно было наблюдать его со стороны. По личному опыту Звенягин знал, - сейчас Шалунов ни в коем случае не может думать об опасностях, о неблагополучном конце похода, он только начинал. Перед походом Шалунов обходил корабль и, думая, что его никто не слышит, любовно прикасаясь к разным предметам, ласково произносил: "Резвунчик ты мой… Резвунчик". У бесшабашного Шалунова это слово звучало очень трогательно. И почему именно "Резвунчик"? Экое придумал! Может быть, новый командир уловил какие‑то особые качества корабля, довольно тяжелого на ходу, мало того, рыскливого и во всяком случае не лучшего в дивизионе. Сегодня корабль действительно шел резво. Чувствовалась легкость руки командира. Шалунов умело сочетал ход с направлением ветра, с длиной волн. Корабль не ломало, круто не кренило и не сшибало боковой волной. Если приходилось окунаться, то корабль свободно взрезал гребень волны и выносил свою носовую часть, отбрасывая устремившуюся к палубе воду. Звенягин щадил самолюбие Шалунова, не подменяя его как командира. Но когда Шалунов слишком быстро забрал вперед и потерялись остальные корабли, Звенягин покричал:
- Не спеши, Шалунов. Флагман должен следить за своими кораблями, как квочка за цыплятами.
Случайно найденное сравнение понравилось самому Звенягину. Почему‑то вспомнилась одна из ставропольских весен, вспомнились двор, огороженный известняком, нарубленным отцом в каменоломнях по дороге к селу Татарке, розовое цветение кураги и мать в платке, по–крестьянски повязанном под подбородком. Мать выпроваживала из сеней цыплят и тревожно квохчущую серую клушу. Желтенькие пушистые шарики попискивали, неумело перебирали по земле розовенькими лапками и часто, как будто обжигаясь, отдергивали их. Он, мальчишка, не раз запускавший в курицу или гуся палкой, смотрел на эту птичью семью, и ему было стыдно за свои жестокие поступки. Курица попылила крыльями, уселась. Цыплята, наклевавшись мелко нарубленного яйца, сбежались и запутались в ее перьях.
Шалунов повернул и, близко пройдя мимо "СК", на котором шел Баштовой, направился к группе кораблей, стартовавших второй очередью под командованием Курасова, переправлявшего армейцев Степанова.
Баштовой спал в носовом кубрике сторожевика. Рядом с ним спал Плескачев, лежали, прислушиваясь к наружным шумам, доктор и переводчик Шапс. Тут же устроилось еще несколько связистов. Вначале они не решались спускаться, зная, что отсюда в случае чего не выскочишь. Но Баштовой первый показал пример и за ним последовали другие.
На корме, у дымовых шашек, сидел Линник. С хитроватой смекалкой опытного десантника он все же помедлил лезть вниз и остался наверху. Тут же пристроились с пулеметами Шулик, Брызгалов и два друга - Воронков и Василенко.
Поставив пулеметы строго по ходу корабля, чтобы в случае чего отразить атаку противника (в проливе бродили и "бэ–дэ–бэ" и торпедные катера), все четыре пулеметчика, уплотнившись в кружок, достали фляги с водкой.
- Ожгло, - крикнул Василенко.
- Не закусывай сразу, Василенко, - порекомендовал Воронков.
- Ожгло, говорю, - сказал он уже с набитом ртом.
- Пущай бы погорело внутри, дурень.
- А я тоже не люблю, чтобы горело. Выпил и - сразу закуска, - вмешался Шулик.
Воронков степенно произнес:
- Водку тоже с умом надо употреблять.
Снова забулькала жидкость. Все выжидательно притихли, наблюдая, как крупные пальцы Воронкова, подхватив фляжку, почти неподвижно держали ее надо ртом. Когда Воронков отнял фляжку ото рта, Шулик наклонился снизу к нему.
- Уважаю… Ни слезы.
- Сколько выдержишь без закуски? - спросил Брызгалов.
- Сколько хочешь, на спор.
- А без спора?
- А без спора нет смысла. Дай‑ка, Василенко.
- Погорело?
Воронков со звоном раскусил сухарь.
- В аккурат. Как закрепимся на том берегу, еще можно.
- Оставил разве? - спросил Шулик.
- А ты думал? У меня фляжка румынская.
- Литр тянет.
- Тысяча сто граммов, - поправил Шулик Воронкова. - Вымерял… Знаю…
- У меня немецкая, - Шулик добавил с сожалением. - Восемьсот пятьдесят помещается всего. Надо бы все же румынскую иметь.
- Брал бы две сразу, - сказал Брызгалов, собирая остатки пищи на ладонь.
- Что я баталер? У меня и так двенадцать гранат, четыре диска да еще тысяча пятьсот автоматных, да "максимка" со всей снастью. А я сам тяну чуть побольше румынской фляжки.
- Нищего представляешь, - с голенищею. Все одно, никто не подаст. - Василенко прислонился к пулемету… - Полагается посопеть после чарки.
Ветер свистел. Изредка корму перехлестывало волной. Все спали или притихли.
Старый коммунист, рабочий судоверфей и в прошлом рыбак, Линник изучил побережье от Одессы до Херсона и потому в начале войны попросился в морскую пехоту, думая помочь своим знанием берегов, лиманов, засад. Но война отнесла его от родных мест, и вот он- десантник, парторг батальона. Кто‑то говорил, что Линник ничуть не рыбак, а учитель, кое‑кто хотел приписать ему службу у Котовского и еще какие‑то лихие дела в Молдавии во время гражданской войны. Слухи эти Линник не подтверждал и прикрикивал на моряков, романтизировавших своего парторга.
Он сражался осторожно, без выкриков, свойственных матросской молодежи, но в тяжелую минуту его грузная и спокойная фигура появлялась "в самый раз". Шуметь и браниться он не любил, но его побаивались, хотя в звании он был невелик.
Все знали, что придется проходить минными полями, и все приготовились к разным неожиданностям. Но все также думали, что именно о н и не попадут в беду и все обойдется. Баштовой так измотался, что вообще ни над чем не задумывался. Ему хотелось выспаться, так как по примеру прошлых десантов хорошо знал - уцепившись за берег, вряд ли придется хотя чуток вздремнуть в первые дни.
Сторожевик натолкнулся на мину на третьем часу похода. Взрыв пришелся в носовую часть. Баштовой проснулся от удара в голову. Глазами, залитыми кровью, он мог все же увидеть, как Плескачев, разрезанный надвое, исчез в проломе, куда хлынула вода. Баштовой видел доктора, поднявшего руки и словно прилипшего к обшивке, койку, сорванную с пазов, мелькнувшую перед глазами розовую раздробленную кость руки переводчика Шапса. Потом Баштового опять ударило в голову чем‑то тяжелым, и он потерял сознание. Холодная вода, продолжавшая врываться через пробоину, возвратила его к жизни. Он пополз, переваливаясь через трупы, обломки мебели. Где‑то он слышал голос доктора, и это придало силы. Корабль накренился, и потому легче было, привалившись боком, выбираться вверх по узкому трапу. Он судорожно хватался за скользкие поручни, разжимал сцепившиеся пальцы и передвигал руки, не отрывая ладоней. Ухватившись о закраину люка, он почувствовал, что силы окончательно оставили его. Еще немного, и он сорвется туда, где клокочет и хрипит. И вдруг невыносимая боль: доктор схватил его за волосы и вытащил на палубу. Гремящая волна окатила их, загасив зеленоватое пламя, ушла.
- Доктор, доктор, - Баштовой беззвучно шевелил губами и, как слепой, шарил пальцами по мокрой палубе.
Но доктора вблизи не было. Подхваченный волной, доктор расшибся о штурманскую рубку и был смыт в море вместе с щупленьким переводчиком. Очнувшись в воде, доктор пробовал плыть, но обмундирование стянуло тело. Доктор последний раз вынырнул, хватил жадно воздух. Все закружилось, заплясало перед глазами. Он еще понимал, что мимо него прошел малый катер, слышал крики. Белые, светящиеся пузырьки пролетали, как пули. Доктор погрузился в воду. Шум винта погас…
Малый катер, или "каэмка", как называли его черноморцы, приблизился к тонувшему сторожевику. На катере стояли матросы, здоровые, сильные, вооруженные кинжалами и пистолетами.
- Живых! - предупреждающе орали они. - Только живых!
- Идем к берегу!
Десантники столпились у бортов. Матросы "каэмки" с силой, словно срывая злость за задержку, хватали с борта десантников и швыряли их на дно катера. Шулик возился с пулеметом. Ему помогали Брызгалов и Воронков.
- Бросьте пулемет, мать вашу так…
- Что же мы без пулемета, - орал Шулик, - катись, если некогда.
Матросы сняли пулемет, а Шулика и его друзей сорвали с палубы. Брызгалов смеялся жутко нервным смехом только что спасшегося от гибели человека.
На сторожевике оставался освещенный заревом Линник.
- Начальник штаба здесь! Баштовой!
- Сигай, - закричал старшина катера, - сигай, чорт пузатый…
- Начальник штаба…
- - Сигай вместе с начальником штаба.
- Ранен начальник штаба.
- Берем только живых.
Катер проскользнул по борту. Брызгалов и Василенко схватили Линника за ноги и опустили его вниз головой.
"Каэмка" была уже в полукабельтове от корабля. Шулик устанавливал на носу пулемет, заправляя ленту в приемник.
- Пока суть да дело, прогрею ствол.
Шулик открыл огонь туда, где искрили крупнокалиберные пулеметы, повернутые немцами для кинжального действия по пляжу высадки.
- Хорош "Максимка", - сказал Шулик. - Ишь, притихли. Ну, пора готовиться. Сейчас начнут нас крестить фрицы…
- Баштовой, - убивался Линник. - Человека бросили.
- Спасут его, - прикрикнул на него старшина катера, - начальника штаба спасут. Не такой человек, чтобы бросили. Ты готовься штаны полоскать, видишь, где ты нужен…
…Звенягин видел, как подорвался на мине сторожевик.
- Начинается, - выдавил он сквозь зубы. - Туда.
Звенягин стал рядом с Шалуновым, но, несмотря на осложнение обстановки, оставался верен себе и подавал только советы. Шалунов мчался по заданному курсу. Когда сторожевик был близко, Звенягин скомандовал:
- Ошвартоваться с правого борта.
Шалунов блеснул на него белками глаз и оскаленным ртом.
- Есть.
Звенягин, схватившись за поручни и изогнувшись вперед, подождал, пока борта стукнулись, перепрыгнул на горевший корабль и побежал. Заметив Баштового, Зве- нягин остановился, обнаружив, что он еще жив, позвал последовавших за ним двух моряков из экипажа Шалунова.
- Взять на корабль.
Моряки понесли Баштового, лавируя среди обломков и брошенных десантниками вещевых мешков.
С треском занималось и вспыхивало внутри корабля смолистое дерево, ветер разносил копоть и искры. Матросы передали Баштового на палубу флагмана и возвратились к Звенягину.
Шалунов видел, что комдив задерживался слишком долго. Немцы успели пристреляться, и снаряды ложились все ближе и ближе. Еще пять тяжело раненых было перенесено на корабль. Теперь горело все, жарко плавилось железо, трескалась, вскипала и текла краска. Моряки, погрузив всех раненых, сталкивали в море дымовые шашки. На палубе становилось трудно дышать. Огонь перебрасывало через рубку. "Что же он делает?" - беспокойно думал Шалунов, понимавший, что дальнейшая задержка опасна. Скользя по скошенной палубе, Звенягин нес человека, безвольно опустившего руки. Звенягину было тяжело. Это легко было заметить по его откинутой назад фигуре, по слишком осторожному движению ног. Шалунов взял мегафон.
- Помогите комдиву!
К комдиву перепрыгнуло сразу несколько человек. Звенягин крикнул им: "Назад!" Люди попятились. Дойдя до поручней, Звенягин бережно с рук на руки передал человека с развороченной грудью. Шалунов и вся команда узнали командира корабля, молоденького и веселого капитан–лейтенанта, в прошлом году прибывшего из Тихоокеанского флота.
Звенягин постоял, отдышался. Облитый пламенем и закрученными поверху багровыми рассыпчатыми дымами, он сам, казалось, был подожжен, как на костре.
Шалунов, до боли в суставах сжавший коробку телеграфа, смотрел на Звенягина, и его и возмущало и восхищало странное поведение комдива.
Звенягин схватился за поручни и легко прыгнул. Шалунов дал полный вперед и, только очутившись в темноте, снял зюдвестку и ладонью обмахнул пот со лба.
Торчком поднялась корма корабля, огонь округлился, напомнив жирный восклицательный знак, перевернутый вверх ногами, и погас.
Звенягин держал в руках фуражку, ветер играл его волосами.
Раньше в десантах Звенягину приходилось самому выбрасываться на берег, бешено торопить людей, а потом лететь за второй, третьей партией, а теперь он, флагман, бродил по морю и следил за порядком.
Раньше, охмеленный непосредственным риском, он мог только после десантной ночи здраво разобраться во всем и оценить свои дела. Сегодня ему было трудней.
Звенягин ощущал все разумом, очищенным и светлым, и как бы замкнутыми чувствами. Ему хотелось забыться, но он не мог. Его самого начинало пугать спокойствие его сердца. Хотя бы пришли опьяняющие чувства опасности.
Шторм спутал расчеты. Десантные суда относило от намеченных пунктов высадки. Пока еще никто не атаковывал дамбу. Бой шел левее, на холмах и в рыбачьем поселке. Звенягин чаще отдавал приказания, чаще менял курс корабля. Флагмана заметили, цепляли прожекторами, и батарея противника у дамбы вела активную пристрелку только по их кораблю. Радист принес запрос Мещерякова: "Доложить обстановку". Звенягин ответил медленно, взвешивая каждое слово.
Мещеряков снова радировал. Его беспокоил правый фланг, где должен высаживаться Букреев со стрелковой ротой Рыбалко. Звенягин заметил снос и приказал радировать буксирному кораблю Букреева, чтобы тот брал правее. Радист ушел в свою рубку, чтобы выполнить приказание, и может быть, через какую‑нибудь минуту буксир подорвался на мине.
Звенягин видел, как быстро, точно проглоченный морем, затонул буксир, заметил, как мотоботы сразу остановились, сдвоились и куда‑то пропали. Надо было спешить на помощь таранной роте и командиру батальона.
Волны догоняли с кормы, обкатывали. Звенягин промок. Мотоботы несло бугристое течение стрежня. Теперь нельзя рассчитывать доставить и высадить роту Рыбалко. Нужно спасать роту для дальнейшего удара и постараться вернуть ее в исходное положение. Мотоботы с заглохшими моторами теперь не могли приблизиться к берегу и были мишенью для германских противотанковых батарей. Немцы обнаружили мотоботы и обстреливали их артиллерийским огнем. Надо было забуксировать мотоботы, вывести из‑под огня и оттащить обратно к Тамани. Такое решение Звенягин передал Мещерякову.
Мало кто мог бы решиться на спасение роты Рыбалко с большей отвагой и уменьем, чем это сделал Звенягин; нужно было сблизиться, точно пройти, чтобы не задеть или не захлестнуть, подать буксирные тросы. Темнота мешала ориентировке. Здесь должен быть точный, математический расчет.
- Шалунов, прожектор!
- Прожектор? - переспросил удивленный Шалунов, зная, что так поступать нельзя.
- Луч! - приказал Звенягин.
Сдержанность не покидала теперь Звенягина. Наступило радостное состояние духа, знакомое и привычное ему по прежним походам. То, что он искал, пришло теперь к нему. Шалунов казался слишком медлительным, неуверенным. Теперь нужно, чтобы его приказы, продиктованные обстановкой и всем его долголетним опытом, исполнялись с молниеносной быстротой. Флагманский корабль вел сам. Звенягин рывком расстегнул пальто, китель, сбросил фуражку и, подставив всего себя морю, ветру, чувствовал, как слетает с него все, что мучило его. "Жизнь, жизнь, жизнь", - озорно, захлебываясь от счастья, как будто кричал кто‑то в его груди. Жизнь - волны, пенные гребни, которые он привык раздавливать, побеждать, соленый ветер с разбуженными запахами.
Прожектор выхватил из темноты полузатопленные суденышки, людей, сидевших на боковых банках, и лохматые гривы волн везде, куда достиг луч. Звенягин мчался, рассчитав все. Сбавить ход, оглянуться. Так, хорошо… Мотоботы были ловко взяты на буксир. Зве- нягин переменил курс. Радист уже несколько минут стоял возле командира дивизиона. Контр–адмирал утвердил решение Звенягина и приказал передать флагманские функции Курасову, а самому итти к Тамани.
- Ты чего, брат? - спросил Звенягин, наконец‑то заметив радиста.
Радист передал содержание приказа контр–адмирала.
- Добро! - Звенягин подтолкнул Шалунова на свое место.
- Продолжай. Не серчай на меня… Вытанцевались, парень. Сегодня гульнем, Шалунов. Небу будет жарко.
Все начнется снова, и все будет хорошо. Звенягин как бы содрал кожу с души. Враг будет разбит, и брызнет снова солнце, и он увидит его. Он увидит тех, кого не забывал: семью свою, близких, родных и друзей, тоскующих в длинной разлуке. Мать примет его, принесет мохнатое полотенце к медному умывальнику, памятному с детства, тогда он не доставал до него ладонями…
- Вытанцевались, парень, - снова сказал он Шалу- нову. - Ты счастливый, бродяга.
Шалунов стоял за спиной рулевого, чтобы всегда были под рукой и штурвал и телеграф, связывающий его с моторными отсеками. Звенягин облокотился о мостик. Рядом, но повыше его стоял сигнальщик, а внизу сидел раненый армейский лейтенант, снятый с катера.